Стылый густой воздух замер в ожидании солнца над желто-серой землей. В этот раз обыкновенно чуждые для этого края снеговые тучи блуждали над окрестностями монастыря, очерчивая все суровыми тенями.

Холод просачивался в сумрак комнаты, касаясь лежавшей в кровати женщины. Она, словно без черт и без имени, была поглощена временем и болезнью. Тонкое ее запястье перечертило край постели. Больная сделала усилие и, съеживаясь от кашля, приподнялась на вытянутой руке.

Уже неделю Маргарита была между сном и реальностью, попеременно испытывавших ее то жаром, то ознобом. Сейчас же, медленно спускаясь с кровати, она чувствовала, что тело не слушается, слабеет до дрожи. Проскользив вдоль стены, Маргарита добралась до окна. Согрев ладонью стекло, она завернула руку под шерстяную накидку, поближе к животу, и прислонилась к выступу алькова. Под окном пробегала тропинка, протоптанная еще с лета чьими-то суетливыми пяточками. Подумалось о детях…

— Всемогущий Бог Отец, даруй мне, ибо путь земной нелёгок, силу Духа Твоего Святого…дабы, подчиняясь законам Твоим, встретить смерть без страха, уверенно полагаясь на помощь Твою… В покое и умиротворении… А? Кто-то вон там стоит как будто…кто же? Кто-то есть здесь?!… Всемогущий Бог Отец, даруй мне… Нет, кто же здесь…Кто же? Ты ли? Глаза эти… Генрих?… Генрих!Так наряден ты, как в день нашей свадьбы. Твои глаза лучатся той же чистой детской радостью, и мы идем к церковным вратам. Нет….не это… Минуло уже. Звонят колокола. Кто улыбается мне вон там из толпы?

Генрих!…

Сестры уложили бредящую Маргариту в постель. Уже вечерний сумрак обнимал ее лицо. Одномерно звонил к службе колокол.

Тихо спускалась ночь на монастырские стены, разбавляя ветром одинокие молитвы затворниц. Не слышный снаружи, по коридорам то там, то здесь раздавался шелест шагов, — словно робкая речь садовых цветов, не понятная никому, кроме садовника.

Наутро больной стало легче. Ей казалось, что она возвратилась в те радостные дни, когда родила мужу дочь. Крохотная Ионна д`Альбре, туго спеленатая и обласканная, чудесная и долгожданная — продолжение любви отца и матери. Его ли у дитя глаза? Ее ли?

Ноябрь близился к завершению, как и в те дни, когда Маргарита убаюкивала свою любимую крошку. Лишь минуло ей два года, и отняли дитя от матери, отдав на воспитание в Плесси-ле-Тур. Тогда Генрих не разделил печаль Маргариты. Всё меньше делил он с ней и радости. Но глазам этим лить ли слезы теперь, когда впору предстать пред Господом? Всё минуло, Авве Отче…Не пристало быть слабой, помня раны Твои.

Тишина нависла над подушками, собравшись из темных углов. Мысли Маргариты то превращались в беспорядочный шепот, то становились окрепшей речью, обращенной и к тем, кто ухаживал за ней, и к самой себе, и к Богу. Их течение соревновалось со временем, приблизив зыбкую реальность декабря.

В забытье прорывается колокольный звон. Забвение. Ни для этого ли предназначены монастыри? Беспомощное тело это в грубой одежде — некогда светская дама и хозяйка литературного салона — Маргарита Французская. В забвении спрятана безнадежность. Человек и действует, и бездействует от привкуса безнадежности. Именно она гонит прочь его тело и душу от нынешних обстоятельств, заставляет менять привычки, дома, города, даже лица. Безнадежность — смерть живьем, ад души, грех. Безнадежность — отсутствие любви.

Ослабшими пальцами Маргарита перебирала четки:

— Всемогущий Бог Отец, даруй мне, ибо путь земной нелёгок, силу Духа Твоего Святого… дабы, подчиняясь законам Твоим, встретить смерть без страха, уверенно полагаясь на помощь Твою. Любовь Твою. Что есть любовь? Не божественная, а — человеческая? Его губы и руки? Его сердце? Глаза ли его? Игра крови? Или это моё дитя, соединившее в себе всё?…

Человек всегда одинок. И с этой истиной ему трудно смириться. Даже слова, обращенные к другому, есть всего лишь мера одиночества. Слышишь, сестра, читающая молитвы надо мной? Лишь Господь в силах подарить смирение перед этой истиной. Но не каждая душа готова принять эту милость от Господа.

Молодая монахиня наклонилась над постелью:

-Мы как птички Божьи, укрыты от бед мирских, от дьявола. Как может быть, Агнесс, что отвергается рука Милосердного?

-Умер брат мой, любимый Франциск. Иной привязанности мое сердце уже и не знало. Одно дитя отняли люди, второе — взял Господь. А избранник мой не открыл сполна своего сердца навстречу моим жадным исканиям. И смиренно ушла я от мира в толщу этих стен. Однако не защитили они меня от печали, от тоски по принадлежности кому-то, кто непременно нуждался бы во мне. От страдания и жажды любви не укрыли. Боль сердца моего — в неразделенности! Представь себе, есть люди, как диковинные звери, не нуждающиеся в любви, словно она — слабость или дополнение ко всем остальным их делам. Обещая любовь, они остаются далеки от подлинного ее смысла. Ты скажешь: «Бог есть любовь. И каждый христианин знает любовь, будучи причастным к великой милости Господа». И ты ошибешься.

-Агнесс! Речи твои искушают мою душу, смущают мой ум. Не должное в них что-то, Агнесс. Прости мне. Дай помолиться о тебе.

— Прошу уступи, дослушай. Уже трудно говорить… Ты испытываешь страх от того, что совсем не понимаешь, о чем я хочу поведать тебе. Я прожила долгую жизнь. В ней многое было. И многое отсутствовало. Душа моя жаждала раствориться в чувствах, но я обуздала ее разумом. Но сейчас не о том, нет…Хочу рассказать о смысле, который так трудно увидеть за событиями и переживаниями. В стародавние времена некий монах, очень ветхий и слабенький, приходил в храм и спал во время мессы. Однажды один из братии подошел к нему со словами: «Отец, не удобнее ли тебе было бы остаться в кровати, нежели идти во храм и спать, пропуская службу?» Старец ответил на это беззлобно, но твердо: «Жестокосердный мальчишка, почему запрещаешь дряхлому псу приходить спать у ног его Господина?» Не имея возможности выразить свою любовь иначе, ее стоит облачить в собачью преданность. Не имея сил ни на какое полезное действие, подавлять любовь не стоит, пусть даже из всего возможного останется только взгляд в сторону любимого — нужно смотреть. Но Господь всегда отвечает взору человеческому, а сердце людское, напротив, способно оставаться запертым и не утолять жажду любви. Мука эта сравнима с адом ветхозаветным, где даже праведники были лишены радости созерцания Бога.

— Ты говоришь о страдании своем, которое должно было оставить в миру, Агнесс.

— Нет, сестра, я рассказываю свой путь к Богу. А Бог есть Любовь. Не так просто понять эту великую истину. Суетную боль я переступила, приняв на себя обязанности аббатисы. Но именно кровоточащая память прошлого, как и память о страданиях Христа, дает мне понимание отношений человека и Бога, человека и человека. В основе мира — прощение. И только оно помогает переступить через боль. Мы молим Господа простить нам так же, как прощаем сами. Мы одиноки, мы единственны пред Богом. Он есть обещание прощения и надежда. Люди же, не ведая жалости, чаще всего лишают друг друга этой великой милости. Но и не было бы прощения без обиды. Невозможно спасение от боли без самой боли. В этом великая тайна как жизни человека, так и Жертвы Христовой.

Одиночество позволяет нам стать подобными Богу только тогда, когда мы любим. Любить же следует так же постоянно, как постоянен Господь по отношению к нам. Непостоянство и страдание в любви происходят из человеческой слабости. Однако воля Господа на то, чтобы нам превзойти это несовершенство через прощение.

Не сполна сознавая это, я всю жизнь задавалась одним единственным вопросом: зачем я здесь? Ведь каждый из нас приходит в этот мир ради чего-то. Что бы я ни делала — я не могла ответить на этот вопрос. Моя жизнь не давала ответов. Мне всё казалось в ней недостаточным. Для чего сотворена была женщина? Для любви, семьи, материнства? Для того ли, чтобы мужчина мог разделить с ней свои скорби и радости, бытие своей души, освобождая тем самым и ее и себя от рабства человеческого одиночества? Я страдала в любви и искала спасения в творчестве. Литература, изящное обращение со словом, временами виделась мне единственным воплощением себя, смысла своего существования. Но однажды я обернулась на всё созданное мной и поняла, как тщетно оно. Человеческое одиночество, непреодолимое в человеческой слабости, поставило меня на колени, не позволяя ответить на вопрос, зачем я здесь. Невозможно сравниться с Богом. Любовь наша требовательна в своей основе: чем бы мы ради нее ни жертвовали, наше сердце ждет награды. Лишь любовь Господа по-настоящему жертвенна, она не ждет от нас ничего взамен, ибо она совершенна.

По слабости своей мы сгораем в любви как мотыльки. Любовь — это свет, стремление к которому не бывает без страдания. Если мы хотим обладать светом, — мы обжигаемся. Если мы умеем дарить свет, — мы горим в пламени, из которого исходит этот свет. Горим и ждем, чтобы наш огонь слился с огнем другого сердца. Быть может, жизнь дается для того, чтобы вкусить этого огня и крыльями души, и смертным телом, насколько возможно… Тогда и не о чем жалеть…Огонь рождает свет… И вот я здесь, Господи.

Тонкая нить четок соскользнула на каменный пол.

Молодая монахиня зажгла свечу и опустилась на колени в наступившей тишине. Лишенная листвы ветка билась об оконное стекло, оповещая о ветреном рассвете.

Так окончила свой путь Маргарита де Валуа, королева Наварры, супруга, мать, женщина.