Как вступить в коммуникацию, минуя язык, за пределами которого мы не находим смысла, не видим смысла в себе и, соответственно, в том, что за этими невидимыми пределами находится, в том, чего мы, то бишь, не видим? Излишне, но не банально упомянуть о том, что коммуникация в качестве того, что имеет возможность преодолеть так называемый шум, делает это лишь при условии, что сохраняется эгоцентрический, нарциссистский статус-кво. Шум, как и все Бытие, служит великой миссии мышления, квинтэссенции эволюции на планете Земля. Шум не говорит, поэтому он не наделен смыслом, он не мыслит, а значит не существует. Однако планеты не говорят, подчеркивает Лакан, не потому что им нечему дать выражение, а потому что у них нет рта. Их поле смысла лежит в иных плоскостях, вне зеркальных отношений, вне псевдозакрытой системы, в которой ищет и не находит себя человек. Их знание — это не знание того, о чем они говорят.

Если чему и учит нас глобальное потепление, так это тому, что великое столкновение современности — это не столкновение цивилизаций, но столкновение между энтропией и антиэнтропийностью человеческой культуры, цитируя Норберта Винера. Но это знание лежит по ту сторону информации, то есть в информационную эпоху — по ту сторону смысла. Ибо оно не говорит.

Современное академическое знание и знание вообще представляет собой квинтэссенцию антиэнтропийной имплозии. Обнажая свою несостоятельность посредством самоотрицания в форме навязчивого околопозитивизма, оно с каждым днем все больше выкристаллизовывается в дистиллизованную форму риторики, которая вытравливает из себя то контингентное, мрачное зерно, которое делает человека чем-то чуть большим, чем говорящее животное. Удушение этого зерна — это удушение того самого Темного Континента, о котором говорит Элен Сиксу в контексте женственности и женского письма. Контингентность в качестве означающего, однако, не является панацеей, а скорей наоборот: сам факт того, что данное означающее вошло в оборот околофилософских дискурсов, указывает лишь на очередной виток отрицания неразрывной связи субъективности с природой и с материей. Точно так же провозглашение смерти автора Фуко и Бартом является скорее провозглашением того, что он живее, чем когда-либо, и даже бессмертен, что прямым образом следует из вышеупомянутой идеи о шуме, который более не является фактором, способным воспрепятствовать потоку человеческой речи, нареченному коммуникацией. Объектно-ориентированная онтология говорит о контингентности, но не обязательно являет собой продукт встречи с ней, встречи, продуцирующей иные измерения в субъективности — те, что производят, но не в капиталистическом смысле, производят звуки, но не знаки, например. Речь идет о производстве, которое можно назвать экософическим, об акте обнаружения и сведения себя к точке, где сходятся крушение смысла и гармония с миром.

Экософичность античного мышления обусловлена как минимум тем, что тело не обложено протезами, за которыми не видно Реального. Сознание, таким образом, оказывается способным порождать такую дифференциацию, как техне-пойезис, где и творческий акт является актом глубоко экософическим, не преследующим целей, не ставящим перед собой задач и ценность которого не измеряется неким конечным результатом, что бы это ни значило. В современном мире значение этого, как известно, сводится к тому, что называется коэффициентом полезного действия. Таким образом, максимум, на который мы можем рассчитывать — это теоретизация того, что Тимоти Мортон называет экологией без природы (ecology without nature), мышлением природы в отрыве от въевшихся в тело коннотаций. Однако, так же, как в случае с вышеупомянутой контингентностью, сама постановка вопроса указывает на искусственность и невозможность органичным и естественным образом достичь данной цели, ведь артикуляция, символизация являются следствием, а не причиной. Квинтэссенцией этого оказывается современное искусство в том свете, в котором выставляет его Бодрийяр: перформативность и репрезентативность искусства оборачиваются порядком симулякров и симуляций, частью которого является и тот, на кого это самое искусство направлено, ведь и первый и последнее существуют, обретают и продуцируют смысл лишь в замкнутом круге потребления. У того же Бодрийяра, в противовес античной идиллии, творческий акт оборачивается абсолютным злом, и речь здесь, конечно, не о некоей присущей ему имманентности, а о том, какую метафизическую позицию он занимает по отношению к организации смысла современного мира.

Концепция контингентного художника у Резы Негарестани не лежит в поле выбора или решения со стороны художника вступить в отношения сопричастности с материалом, с помощью которого он творит. Сопричастность материалу является данностью, которую художник, репродуцирующий знаки, отрицает, а контингентный художник усваивает, в определенной степени отрицая при этом себя. Таким образом, данная концепция выглядит важной не в силу факта ее артикуляции как таковой, но в силу того (кажущегося нам очевидным) факта, что Негарестани не оказывается способным в принципе помыслить понятия контингентности и художника в качестве отдельных категорий. В рамках данной логики становится, соответственно, неадекватным и искать между ними точки соприкосновения или пересечения, ведь для того, чтобы плоскости или линии встречались в пространстве и времени, они должны быть внеположны друг другу на онтологическом уровне. Сопричастность же, не мыслимая вне контингентности, как это происходит у Негарестани, высмеивает диалектику как сугубо умозрительный, замкнутый в себе и не имеющий никакого онтологического веса акт.

Несмотря на глубокую связь или даже незначительную разницу между художником и мыслителем, склонность рассматривать язык, символическое как контингентный материал, с которым работает последний, всегда играет с нами злую шутку, толкая нас к восприятию языка как вещи-в-себе, источника, из которого поступает сигнал, резонирующий или не резонирующий с тем, кто его получит. Мы любим язык за то, что он, как ему и положено в рамках эгоцентрического самопроецирующего мировосприятия, якобы любит нас. Мы любим его за то, что он снабдил нас мнением и правом на него, а что еще нам нужно для полного счастья? Однако, продевая нить сквозь происки Реального в форме оговорок, абсурда, бреда и молчания, мы обнаруживаем образ мышления, который можно назвать энтропоцентрическим, образ мышления, не исчерпывающий себя смыслом и не ищущий признания.

Контингентное мышление, разумеется, не стоит принимать за утопию, ведь именно вода идеализма под разными масками обычно точит его камень. Ги Дебор дрейфует, но лишь внутри города, пересекает пространства в поиске аффекта, но обрамляет последний в картографию и рациональную программу. Делез и Гваттари артикулируют туманное поле, пролегающее между перцепцией и символизацией, но навязчивым и весьма безапелляционным образом делают козлом отпущения психоанализ, не желая оставлять ему шансов на достойное существование. Единственной возможностью для Деррида выжить в потоке деконструкции, которой он подвергает не только язык, но и себя как его неотъемлемую часть, видится вписывание себя в философскую традицию, что позволяет дисциплинарности проникнуть в его дискурс через выходную дверь. Лакан до последнего ищет благословения у Фрейда, хотя между ними столько же общего, сколько у их пациентов, а психоанализ, как известно меняет свой облик в соответствии с тем, как меняет свой облик дух времени и пациенты, являющиеся его отражением. Вряд ли кто-то может представить себе Фрейда, который бы подобно Лакану не останавливал машину на красный свет из принципиальных соображений, выражающих его отношение к символическому порядку.

Все это, однако, не стоит принимать за признаки непролазной противоречивости, к которой так любят сводить постструктурализм, что бы это слово ни значило, а значит оно для каждого что-то свое, чаще всего к постструктурализму никакого отношения не имеющее. Речь идет ни о чем ином, как о защитных реакциях, без которых опасность крушения смысла может стать сиюминутной. Контингентное мышление — это ящик Пандоры, который можно лишь приоткрыть, лишь слегка прикоснуться к Реальному, но не стать его частью. За гранью, по которой это самое мышление лавирует, маячат психоз и меланхолия, невозможность и бесформенность, пустота и нирвана.