В последнее время мне всё явственней заметно, как невнимательны некоторые ораторы к структуре явлений, которые они шельмуют.

Уважаемый господин Варламов, к примеру, регулярно выступает в своём блоге на тему вредности многоэтажной застройки. Аргументы его, в конечном итоге, сводятся к тому, что многоэтажная застройка во всех случаях приводит к образованию гетто. Он и присные его так и выражаются — «панельные гетто». В качестве альтернативы Илья Александрович предлагает насаждать малоэтажную застройку, считая, что только в квартале возможно процветание и мирное сосуществование граждан.

К счастью, история архитектуры XX века достаточно сложна и противоречива, чтобы опровергнуть всякую категоричную и однобокую идею, а г-н Варламов, увы, недостаточно эрудирован в истории архитектуры.

Вот, скажем, живописный малоэтажный район в Рио-де-Жанейро. Казалось бы, neighbourhood watch, горизонтальные связи, пешеходная доступность. Добрососедство. Взаимовыручка.

Но нет, это печально знаменитые фавелы, очаг наркоторговли и место действия фильма «Город Бога». Вы помните, как начинается эта картина? Государство помогает нуждающимся обрести своё жильё и устраивает это жильё по принципу дезурбанизма. Точно так же в европейских странах того времени более обеспеченное государство давало жильё в многоэтажных зданиях. А итог — итог один: гетто. И урбанизм, и дезурбанизм оставили на планете отрицательные результаты.

Ни высотность застройки, ни цвет зданий, ни ширина дверей, ни цвет запонок консьержа не являются причиной геттоизации той или иной местности. Причина геттоизации — социальный контекст, то есть нищета, низкая доступность качественного образования, недостаток рабочих мест, расовая дискриминация, в конце концов. Те примеры, которые любят приводить критики высотной застройки, имеют кое-что общее: это социальное жильё, то есть жильё для однородной массы бедных людей.

Что же вообще до современного российского дезурбанизма — полагаю, это проявление феномена пейзанской ностальгии стремительно урбанизировавшегося общества. Этому же феномену мы обязаны Пришвиным (и иными тягостными описаниями природы) в школьной программе и шести соткам советской дачи.

Ещё один пример сомнительного внимания к деталям — нападки на классно-урочную систему. Мне доводилось беседовать с неким господином, в искренности намерений которого улучшить отечественное просвещение сомневаться не приходится. Тем удивительней мне был тот пыл, что он обрушивал на классно-урочную систему. В ней он полагал корень всех проблем индустриальной школы, одобрительно отзываясь о некоем педагоге, который проводит уроки на природе, в коридоре, по интернету etc. Всё, что разрушает классно-урочную систему — это уже хорошо, говорил он.

Ей-богу, я не фанат Коменского. Но проблема индустриальной школы системна и не исчерпывается классно-урочной системой. В классно-урочной системе, прямо скажем, вообще нет ничего порочного, если изъять элемент принуждения и «дисциплины», если добавить живое, естественное познание взамен схоластической рутины, если учить мыслить, а не исполнять алгоритм. Бесполезно перестраивать школьное здание, не перестроив образа преподавания. И глупо, перестроив внешнюю оболочку, ожидать глубоких изменений в том, как преподаются предметы.

Если мы говорим о классе как о постоянном коллективе, я тоже против классной системы, поскольку это — очередной элемент принуждения индустриальной школы. Но фанатичное стремление любым способом изменить классно-урочную систему путём перенесения её в интернет и на лоно природы мне непонятно — особенно если при этом не ломается принудительно навязанный класс. Нет ничего дурного в сидении за партами в классе, если при этом учащимся обеспечено комфортная, адекватная времени и потребности познания среда.

Что общего в приведённых мною выше риторических моделях? Они обращают внимание на внешние, наиболее явные признаки и немедленно вступают с ними в непримиримую войну, в то время как проблема заключается не в признаке, а в системе, в структуре, сопровождающей этот признак.

Я бы сказал, что это негативный культ карго — в отличие от позитивного, связывающего наступление благоприятных последствий с исполнением некоего непонятного самому исполняющему ритуала, негативный карго-культ связывает эти последствия с уничтожением какого-либо признака. Как и с подлинным культом карго, дело обстоит несколько сложнее: для того, чтобы прилетел самолёт с тушёнкой, недостаточно нарисовать посадочную полосу в джунглях.