Анорексия. Это слово в последние годы часто приходится слышать. Еще одно нетривиальное явление, которое назвали болезнью и решили с ним всеми силами бороться. Хотя даже с виду больше похоже на травлю. При этом еще лет 40 назад клинические описания анорексии были экзотикой. И если картина заболевания была описана еще в конце XIX века, то сам термин Anorexia Nervosa входит в употребление только в 1973 году.

Мне очень интересны и сама анорексия, и личности анорексиков. Даже чисто теоретически вызывает интерес, например, тот факт, что среди анорексиков преимущественно женщины, причем довольно часто с высоким уровнем интеллекта. Я не считаю, что это всего лишь психическое расстройство у выдумывающих себе проблемы девочек. Более того, мне кажется (и я временами одергиваю себя в этих фантазиях), я по-своему понимаю этих людей. По крайней мере, слишком часто я ощущаю, что солидарен скорее с анорексиками, чем с теми, кто пишет или высказывается о них. Это и заставляет меня писать. Большинство статей психологов и журналистов просто до неправдоподобия убоги, как убоги представления тех, кто даже не пытается понять другого, хотя в этом и заключается его род деятельности. Я уж не говорю о впечатлении, которое производят комменты записных доброхотов, адептов здравого смысла и просто недалеких людей на форумах и пабликах анорексиков.

Однако для меня самого такое расположение — загадка.

Я — не любитель голодать, и, хотя иногда не чувствую голод сутками, мне все–таки хорошо знакомо удовольствие от еды. Я — нисколько не фанат худеньких и подчеркнуто асексуальных фигур. Я даже не могу отнести себя к сочувствующим современным эстетическим канонам.

Я думаю, мне просто интересна жизнь, в разных ее проявлениях. Особенно в тех, которые подвешивают или ставят под вопрос «само собой разумеющиеся» представления о ней. В анорексиках я вижу именно жизнь, ее внутреннюю обжигающую интенсивность, вопреки внешнему антуражу. Что-то настоящее есть в той схватке, которая происходит в этих измученных, сонных, заторможенных, хрупких телах.

Впрочем, иногда можно обнаружить в себе нечто схожее с анорексиком. Для меня например, это сон. Я часто ложусь спать не от усталости, а по привычке. Как анорексичка знает, что если не поесть, то будет плохо потом (хотя сейчас ощущения говорят об обратном), так и я иду в кровать — упорно не желая, но поддаваясь привычке и страху. И мне нравится состояние, в котором нет этого принуждения физиологии. В то же время мне свойственны и «зажоры» сна. Эти «качели» от ночных бдений до пяти утра к беспробудному сну по десять часов кряду вызывают у меня очень сложную гамму чувств. Спектр их простирается от чувства вины (за потерянное время) и самоотвращения (за недостаток воли) до дерзости и самооправдания (дескать, я не из тех, кто насилует себя). Сон в транспорте, мучительные мысли о сне с самого утра, выматывающее ожидание во время пауз и «окон» — во всем этом есть что-то от наваждения. Драма почти та же, только подмостки другие: вместо холодильника — кровать. Подобного рода отношение ко сну, еде или чему-либо подобному — это форма заботы о себе, которая выстраивается на основе того, как мы себя воспринимаем. Стоит ли доказывать, что такое самовосприятие редко когда строго адекватно тому как человека воспринимают окружающие?

как гегелевский Господин, анорексик готов рискнуть жизнью в борьбе за признание себя и своих желаний

Наверное, именно поэтому я с безграничным скепсисом отношусь к версиям психологов и феминисток, обнаруживающим корни анорексии в моде и стандартах красоты, задаваемых культурой. Уж если социум и влияет на возникновение анорексии, то прежде всего в том, что задает новый словарь любви и желания, который и отражается в обращении к телу и с телом.

Лакан говорил, что любить — это значит, давать то, что ты не имеешь. Иными словами, любящий не только признает свою нехватку, но и верит в возможность передать, поместить ее в другого. Это, как замечает Жан-Люк Нанси, определение невозможного. Анорексичка пытается не просто признать свою нехватку, но и управлять, оперировать ею. Или как объясняет Лакан, она ест «ничто», поскольку только эта «невозможная вещь» оказывается единственно допустимой для поглощения. Все прочие объекты (пища) воспринимаются как недостаточно чистые и благородные, как некий наполнитель, способный уничтожить нехватку, лишить анорексичку обладания пустотой. Я думаю, что Лакан вполне бы мог сказать, что кое-что анорексичка в любви понимает. Проблема, однако, в том, что она не дарит эту нехватку другому, скорее она желает соблазнить этой пустотой Другого (не теряя ее). Пусть даже этого Другого и не существует.

Как всякая экзальтированная девушка, анорексичка очень много говорит, и говорит прежде всего о своем желании быть красивой и достойной любви (чаще всего любви самой к себе). Обычно именно здесь появляется кто-то, кто пытается «раскрыть глаза» анорексичке, объяснив, что вовсе не такие девушки интересуют парней. Увы, факты и наблюдения говорят о том, что это что угодно, но не желание сексуального соблазнения. Сексуальность уничтожается в анорексии едва ли не первой. При анорексии в подростковом возрасте практически гарантированы как проблемы с самоидентификацией, так и с физиологией.

Отнюдь не секрет, что и при анорексии, и при булимии явно выражена тревожность при любых социальных, а тем более близких контактах. Разница лишь в том, что булимия — это защита от контакта самая что ни на есть прямая (буквально прослойка жира между человеком и миром). Анорексия же под речи о красоте, элегантности и свободе, выжигает каленым железом сексуальность и физическую возможность социальной активности. Голод, спорт, долгий сон, кофе, курение, побочные эффекты флуоксетина и ему подобных препаратов — все это косвенные, но весьма действенные средства для избегания контактов, а значит, и тревоги. При этом любому нормальному человеку эта тревога знакома. Даже социально успешные люди, если не зазомбированы до состояния самонеощущения, хорошо знают, что реакцию другого человека нельзя точно предсказать — и это тревожит любого невротика, а тем более если речь идет о сексуальном желании субъекта или желании, направленном на него. Они отнюдь не одиноки в этом. Правда, подобного рода сообщение помогает опять-таки лишь при булимии, но не при анорексии (ведь «я не такая как все»).

Пожалуй, найдутся и те, кто оспорит асексуальный характер анорексии, но это как раз модники и подражатели, видящие в анорексии способ отличаться. Есть даже своя эстетика в худобе, однако, на мой взгляд, фигура куклы Барби или образ Твигги — это всего лишь подкрепление, а не причина такого мировосприятия. Кстати большая часть препаратов, которые они используют, в побочных эффектах имеют сексуальные дисфункции (аноргазмия, снижение влечения и пр.). Все эти флу, прозак, редуксин, линдакса, эка отнюдь не столь безобидны, как пишут о них многочисленные сайты похудания. Но гораздо лучше асексуальность анорексии видна в одном из любимейших объектов анорексиков (если быть точным, то в лакановской терминологии это образ объекта а) — я говорю про кости. Скелет человека — это абсолютный унисекс, но с какой поэтичностью говорят о нем анорексички. Вот несколько примеров (цитаты с https://vk.com/anorexic_bitch, орфография сохранена):

«худые ноги и выпирающие ключицы — результат сильной воли и огромного желания достичь свою цель»

«…никто из них никогда не задумался о мечтах анорексичной девочки. В ее разуме только кости, кофе и одежда, размера ХS»

«Хочу выглядеть аристократично бледной и болезненно худой… Ну вообщем как вы не любите. С красивыми ключицами, сломанной психикой и завышенной самооценкой»

«Нет слов, чтобы описать ту эйфорию, которую я испытываю от прикосновения к своим торчащим рёбрам, ключицам, лопаткам, позвоночнику… Наркотик ли это? Я хочу сократить количество жира между ними и моими пальцами до нуля… Скоро, совсем скоро… Это будут кости, на которые натянута тонкая, бледная кожа».

Не могу отрицать, что определенная красота и сила в этих описаниях присутствует. Кости становятся тем ощутимым представителем пустоты, которую желает получить анорексичка, именно поэтому с таким сладострастием они готовы обсуждать и ощупывать их. И одновременно это и есть то самое тело, которое говорит только о том, о чем должно.

Тело человека — это всегда род сообщения, или точнее, запрос к другим. Тело может быть просьбой о заботе и ласке, а может быть приманкой, цепляющей глаз другого. Аффективное восприятие анорексиком своего тела заключается в том, что оно, по его мнению, говорит слишком много, и не от лица субъекта, а самовольно. Анорексик желает отождествиться с совсем иным телом, таким которое говорит только то, что должно, т.е. выражает субъективный образ Я. Чтобы тело перестало говорить от себя как раз и необходимо лишить его потребностей (голод) и половых признаков. Расходуя значительные объемы энергии (в т.ч. на титаническую борьбу с самим собой), анорексик, по сути, обслуживает один симптом — запрет на сексуальную идентификацию. В силу этого запредельным и тревожащим наслаждением для него становится чувство сытости, которого он и избегает, тщательно подавляя позывы к пище.

холодильник — это важный персонаж в драме анорексии.

Наши желания нуждаются в нехватке, поэтому они и возникают в своего рода зазоре между потребностью и запросом. Фокус в том, что именно несовпадение потребности в еде и запроса на кормление (т.е. своего рода потребности позволять себя кормить) и создает желание не просто поесть, но и что-то такое через пищу получить. Если же этот зазор исчезнет, то желание никак не затронет пищу, скорее наоборот, желание будет отмечено знаком «отсутствия еды», тем самым «ничто», которое только и позволено поглотить. Меж тем совсем не лишено смысла наблюдение, что анорексия напрямую связана с распространением в быту холодильников. Холодильник — это важный персонаж в драме анорексии. Некоторые психоаналитики считают, что он становится символическим эквивалентом питающей матери. И проблема как раз в том, что, столкнувшись с доступностью удовлетворения, анорексик отказывается от еды.

Речь, конечно, идет не о взаимодействии ребенка с холодильником, а о его взаимодействии с матерью, которая может быть безразличной или напротив слишком опекающей. При полном, едва ли не автоматическом удовлетворении не нужен запрос, а всякий наш запрос (с самого детства) — это требование удовлетворения плюс запрос любви. Еще Фрейд в анализе сна жены мясника обратил внимание, что некоторая неудовлетворенность открывает возможность артикулировать свой запрос на любовь. Определяя сны как исполнение бессознательного желания, он обнаружил, что в одном из своих снов пациентка хочет, чтобы муж не покупал ей икру, которую она так любит. В ее логике эта нехватка удовлетворения поддерживает страсть между супругами. Отказываясь от пищи, анорексик способен обратить на себя внимание, желание других. Вот только внимание простых окружающих ему не нужно, даже травматично.

Так что никакая мода, стандарты красоты, пример других и прочее не объяснят вам, почему человек готов страдать, и много. Красота, идеальное тело — называйте это как хотите, но это всего лишь ярлык для того, без чего человек буквально задыхается, не живет. И только желание любви, только мечта о том, что запрос любви будет хоть как-то утолен, способны заставить человека пройти по сколь угодно трудному пути. Например, такому как анорексия.

Фраза на картинке ниже выражает это с потрясающей прямотой (надпись на футболке «Я буду блевать за любовь»).

Анорексию в общем-то как и всякий невроз не выбирают (разве что частично), но некоторые принимают эту судьбу как личный выбор. И это их право. Навязчивая потребность всех вылечить — как раз попытка это право отнять. Может быть, их высказывания и не всегда приемлемы, но мы все в той или иной степени ходим по этому пути — искажаем факты, занимаемся самообманом и самооправданием. Даже если эти слова ошибочны, чувства в них вложенные — самые настоящие. А теперь для разнообразия почитайте статьи об анорексии: всюду будет жирным шрифтом «бороться с анорексией», «заставить хотеть вылечиться». Это попахивает инквизицией.

И проблема, я думаю, коренится уже в самом определении анорексии как расстройства пищевого поведения. Эта штука вообще не про поведение, а про желание и самовосприятие. Если было бы иначе, то бихевиоральные подходы давно бы уже лечили анорексию с высокой эффективностью. Увы, ситуация обратная: в паре «анорексичка и психотерапевт», именно последний часто выглядит как полный идиот. Потому что все, что он может сказать — это завуалированное идеей помощи пожелание «кушать почаще», которое анорексичка легко прочтет (не забывайте про высокий интеллект) и отвергнет (потому как не видит она трагедии ни в голоде, ни в страдании, ни в смерти). Стоит ли идти к такому терапевту, если точно такое же послание анорексик уже в изрядных дозах получил от окружающих?

Может быть этой неудачей и объясняется скрытая агрессия и отсутствие симпатии к анорексикам в текстах психологов. Все эти психологические бредни про пищевое расстройство от интернет-сайтов, худых моделей и желания быть красивой, которое при этом почему-то никак не осознается как проблема самим носителем расстройства — просто нагромождение несостыковок. С таким же успехом можно сказать, что проблема человека в том, что слишком часто он заходит в туалет, а не в том, что у него холерный вибрион.

Нельзя отмахнуться от того, что анорексия уносит жизни, просто потому что это не всегда сознательный выбор. В то же время апелляции к здравому смыслу, к тому, что еда — это необходимость, поддерживающая в нас жизнь — тоже неуместны. Жизнь человека обладает субъективной ценностью лишь в перспективе минимального смысла — и это не глобальный ответ на вопрос «в чем смысл жизни?», а скорее сохранение того, что позволяет возникать желанию. Летальное истощение уже потому плохой выбор, что продиктован страхом — это боязнь отпустить свой сверхценный объект (пустота), страх, что, однажды исчезнув, он больше не вернется. Развитие бредовых фантазий на фоне анорексии — совсем не редкость. Это ОНИ хотят, чтобы я была толстой и ненавидела себя.

Но, если отвлечься от всех внешних обстоятельств и бессмысленных споров о том, что должно считать необходимым и важным в жизни, что же мы увидим в речи анорексика? Я вижу в них то, что ценю в людях больше всего: борьбу, верность желанию и мечте, поиск личной истины.

Я вижу борьбу. Борьбу, в которой есть пафос и цель. Борьбу с самим собой, в которой человек познает всю тонкость игры между велениями тела, изворотливостью (а часто и предательством) ума и степенями прочности воли и желания. Борьбу за свои мечты, вопреки тому, что говорят другие. Борьбу, в которой даже поражение или срыв, говорят человеку, что он чего-то стоит, ибо боролся, пытался дойти до предела. Борьбу как подтверждение своей решимости выбирать свою жизнь.

Я вижу верность своему желанию. Отказ от компромисса, даже если в перспективе это означает презреть адаптацию и выживание. Желание избавиться от вины за то, кем ты стал или тебя сделали. Выбор страдания там, где массовая культура тебе уже разрешила расслабиться и ничего не делать.

Так что кое-чему у них стоило бы поучиться многим. Как гегелевский Господин, анорексик готов рискнуть жизнью в борьбе за признание себя и своих желаний. Анорексичная девочка немного напоминает мистика, который через кенозис стремится очистить себя, чтобы вместить бога. Чисто метафизически к пути анорексика может быть лишь одна претензия — они надеются напрямую, без посредников и в довольно вульгарной форме получить искомое. А для невротика такой путь закрыт.

На мой взгляд, попытка увидеть в анорексии не столько психическое расстройство, но и особый опыт, даже форму жизни — это то, что позволит хотя бы в частных случаях устранить предвзятость в общении с анорексиком. Анорексик не обречен. Или как сказал Лакан в одном из семинаров: «Игра уже сыграна, кости уже брошены. Да, брошены, с той лишь оговоркой, что мы можем взять и бросить их снова». Конечно, это возможно только в аналитической ситуации, и все же к этому выбору могут подтолкнуть примеры других людей. Именно поэтому я против предвзятости, которая загоняет анорексика в гетто общения только с такими же как он сам. Психологическая ситуация анорексика сложна, но на формальном уровне не слишком сильно отличается от ситуации любого невротика. Невротик точно также может быть в страхе и тревоге сцеплен со своим объектом. Здоровый же невротик — это тот, кто сумел принять диалектику жизни, т.е. тот факт, что иногда объект становится объектом обмена с другими. Это собственно и означает, что полноценная жизнь проходит в поисках и находках, в радости обретения и дарения другому, в разочарованиях и тоске по утраченному и самое главное — в повторении этих событий. Анорексик точно также может быть не только красивым, но и живым, а вот пустоту, то самое ничто — иногда придется отпускать и терять, чтобы найти вновь.

Жизнь в общем-то штука парадоксальная. С одной стороны, жить — значит, адаптироваться, идти на компромиссы. Поведенческая гибкость и способность учитывать реалии, в которых мы вынуждены действовать — это и есть квинтэссенция открытости индивида жизни как потоку. Пресловутый реализм и здравый смысл — это другое имя компромисса. И в то же время с другой стороны, жить — значит, упорно сопротивляться реальности, стремлению среды тебя переварить в той или иной форме. Причем, истинным воплощением этой стороны жизни является не ригидность, а скорее способность к творчеству. Увы, немногие психотерапевты способны увидеть в симптоме пациента элементы труда и творческого поиска.

Эта сторона жизни подталкивает нас к верности своему желанию. И в подобной этике нет предписания сломаться и погибнуть в противостоянии миру. Наоборот, способность создать новую форму существования, или даже создать себя заново — подчеркивает открытость мира самому индивиду. То есть человек может черпать силу и бытие даже в поражении, потере или разочаровании. Хотя признаюсь, порой это доступно немногим. Такой ракурс трагичен, поскольку страдание или даже смерть часты на этом пути, и все же он одновременно и оптимистичен, ибо даже в крайней ситуации оставляет человеку и выбор, и хоть и призрачный, но шанс на ее разрешение.

Мир не сулит гарантий. Напротив, он раз за разом демонстрирует, что ничто не вечно, и все же он по-своему открыт. А это значит, что у любого человека, хоть анорексика, хоть кого угодно еще — есть возможность переварить этот мир, преодолеть его хотя бы на миг. И суть здесь не в публичных героических жестах и жертвах, для верности себе сгодятся любые подмостки. Суть скорее в интенсивности проживания таких ситуаций (пусть даже принудительного выбора), без которой мы не живем, а лишь таскаем на себе свои заурядные биографии. Ведь как гласит сербская пословица: все мы сделаны из грязи и звезд. Вот только мы редко обращаем внимание на блеск, чаще — на сорт грязи. А ведь уметь видеть этот блеск в себе и в других — значит, помнить, что мы сделаны из звезд. И это, согласно все той же поговорке, единственный способ вспомнить о благородстве и великодушии.