***

Склизкое утро, полное непроходимой ползущей со всех сторон слякоти. Порывы ветра обрывают остатки сна, как дым крепкого чая. Крепкого, чтобы не умереть. В этом городе, где даже портовая слониха знает тебе цену. В этом городе, где каждое утро валко и обречённо идут стада. Стада обречённые, пё.

Улица на несколько минут покрывается их несбыточными надеждами. А потом их увозят.

Меня зовут Макс Пёйн, и я цирковой слон. На этом месте можно было бы ставить точку. Но тогда…точку можно было ставить на всём этом месте.

***

Гул его неминуемости приближался. Очень скоро, без мыслимых альтернатив, мне придётся войти в его стальную пасть, узкую клаустрофобическую пучину, погружающую тебя всё ниже…на самое дно его дырявого пищевода. Кончиком ушей я улавливаю его жуткий зев, вибрацию его металлического смеха. Я представляю последний снег; отлетевшие от небоскреба снежинки таят в холодной ухмылке утренних фонарей. Затем темнота. Мои мысли прерывает рокот, окончившийся в скрип. И тут я понимаю: лифт приехал.

***

Я сидел, не шелохнувшись и не дыша, дабы не разбудить его. Я понимал: мне не победить его, как нельзя победить ледяной вихрь. Как нельзя переплыть океан отчаянья. Мои усталые глаза избегали взгляда в его смертельную сторону. Мой палач спал запечатанным упыриным сном, и только я мог помочь ему, оживив его мертвенную оболочку: свидетельство и монумент его страшной власти. Мой палач спал, миллениумно удалённый от моего мира на жизнь и смерть, но его зов перешагнул и эти расстояния. Как мост между бездной, его зов будоражил меня пойти к нему. Моя голова раскалывалась и я не выдержал: дрожащей рукой я направился в пустоту, разбудить своего тирана… Но я слишком ослаб и его пронзительный визг уже не долетал до моего отстраняющегося сознания. Android спал.

***

Герилья продолжалась. Хосэ Альварес жмурился от беззубого ветра судьбы, видя как красный кружок солнца вспарывает хребтину щербатого горизонта. Хребты, которые он не видел уже сто лет. Сегодня утро или вечер?

Мгновение отвлёк гул. Да, мечтать было некогда. Положение повстанцев было шатким, но вместе с этим каким-то вечным. Только баррикады бумаг заменили баррикады в голове: из “информации”, вещали визионеры. И теперь они здесь.

Хосе умел жить и адаптироваться. Он помнил безысходные просторы barrio bravo; партизанская возня как всякая зеркальная противоположность приходилась той пустоши кровной сестрой. Гул морально устаревшего орудия не прекращался, надсадно рыча и скуля. Целую скупую вечность. В шаге от Хосе стояла повстанка, сочная мексиканка с такой же дырой в душе. Алый кружок солнца бессмысленно кивнул.

— Киломбо. — спокойно сказал Альварес и пнул принтер сермяжною ветеранской ногой.