Философ Саймон Кричли рассказывает Ари Брейверман о стихийной силе, воплощённой в Дэвиде Боуи. Перевод интервью, опубликованного в журнале Guernica 21.01.2016.

Умер Дэвид Боуи.

Эти печальные слова звучат у меня в голове с того момента, как я проснулась 11 января, и звучат они и сейчас, когда я пишу. Днями напролёт я думала о нём, будто его жизнь, а теперь и смерть — пара красивых побрякушек, на которые больно смотреть, но невозможно отвести взгляд. Я перебирала разные сочетания слов: «Боуи умер». «Умер Боуи». «Боуи. Мёртв». Часами перечитывала статьи про него в новостной ленте и просматривала картинки в Google, пытаясь найти фотографии, точнее всего запечатлевшие для меня его образ. Но всё без толку. Как столь незаурядная личность могла попросту взять и умереть? Почему никто не знал, что он был смертельно болен? И почему меня вообще это волнует? В конце концов, он мне не муж и не отец. И всё-таки, когда я пошла выгуливать собаку, всё вокруг показалось немного другим, как будто исчез привычный мне дух. Да, звучит мелодраматично, но так и есть. Я думала о том, что живу на одном острове со многими другими звёздами, — но никто и никогда не находил у меня такой же отклик, как он, уже ушедший от нас.

Чтобы разобраться, в чём причина этого, я поговорила с Саймоном Кричли, профессором философии в нью-йоркском университете New School и модератором рубрики The Stone в газете New York Times, в которой философы пишут о «проблемах современности вне времени». Он также написал много книг, в том числе «Боуи» — сборник небольших лирических эссе об одноимённой иконе музыки и различных темах и идеях в его творчестве (русский перевод сборника вышел в издательстве Ad Marginem — прим.ред.).

Пока мы разговаривали за кружкой пива в Бруклине на прошлой неделе, вечер обволакивал магический флёр. Мы будто попали в пузырь, за пределами которого шла своим чередом обычная жизнь. Люди входили в бар и выходили, болтали, смеялись, снимали и надевали пальто, шапки и шарфы. Встречались с друзьями. Приятно проводили время. Словно одна из величайших звёзд современности только что не ушла из жизни, или им не было до этого дела. До нас доносились звуки старых хитов Hall and Oates, Шаде, Тома Петти, Марвина Гэя — кого угодно, кроме Дэвида Боуи. И всё же мне показалось, что в нашей долгой беседе о Боуи запечатлелась частица той тёмной искры, которую он в себе пронёс, передал своим поклонникам и всей мировой культуре.

Ари Брейверман:  Как вы считаете, почему музыка Дэвида Боуи уже столько лет не теряет своей притягательности? И останется ли она такой же притягательной после его смерти?

Саймон Кричли: Да. Я в этом уверен. Говоря о музыке, иногда нужно снизойти до банальностей и просто сказать: «Это очень хорошая музыка». Многие делали то же, что и Боуи; единицы — до него (Тони Ньюли, Сид Барретт), почти все — уже после, но, на мой взгляд, никто даже не приблизился к его масштабу. Его мастерство, качество его музыки делают её непревзойдённой. Вокальную технику Боуи часто недооценивают, особенно учитывая его диапазон (кстати, сам он был не очень доволен своим голосом). Он кучу времени проводил в студии, работая с голосом и добиваясь нужного эффекта. Роберт Фрипп рассказывал, как Боуи часами не выходил из студии, чтобы передать в голосе эмоции, заложенные в музыке. Это чистое мастерство, в этом нет ничего «естественного», но в то же время он задевает чувства, как никто другой. В его музыке есть по-настоящему сильное, неподдельное чувство. В этом вся магия — в его песнях. Без них Боуи стал бы лишь великолепным воплощением эстетики Уорхола. Его выступления на сцене, шоу, костюмы, интервью — всё это по-своему очень важно, но я вижу суть в другом. Для меня главное — это его песни. Почти на каждом альбоме он делал вещи, которых прежде не делал никто. Он пробирает до глубины души. Он тебя буквально встряхивает. Даже от мыслей об этом я чувствую трепет. Чёрт, Боуи просто был гением и главным артистом во всех сферах искусства второй половины прошлого века. И точка. Но слава Боуи неотделима от его саморазоблачения, его слабостей. Он был не похож на Мика Джаггера или Игги Попа, эдаких ходячих фаллосов. Ему хотелось быть таким, но он знал, что это невозможно, поэтому постоянно менял обличия. Он то надевал, то снимал маски, и нечто подобное делают и его фанаты. Да и все прочие «обыватели». Связующей нитью был он сам, Дэвид Джонс, не сумевший стать типичной поп-звездой; зато он стал кем-то другим, намного более интеллектуальным.

АБ: Именно поэтому так много людей восприняли его смерть как настоящую утрату?

СК: Музыка Боуи по своей сути всегда была глубоко интимной и проникновенной. Когда он исполнял песню “Starman” на шоу Top of the Pops 6 июля 1972 года, то на строчке «Я решил позвонить кому-нибудь и выбрал тебя» (“I had to phone someone so I picked on you”) указывал пальцем прямо в камеру. В тот момент он словно выделял из всей аудитории именно тебя. Идея была очевидна. Он будто позволял тебе пережить целый спектр эмоций, о которых ты даже не догадывался. С одной стороны, он использовал эстетику «фикции» и «метафикции», где весь мир — это телешоу, а всё вокруг — мрачные декорации для фильма. В эту музыку он вложил больше всего своей рефлексии, личных деталей, но она так интимна именно благодаря «искусственности» Боуи. Его музыка вовсе не холодная, в ней пульсирует страсть. В ней есть теплота и любовь. Он поёт о том, что можно сотворить себя самого, перевоплотиться, стать тем, кем хочешь быть. В этом удивительная уязвимость творчества Боуи. Он пел об одиночестве, отчаянии и депрессии, но в то же время о жажде любви, о человеческих отношениях. Зачастую эти чувства в его песнях идут бок о бок, например, в “Heroes”. В треке с одноименного альбома “Sound and Vision” говорится о депрессии и одиночестве, а уже в следующем — “Be My Wife” — он просит кого-нибудь «разделить с ним свою жизнь». Песни Боуи не воспевают самоизоляцию, они полны желания сблизиться с другими людьми — в этом его послание нам.

АБ: Я сказала кому-то, что мне даже не приходило в голову, что он может умереть. Он как будто стал уже природной стихией.

СК: Да, и таких примеров больше нет. Мне не приходит на ум никто, кто хотя бы отдалённо был бы на него похож. Музыкальная индустрия изменилась, изменилось само представление о звёздах. Теперь можно стать звездой просто потому, что твоё имя на слуху, — обычно не без помощи семейных связей и других преимуществ. Можно быть Кардашьян или Майли Сайрус. Отец Боуи работал в приюте для детей Барнардо, а мать была официанткой. Они были обычными людьми из рабочего класса. Боуи знал, что вместе со славой приходит богатство, и ему очень хотелось прославиться. И он добился этого. Он постоянно работал, постоянно что-то слушал, читал, впитывал в себя разные влияния. Как артист, он был поразительно упрямым и целеустремлённым. Он делал то, что хотел делать, и шёл до конца. Кроме того, он был намного умнее людей вокруг. Он не стоял на месте. Самое притягательное в Боуи — это именно его яркая интеллектуальность. По его словам, он был не рок-звездой, а проводником нового художественного самовыражения.

АБ: Часто бывает так, что артисты находят свою «фишку» и постоянно её эксплуатируют.

СК: Да, причём альбомах на трёх — и то, если повезёт. И они могут быть очень хороши — вспомним, к примеру, The Velvet Underground. Но они перестают делать что-то новое и застывают в своём времени. В отличие от других, Боуи знал, когда надо остановиться. Он был гибким. Возьмём период с 1971-го по 1980-й — великолепный, на мой взгляд, период. На Hunky Dory превосходно всё: вокал, композиции песен. Это довольно непростой, интеллектуальный альбом, на него писали отличные рецензии, его восторженно приняли. Но его не покупали. Сразу после этого выходит Ziggy Stardust and The Spiders from Mars. На его запись уходит всего три недели, и он имеет огромный успех в Британии. Уже став большой звездой, Боуи записывает Aladdin Sane и отходит от рока. На следующем альбоме, Diamond Dogs, от рока и вовсе мало что остаётся. А на Young Americans он переходит от мрачнейшего, но заводящего в тупик глэм-рока в духе Бёрроуза к собственной версии R&B, «пластиковому соулу». И уже тогда он предвосхищал очередные перемены. Боуи стал слушать много немецкой экспериментальной музыки, и на Station to Station заметна эстетика, которую он позже развил на Low и Heroes, — эти альбомы тоже потерпели коммерческий провал. На Scary Monsters он извратил и перевернул с ног на голову те самые приёмы, что принесли ему успех и титул самого влиятельного артиста в британской поп-музыке. Потрясающе, как он сумел преодолеть этот период в своей карьере. Он олицетворяет собой полвека поп-культуры — и вместе с тем историю культуры.

АБ: А теперь, после смерти, он и сам вошёл в историю. Что вы почувствовали, узнав о его смерти несколько дней назад?

СК: Моя книга о Боуи — это книга преданного поклонника, это признание в любви Дэвиду Боуи. Я поехал в Нью-Йорк в том числе потому, что хотел быть в одном городе с Боуи — я знаю, звучит диковато, но это чистая правда. Перед отъездом из Англии я думал: «Ох, ни хрена себе! Я буду в Нью-Йорке, и Боуи сейчас тоже в Нью-Йорке. Может быть, мы с ним встретимся. Может, даже мило поболтаем». Это было так глупо! Последние пару лет, особенно во время выхода The Next Day в 2013-м, мне очень хотелось, чтобы он просто выжил. И он смог всё вытерпеть. Мне так кажется. Поэтому сейчас я чувствую… в каком-то смысле, абсолютную опустошённость. Как будто я потерял человека, которым восхищался больше всего. Хотя я до сих пор пытаюсь понять, что именно для меня значит его смерть. Особенно странно сейчас слушать Blackstar. Я ставил этот альбом в субботу и в воскресенье, потом лёг спать, а в понедельник утром меня разбудили сообщения из Англии: «Боуи умер». Теперь, когда он мёртв, альбом вызывает совершенно другие чувства. Боуи умер через два дня после его выхода. В то же время, этот альбом сохраняет преемственность с предыдущими, и об этом тоже нужно помнить. Все его альбомы пронизаны темой смерти, начиная со Space Oddity, так что в этом плане он не изменил себе. Он был очарован существами, словно застрявшими в расщелине между миром живых и миром мёртвых. Сам Боуи похож на призрака. Майор Том был призраком. “Lazarus” — наглядный тому пример, поэтому он, в сущности, не отличается от остальных альбомов. Но после всамделишной смерти Боуи всё предстаёт в ином свете. И клип на “Lazarus” мне кажется очень тяжёлым, почти невыносимым зрелищем. Я просто не могу смотреть на умирающего Боуи.

АБ: Насколько я знаю, вы говорили об одержимости Боуи смертью и его мрачных образах как о воплощении тотальной утопии. Можете подробнее рассказать об этом?

СК: Его музыка возникла на фоне пост-революции: «Наступила сексуальная революция, и это полный отстой. Всё та же реакционная чушь, только шевелюры стали длиннее». В 1974 году Боуи уехал из Англии в Нью-Йорк и больше не жил на родине — во всяком случае, подолгу. Америка заменила ему Англию. Он решил быть «Дэвидом Боуи», и отныне его место было здесь. Он был очарован Америкой. Но он также видел в ней нечто устрашающее. На альбоме Diamond Dogs Америка предстаёт как антиутопия, видение из ада — превращённого в товар, разложившегося, застывшего, грубого, варварского ада. Это своего рода гиперреальность. Антиутопия Боуи — поистине радикальное высказывание. Он говорит, что периодически всё нужно разрушать, настойчиво призывает «ничто», чтобы перейти на новый уровень восприятия. В Боуи даже есть своеобразная духовность, но она совершенно не вписывается ни в одну известную религию или веру в Бога. В её основе — идея о том, что весь этот чёртов цирк под названием «цивилизация» обречён. И пока он разлагается, Боуи и его обличия предлагают нам вообразить другие миры, другие человеческие сообщества. Для меня это сродни политическому заявлению. Люди могут устроить вечеринку в саду за домом, могут пойти в караоке-бар и петь дурными голосами и на миг стать собой, стать кем-то другим, — может, «всего на один день». Музыка Боуи даёт нам такую возможность. Мне кажется, переживать подобные моменты — уже неплохое достижение. Не сочтите меня пессимистом, но я действительно думаю, что это немало.

АБ: То есть речь снова идёт о постоянном отрицании, но оно сочетается с жаждой коммуникации.

СК: В Боуи я слышу глас вопиющего в пустыне. Да, именно так. Заунывный голос, переживающий полное одиночество под знаком чёрной звезды. Этот образ преследует всех нас и витает над всем творчеством Боуи. Но излечиться можно лишь тогда, когда чёрное солнце тоски и меланхолии сияет ярче всего. В этом очевидный парадокс Боуи. В этом тайна великих комедий: они всегда о тёмной стороне вещей. В них всегда идёт речь о невообразимой боли, и подлинный отклик можно найти только в тех, кто ощутил ту же боль, открылся ей. Истоки его музыки — в вечном вопросе, которым задаётся человек: «Кому-нибудь вообще уютно в этом мире?» На первый взгляд, такие люди есть. Нам кажется, что вот эти люди в баре отлично проводят время, и я уверен, со стороны они думают про нас точно так же. Им кажется, что нам уютно в этом мире, пока мы тут сидим и болтаем за кружкой пива. Но мне-то всегда было неуютно с самим собой. Поэтому в Боуи я видел человека, который понимает мою тревогу и отчуждённость от мира. А потом вдруг осознаёшь, что другие люди чувствуют то же самое. Имя Боуи — легион.