В марте 2019 года в Издательстве Яромира Хладика выйдет книга американского поэта Чарльза Симика об американском художнике Джозефе Корнелле «Алхимия грошового магазина». Публикуем три главки из книги в переводе Светланы Силаковой. Предзаказ книги можно сделать здесь.

Игровой автомат Медичи

Название чарующее, идея — тоже: соединить ренессансного мальчика, зал игровых автоматов и стоящий в метро «Фотомат»; как кажется поначалу, миры абсолютно несовместные — но мы, естественно, оказались в «волшебных краях» Корнелла, на Сорок Второй улице и Таймс-сквер.

Лицо мальчика — лицо человека, который ушел с головой в грезы и вот-вот прижмется лбом к оконному стеклу. У мальчика нет друзей. В метро ошиваются попрошайки, мелкие жулики, пьяницы, уволенные на берег моряки, несовершеннолетние проститутки. Воздух пахнет подгоревшим маслом, попкорном и мочой. Мальчик-принц изучает древнеримских классиков и готовит себя к государственным делам. Он упрямый и жестокий. У него уже есть тайные пороки. По ночам он засыпает в слезах. Улица над метро — сплошной ряд кинотеатров, где показывают films noirs. Один называется «Темное зеркало», другой — «Асфальтовые джунгли». В них тоже лица часто скрыты тенью.

«Красив, как девочка», — говорит кто-то. На фотомашине — копии портрета мальчика, паспортного формата. У входа в зал игровых автоматов черные чистят ботинки, слепой торгует газетами, мальчики в тугих джинсах держатся за руки. Везде — торговые автоматы, и все они — с зеркалами. Помешанная женщина ходит туда-сюда, пишет на них каракули губной помадой. Торговый автомат — татуированная невеста.

Мальчик грезит с открытыми глазами. Ангельский образ во мраке подземки. Машина, как и любой миф, состоит из разнородных частей. У нее должны быть колесики, шестерни и прочие хитрые детали, соединенные с пусковой рукояткой. В любом случае, тут нужна остроумная конструкция. Допустим, чтоб включалась от твоего очарованного взгляда. Поэтический игровой автомат, сулящий джекпот несоизмеримых смыслов, которым дает толчок наша фантазия. В его мистическом репертуаре уйма картинок. Принц исчезает, а его место занимают другие дети из аристократических семейств. Мимолетно появляется Лорен Бэколл. В три часа ночи на опустевшей платформе автомат, торгующий жвачкой, автомат со свежеотмытым зеркалом — новая чудотворная икона Пресвятой Девы.

Что видел Моцарт на Малбери-Стрит

Если вы любите смотреть фильмы с середины, Корнелл — ваш кинорежиссер. Он передает именно эти первые моменты какого-то уже начавшегося, неизвестного вам фильма, где зрительный ряд и обрывки диалогов остаются полной загадкой, пока не выяснятся место действия и хотя бы слабый намек на сюжет.

Корнелл склеивал кадры и отрывки из готовых голливудских картин — фильмокопий, которые отыскивал в лавках старьевщиков. Делал киноколлажи, ориентируясь только на поэзию зрительных образов. В его фильмах все так или иначе связано с эллипсисами. Актеры разговаривают, но мы не знаем, с кем. Сцены прерываются. Что запоминается, так это зрительный ряд.

А еще он снял фильм с точки зрения бюста Моцарта, выставленного в витрине магазина. Здесь он тоже ставит случай себе на службу. Люди проходят по улице, и некоторые останавливаются рассмотреть витрину. Марсель Дюшан и Джон Кейдж применяют метод случайных комбинаций, чтобы избавиться от субъективности художника. У Корнелла все наоборот. Покориться воле случая — значит обнажить перед миром свое «я» и свои тайные страсти. В этом смысле Корнелл — никакой не дадаист и не сюрреалист. Он верит в амулеты и удачу.

О, тускнеющая память!

По всей видимости, в искусстве мы начинаем хоть что-то понимать, когда испытываем нечто такое, что хотелось бы обозначить словом «одиночество».

Морис Бланшо

Когда я был маленьким, в игрушечных магазинах все еще продавались миниатюрные театры из картона. Декорации, актеры, музыканты и весь реквизит были напечатаны на цветных листах бумаги, которые продавались отдельно. Вырезаешь фигурки, наклеиваешь на картон, а потом перемещаешь их на сцене сквозь прорези в ее «полу». Был даже красный занавес, который мог подниматься и опускаться. У меня никогда не было такого театра, но в гостях я видел, как их собирали.

В Белграде жили две моих тетушки, две старые девы с большими странностями, иногда мы с мамой их навещали. Дом у них был маленький, загроможденный. Мебели, унаследованной от нескольких поколений родни, было столько, что каждая комната представляла собой лабиринт. Приходилось протискиваться между циклопическими платяными шкафами, то и дело слышать: «Смотри не урони» — столько безделушек пылилось на этажерках и столах всех мыслимых форм и размеров. Однажды, заплутав в этом лабиринте, я набрел на бумажный театр, полностью готовый к началу спектакля. Не помню, сказали ли мне, чей он был. С театрами обычно играли мальчишки, а у девочек были кукольные домики, и я тут же предположил, что это театр какого-то мальчика, который умер. Красавица Марина — младшая из тетушек — показала мне, как перемещать фигурки. Марина была сумасшедшая. Теперь я это знаю, но даже тогда подозревал. В общем, она прикладывала палец к губам: тише, мол, тише. В доме и так было настолько тихо, что можно бы услышать даже звук от падения булавки, пока я передвигал фигурки, а Марина неотрывно смотрела. Мне запомнились яркие костюмы кукол и их застывшие взгляды. В тот день задник представлял собой темную чащу, такую, о которых можно прочесть в сказках. Над лесом висела луна, полускрытая облаками. Все бумажные актеры улыбались одинаково. Когда мы шли домой, мать сказала мне, что у тетушек есть полные коробки старинных кукол. И я сразу догадался: все они тоже улыбаются.

Театр у меня был, только не магазинный. Состоял он из нескольких сломанных солдатиков, вылепленных из глины, а также коллекции деревянных кубиков, пробок и других неопознаваемых вещей, которым мое воображение придало антропоморфные черты. Моя сцена располагалась под столом. Мои фигурки разыгрывали то, что можно назвать только нескончаемой сагой из жизни Дикого Запада. Имелись герой, лучший друг героя, злодей, индейцы, а вот насчет героини не припомню. Мне было лет семь или восемь. Только что кончилась война. Заняться было особо нечем, кроме как фантазировать.