Чего ты хочешь, паршивая свинья? Зачем пришел? Пугать? Я не боюсь тебя, мне до тебя дела не больше, чем до коровьих лепешек на гумне у князя. А, может, ты пришел искушать меня? На грех совратить, непристойности на ухо шептать, сладострастную натуру возбуждать, а? Так бы ты хотел меня управить, чтобы я морду кому-нибудь набил, чтобы как боров упился, чтобы девку фольварочную задрал, или еще чего, а? Ну, а как сделаю я всё это, что тогда? Наверняка думаешь, что уже взял ты меня в лапы свои косматые, что цепь мне на шею уже накинул и на дно! Но не тут-то было: ты не ястреб, а я не куропатка. Согрешить я и без тебя сумею, всё что надо сделаю и без твоего искушения, плюгавая ты бестия! А вот я без тебя грешить буду, и что ты мне тогда на это скажешь? Господь наш на такие грехи мои даже рукой махнуть не соблаговолит. Вот если бы ты меня в отчаяние привёл, в Боге бы усомниться велел, страхом и стыдом наполнил — вот тогда я, конечное дело, признаюсь, что ты выиграл, что заполучил ты меня словно котлету на тарелку. А ты попробуй, ты только попробуй, искуситель, меня, доктора Лютера, Мартина Лютера, попробуй меня в отчаяние или в страх вогнать, или чтобы я краской стыда залился. Бог — вот мой оплот, вот крепость моя. Спрятался я за стенами этой крепости и сижу себе спокойно, а ты делай теперь что хочешь. Какие там у тебя грехи для меня заготовлены? Смешно мне, смешно Богу моему, смешно нам обоим, вот и всё. У Бога я, стою твёрдо, ты понял, с места не сдвинешь. Ну, проваливай, чего тебе, что собрался делать? Нечего тебе тут рядом со мной делать, можешь так стоять хоть до скончания веков, ну, чего ждешь? Не теряй время, говорю, не теряй время, иди к слабым, доктор Лютер тебе не по зубам, адресом ошибся, вали отсюда, сказано тебе!

Ты что, всё еще здесь? Смотришь на меня и молчишь, что с тобой? Онемел что ли? Молчишь. Так ты, стало быть, хочешь меня молчанием своим поразить? Напрасно стараешься: я тоже молчать умею, может, даже лучше, чем ты. Если только захочу. Вот сейчас, например, я не хочу. А ты всё смотришь и молчишь, смотришь и молчишь.

Ты что, в рыбу превратился? В статую? А ну давай проваливай отсюда, не то я не на шутку рассержусь. А, я понял, что ты задумал: ты только и ждешь, когда я рассержусь, и думаешь, что гнев мой у Бога за грех зачтется. Смех да и только: ведь есть же еще такие глупцы, кому неведомо, что праведный гнев на дьявола в золото на Страшном суде превращается!

А впрочем, если тебя так припёрло, можем и поговорить. От меня не убудет: с кем хочу, с тем и разговариваю, хочу — с Богом, хочу — с чертом. Вот только о чем с тобой говорить, не представляю. Видишь эти бумаги на столе? Ты хоть знаешь, дрянь, что это? Это Священное Писание, защита наша от твоих наветов, от всего вздора твоего. Нет, ты только посмотри! Уж я-то знаю, как тебя надо брать: теперь весь народ сможет прочесть Священное Писание — и этого ты боишься больше всего! Ненависть тебя обуяла, бешенство! Ну, скажи, ну, говори же, крючконосый, каково тебе теперь будет, когда каждый сможет прочесть, каждый правду сможет узнать, даже мужик какой, поденщик, лишь бы буквы знал. Будет буквы знать — всё узнает! И тогда куда ты сунешься со своей ложью, с ересью, а? Вот чего тебе надо, каналья, вот что тебя приперло; я всё понял: тебе хочется людей слова божия лишить. Но мы не из робкого десятка: Священное Писание для народа, для всех, и тогда ты хоть лопни от злости, а Писание будет… Будет!

«Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое…»

Что такое? Не бежишь? А на крест Господень? Apage! Опять ничего? Наверняка, у тебя в желудке всё запеклось, не говори, что нет, ты уже из последних сил терпишь, морду держишь неподвижно, факт, но тот крест, что тебе нутро жжет, как (он тебе)? Вот только от доктора Лютера ты милости не жди: у меня для людей-то ее нет, а уж для тебя, породитель ведьм, и подавно не будет. Ты стал мне скучен, ты слышишь? Ну что таращишься, точно в душу влезть хочешь и высмотреть там что. Вот только что ты там можешь высмотреть?! Бог — может, потому что Он до самого донца проникает, самые тайные мысли видит как на ладони, самые скрытные из греховных желаний, каждую пакость, каждое грязное поползновение заметит, ничто для Него не тайна. А ты что? Только по поверхности души скользишь, пару самых грубых оплошностей заметишь и уже думаешь, что ты умный? Ведь так ты думаешь, ну, скажи! Но учти, что я Богу тоже туда позволяю заглядывать, пусть Он видит, что там у меня. Грехи? Ну грехи, а я что, святой что ли? Я не святой, я грешник, но разные бывают грешники. Бог на те грехи и не смотрит, Ему важно, что там в душе у человека, а у меня там всё чисто, у меня душа как свежевыстиранная скатерть на столе.

И чего тебе после всего этого надо, чего зенки таращишь? Обжорство, говоришь, пьянство? Ну да, а зачем нам тело дано, и что оно такое, как не сосуд, грехами наполненный? Телом грешу, чревоугодничаю, факт, а что делать? Тело слабо, зато дух бодр. Сладострастие плоти? Но только в мыслях, только в душе, но никак не в действии. Понятно, что тоже грех, если кто смотрит на женщину — Матфей пять, двадцать восемь — короче, грех, а что поделаешь… брюхо не услышит духа, а уж что пониже брюха…

Гордыня? Ничуть! Довольно, это ты уже перебрал меру, дорогуша; этого во мне не найдешь ни ты, ни Господь мой, нету во мне гордыни, ни капли, ни на грош; смирение, смирение и только смирение. И если что я делаю, то делаю это от Бога, способности мои — от Бога. Сам по себе я ничто, пыль, а с Богом — я всё, я Богу служу единому, правду Божью людям несу, не своими силами, не своей мудростью, но Божией. Смирение! Пока вы не станете как дети и т. д. — Марк, десять — вот тайна царства! Да знаю я истину, но не моя это истина, а божья, не из себя я ее взял, вообще ничего от себя не беру, всё от Бога, сила Божья во мне мудрость, из неё знание, из неё мудрость. Ну и где здесь гордыня? Нет во мне гордыни, ни капли.

Лень? Но ты, похоже, уже не говоришь об этом? Потому что даже ты, бессовестный лгун, устыдился бы сказать о том, что я ленив. О чем тут вообще говорить. Зависть? Видать, башка у тебя совсем задубела, старый ты врун, кому и чему я должен завидовать? У меня есть всё, что моей душе угодно, ты хоть это понимаешь? У меня есть мой Бог — а что мне еще нужно? Может, я тебе должен завидовать, только чему? Трюкам твоим чернокнижным, магической силе, страху, который ты напустить горазд, искусительным твоим приёмчикам, умению соблазнять? Это как живя на небесах тосковать о пекле, глупый ты и речи твои дурацкие, всё, с меня довольно!

Аж у самого голова разболелась от твоей болтовни, от вздора, который ты несешь. А пойду-ка я спать, хватит работы на сегодня, и так целый день за столом, а зачем это всё? Ясно, что всё против тебя, а так, чтобы у тебя эти остатки отобрать, которые ты у людей в лапах держишь, всё на тебя указывает, ты теперь хоть крутись-вертись, плюйся, интриги плети, зверюга, а Бог пядь за пядью помаленьку будет из–под тебя почву убирать вот этой моей рукой, и поделом тебе. Не на земле, нет, тут ты можешь править, мир получишь себе во владение, здесь ты можешь в горностаи закутаться и корону на голову себе возложить, можешь хоть на всех тронах — вместе с папским — восседать, но перед вратами царства божия словно цуцик будешь трястись и скулить, да не отворят их перед тобой. Говоришь, что тебе и не надо? А не надо тебе, потому что ты не можешь, в этом всё дело. А почему ты не можешь? Потому что ты, понятное дело, не хочешь. Не хочешь, потому что не можешь, не можешь, потому что не хочешь. Ведь так? Вот в чем правда-то, вот в чем истина. Если бы тебе хоть разок захотелось, ты бы уже вошел, но ты хотеть не можешь, тебе положено хотеть в болоте своем барахтаться, беду мыкать, страдать и зубами скрежетать от бешенства, а при этом из этой муки и скрежета ты не можешь захотеть выбраться, потому что если бы ты возжелал, это бы значило, что капля добра в тебе осталась, что ты еще можешь о спасении думать, но увы! Так что ты в печали живешь и печали своей желаешь, но она печалью остается, а ты знаешь, что в постоянной муке пребываешь и против природы печаль свою преумножать хочешь. Чудо чудное, диво дивное, но не такие еще чудеса Создатель умеет творить.

Ну и что ты так зенками своими ворочаешь? Потому что я тебе твою судьбу напомнил? А-а-а, стало быть помнишь ты о судьбе своей, помнишь, на мгновение ока тебе не позволят забыть, так ты поэтому так свиваешься и раздваиваешься, и троишься, души к себе притягиваешь, чтобы больше мучений в мире было, чтобы ты не один остался со своим ужасом, с черным гробом своим, в котором ты вечно гнить будешь. Бедный ты бедный, однако поделом тебе!

«Хлеб наш насущный…»

Столько у тебя всего, что ты и страха не ведаешь. Кто надежду питает, в страхе жить должен, а ты, проклятый на вечные муки, без спасения, ничего уже не боишься.

И этим ты хочешь меня удивить? Что ты страха не ведаешь? В такой уверенности живешь? А я? Эх, я тоже в уверенности, и ты знаешь об этом, не так ли? Раз и навсегда от собственной воли отрекаюсь, в услужение вечное отдаю себя Богу, страха не ведаю, потому что моя справедливость — не моя, а Христова, я всё могу, ничего не боюсь, ибо не в себе живу, потому что в себе жить — значит твоему жезлу подчиниться, а в Боге жить — значит от себя отказаться. Я сказал: я — Твой, Боже, Ты имеешь меня целиком, делай со мной, что хочешь, ибо что бы Ты ни делал, всегда хорошо будет и умно. А больше ничего и не нужно, совсем ничего. Бери же остаток, искуситель, бери себе всё что захочешь, добродетели или преступления, ум или глупость, справедливость или несправедливость, всё отдам тебе.

А теперь посмотри, чем ты правишь! Ты можешь иметь всё, за исключением одного. Хочешь весь мир взять под себя, богатство, власть, города и государства, царей? Тут же получишь. Грехом хочешь править? Получай его. Хочешь добродетелями править? И их получай, добродетели свои — ученость, справедливость, чистоту и свою милостыню — всё твоё. Что тебе еще? А, тебе хотелось бы той самой одной единственной вещи, но ее ты никогда не получишь. Одна — пусть даже самая маленькая — душа, которая с верой перед Господом заплачет, сразу в груду камней дворец твой обратит, ни к чему больше города и богатства, ни к чему деяния как добрые, так и дурные, ни к чему теперь Вавилоны и Римы. За ту единственную душу, что верою воспламенилась и растаяла словно воск перед алтарем Господа, за нее единственную ты отдал бы всю землю и солнце, и звезды. Только не получишь ты ее.

Вот только зачем я тебе всё это говорю, коль скоро ты и так это знаешь? Видать, затем, чтобы время убить, то самое время, которого у меня и так нет на пустые разговоры.

В этот раз, в этот один единственный раз, если ты хочешь, я могу на сделку с тобой пойти. Один договор на один день, на один час, хочешь? Я на сегодня работу над Священным Писанием отложу — вот уже добыча для тебя — потому как если Библия из типографии на день позже выйдет, то как пить дать хотя бы одна душа не успеет спастись и ты тем самым будешь в выигрыше. Получишь вознаграждение. Но за это я лишь одного от тебя потребую. На один час ты откроешь для меня и покажешь свою обитель, но со всем, что там есть. Чтобы я там и папу римского увидел в сере кипящей по самую шею погруженного, римских прелатов на вертеле словно дичь вертящихся, поэтов-лицемеров, твоё племя, в ледяную пустыню навеки помещенных; вот на это я посмотрел бы, потешил взор. Ну что, покажешь? Тебе ведь это ничего не стоит, а выгода верная — одна-две души неспасенных из–за задержки выхода Библии. Ведь на столько душ, сколько я теперь для Бога поймаю, это сущий пустяк, а для тебя это много. Ну как? По рукам?

Так стало быть нет? Что ж ты ничего не говоришь, дрянь ты такая, молчишь! Ну ладно, нет так нет, упрашивать не стану. Тогда убирайся, да побыстрее, не желаю больше время терять понапрасну…

Ладно, пусть на этот раз ты выиграл. На самую малую долю секунды, но выиграл. Я хотел тебя собственными силами выставить, человеческой волей тебя, искусителя прогнать, и уж было поверил я в то, что человеческая воля сатану может одолеть. Но показал мне Господь бессилие моё, maledictus qui confidit in homine, унизил меня Господь, gratias aeternas, моя вина. Что ж, сиди здесь, демон, в наказанье мне.

Тааак… Есть для тебя в нас корень ада, et est radix inferni in nobis. В сущности легка твоя работа, чудовище, ой легка — светом на пустую дорожку посветить и пальчиком поманить. Мол, ты, человече, только ногу поставь, только шажок сделай по собственному желанию, и вот ты уже на пути сатанинском, уже прямиком вниз как с горки катишься, и уже, ни о чем не ведая, во врата люциферовы стучишься.

Хорошо же тебе души ловить, невелик труд… Ну да, Господь сей мир сотворил… Как зачем? Вот те раз, глупейший вопрос, ибо спрашивать — значит человеческому любопытству потакать, ум испорченный распалять, дьявола о помощи просить. Бог сделал, сделал умно, а мы про это не станем спрашивать. Как почему? Потому что в Библии всё написано. Cuncta valde bona, valde bona.

Как и мы прощаем должникам нашим… Peccavi…

Да, видать, теперь мне не справиться, придется терпеть тебя, пока Господь не пожелает согнать тебя с этого места.

Боже, смилуйся. Да будет воля Твоя, не моя. Забери эту тварь мерзкую, стервятника черного, забери этого падальщика, и да исполнится воля Твоя, не моя.

Тлен и страх, тлен и страх. Рука моя бессильна, высохшей ветви подобна, а когда Ты ее поднимешь, она силой исполнится и станет словно праща Давидова. А Ты ее поднимешь, Господи, чувствую, что Ты хочешь этого, прогнать моей рукою немощной самого сильного князя мира сего, вот она, уже чернильницу сжимает, так пусть же чернила зальют наглую морду искусителя, и я покажу ему Твою ненависть. Своей рукой, своей рукой…

Вот тебе, грязная свинья, вон отсюда!

*

Эй, слуги, ко мне, сюда, есть там хоть кто-нибудь?! Ко мне, слуги, ко мне! Уберите осколки, зеркало разбилось!

Перевод с польского Юрия Чайникова

Книга Лешека Колаковского «Разговоры с дьяволом» в нашем краудфандинге:

http://planeta.ru/campaigns/hladik