В середине августа Издательство Яромира Хладика выпустит книгу американского и французского писателя Рэймона Федермана «Тсс… (История одного детства)» в переводе Валерия Кислова. На книгу открыт предзаказ на сайте издательства.

Детство американского и французского писателя Рэймона Федермана закончилось 16 июля 1942 года, в день Большой облавы, когда французская полиция, выполняя грязную работу гестапо, арестовала более 13 000 евреев, живших в Париже и его предместьях; почти все они были впоследствии уничтожены в лагерях смерти. Треть арестованных составляли дети. Рэймона спасла мать: в момент ареста семьи она спрятала его в лестничном чулане и сказала ему: «Тсс!» Это «тсс», печать спасения, залог «излишка жизни», второго рождения, стало источником всего творчества Федермана, вернее — страшной дырой молчания, из которой родилась вся его многоголосая, многоликая, многоязычная проза.

Я никогда по-настоящему не рассказывал, что произошло между чуланом и фермой. Как из Монружа я попал в Монфланкен после того, как выбрался из дыры, в которую меня затолкнула мать и где я оставил свое детство. В моих рассказах этот важный момент моего выживания оставался неопределенным. Возможно, потому что у меня было столько версий, и я уже сам не понимал, какая из них истинная, чтó действительно произошло после того, как я вышел из чулана со своим кульком дерьма и возложил его на крышу, как я спустился по лестнице на цыпочках и, оказавшись на улице, побежал к своему загадочному будущему — к тому дню, когда началось мое рабство на ферме в Ло и Гаронне.

Весь этот момент блуждания в no-man’s-land [1] между Монружем и Монфланкеном длился приблизительно неделю. Шесть-семь дней, которые я прожил в какой-то потерянности и недоумении. Oblivious to what was happening to me and around me [2]. Невозможно передать на французском языке это слово oblivious.

В книге «Возвращение к навозу» [3] я рассказываю, как мальчик из моей истории спрыгнул с товарного поезда, ехавшего по Ло и Гаронне, упал в канаву и расшибся до крови, затем, узнав у какого-то старого крестьянина, куда ему идти, пошел за своей тенью и дотащился до Монфланкена, где укрывались дяди и тети по материнской линии, и они, увидев его, удивились, поскольку думали, что он был уже на пути к окончательному решению своего вопроса, и как через две недели его обменяли на две курицы и он начал работать на ферме. Наверное, не стоит рассказывать все это еще раз.

[Подробности см. на с. 60–61 указанного романа.]

Теперь я хотел бы быстро рассказать, что произошло во время блуждания между Монружем и Монфланкеном.

А сделаю-ка я это в форме расписания. Так получится быстрее.

16 июля 1942 года, утром, приблизительно в полшестого, французская полиция, которая выполняла грязную работу господина Жэтапо [4], как говорил Макс Жакоб, пришла в дом номер 4 по улице Луи-Роллан в Монруже, чтобы нас арестовать. И тогда моя мать затолкнула меня в чулан на лестнице и, закрывая дверь, прошептала Тсс.

[См. «Голос в чулане» [5].]

Я провел в этом чулане сутки и вышел из него на следующее утро, приблизительно в 6 часов.

17 июля 1942 года, утром, приблизительно в семь часов, пройдя от Монружа до улицы Фран-Буржуа в районе Марэ, где жила моя тетя Ида со своим мужем Ароном и их тремя детьми Симоном, Рэймоном и Сарой, я, запыхавшись, рассказываю им, что произошло у нас дома. Я шел к ним пешком около часа. Я не мог поехать на метро, потому что, когда вышел из чулана, у меня ничего с собой не было кроме рубашки, шортов и сандалий, которые мать сунула мне в руки. У меня не было ни денег, ни билетов метро, ни талонов на питание. У меня не было ничего, кроме моего страха, моей оторопи и моей обосранной задницы.

17 июля 1942 года, утром, приблизительно в семь с чем-то, я говорю тете и дяде, что они должны немедленно уходить, пока не пришла полиция, но они отвечают, что не знают, куда идти, и что у них не хватает денег, чтобы купить билеты на поезд. И они остаются ждать. Они уже приготовили маленький узелок в дорогу. Все в районе знали, что идет Большая облава. Мои двоюродные братья Симон и Рэймон были там же. А моей двоюродной сестры Сары там не было. Единственной уцелевшей из этой семьи. О ее горькой скорбной истории я рассказал в книге «Кому положено».

Всё в тот же день, в четверть восьмого, тетя Ида говорит нам, мне и своему старшему сыну Симону, сбегать предупредить тетю Басю, самую старшую сестру моего отца, которая живет на углу улицы Рамбюто и улицы Бобур, потому что она наверняка не знает, что происходит. Она спала всегда допоздна.

Должен уточнить, что ее муж Рубен и два ее сына Рэймон и Роже уехали из Парижа еще до Большой облавы. Перед 16 июля ходили слухи, что буду арестовывать только мужчин. Вот почему тетя Бася осталась дома. Ей казалось, что она в безопасности.

Все в тот же день, в полвосьмого, поднявшись на шестой этаж в квартиру тети Баси, мы, мой двоюродный брат Симон и я, рассказываем ей, что происходит. Она несколько раз вскрикивает на идише: Oy veis mir [6] [sic], хватает большой чемодан и просит помочь ей уложить в него одежду, но, главным образом, серебряные предметы, а еще толстые пачки банкнот, которые она вытащила из–под матраца.

И вот мы спускаемся по лестнице вместе с тетей Басей, которая позади нас не перестает шептать Oy veis mir, Oy veis mir. Ее большой чемодан тащил я. Выйдя на улицу, тетя Бася подозвала проезжающее такси. Я помог ей погрузить чемодан в машину. Мы с моим двоюродным братом думали, что она предложит нам уехать вместе с ней. Но нет. Она захлопнула дверцу такси и укатила, помахав нам рукой. Об этой сцене сказать больше нечего.

Единственное, что я хотел бы добавить здесь, это то, что на том самом месте, где стоял старый дом тети Баси, выстроили музей Бобур. Прекрасная подмена! Безнравственность Истории заменили игривостью современного искусства. Старое обветшалое здание превратили в картинку из комикса, и все вновь хорошо, и в истерии урбанистической реновации нас могут и дальше кормить сказками.

Все в тот же день, без четверти восемь, мы с Симоном возвращаемся к тете Иде. Полиция уже там. Один из полицейских спрашивает, кто я. Тетя говорит, что я друг ее сына, но не еврей.

Действительно, перед тем, как выйти из чулана, у меня хватило ума снять желтую звезду, пришитую матерью к моей рубашке, а моя тетя, мой дядя и мои двоюродные братья были со звездами.

Полицейский спрашивает, как меня зовут. Смотрит в список и говорит, что я могу уйти. В его списке меня нет. Он объясняет, что должен забирать лишь тех, кто у него в списке, иначе, если он заберет больше, это создаст кучу административных проблем.

Я все равно остался и даже пошел с тетей, дядей и двоюродными братьями до площади Вож. Полицейский ничего мне не сказал. Тетя шептала мне, чтобы я уходил. Уходи, спасайся, повторяла она. Но я хотел знать, куда их ведут. Может быть, мои родители и мои сестры уже там, и я смогу их найти.

Большие немецкие военные грузовики стояли вдоль всей площади, и люди, ну, евреи, прибывали со всех сторон под конвоем полицейских. На этой красивой площади Вож я успел обняться с тетей Идой, дядей Рубеном, двоюродными братьями Симоном и Рэймоном до того, как их начали загонять в один из грузовиков. Перед тем, как залезть в грузовик, Симон показал мне карманный складной ножик, который взял с собой, и сказал: Знаешь, это может пригодиться там, куда мы едем.

Все в тот же день, около восьми часов, я смотрел, как отъезжает грузовик, который увозил мою тетю, моего дядю и моих двоюродных братьев к окончательному решению их вопроса. Я простоял там какое-то время. Никто не обращал на меня внимания. Как будто я стал невидимкой.

Все в тот же день, 17 июля 1942 года, около девяти часов я возвратился в Монруж. Я убедил себя, что должен пойти и посмотреть, не вернулись ли домой мои родители и сестры. По дороге я проигрывал в уме события двух последних дней. Но все казалось мне таким спутанным, таким непонятным. Особенно то, что полицейский, спросивший мою фамилию, не отреагировал, когда я сказал: Федерман. Очень даже еврейская фамилия, Федерман. Да и физиономия у меня была вполне еврейская с большим носом и черными глазами.

Как-то я сказал своей дочери Симоне, что чувствую себя больше французом, чем евреем. Папа, сказала она со своим федерманистым юмором, обрезание у тебя написано на лице. Ладно, я отвлекся.

В тот же день, в десять минут десятого, с улицы, прячась за деревом, я наблюдал за нашим домом. Я не осмелился подняться в нашу квартиру из–за жильцов-антисемитов, живших на первом этаже. Ставни нашей квартиры на четвертом были закрыты. Как и ставни квартиры Леона и Мари. Но они, как я знал, уехали еще до облавы. Я простоял еще какое-то время. Я не знал, куда идти.

Вдруг я вспомнил об одной женщине, которая жила на нашей улице и с которой моя мать стирала белье в пруду Монружа. Она не была подругой матери, но я ее знал, потому что иногда ходил на пруд с матерью, когда она стирала для богатых.

Все в тот же день, в четверть десятого, я стучусь в дверь к этой женщине. Она открывает и, кажется, очень удивляется при виде меня, поскольку все в округе, должно быть, знают, что произошло накануне. Она украдкой выглядывает на лестницу и приглашает меня войти. Я рассказываю ей, как мать спрятала меня в чулане, где я просидел весь вчерашний день и всю ночь. Рассказывая это, я не плакал, но слезы наворачивались. Она спрашивает, ел ли я. Я отвечаю, нет. Она дает мне ломоть хлеба и стакан молока. У нее озабоченный вид. Я понимаю, что она не знает, как со мной поступить. Ее муж, работающий на заводе, вернувшись домой и увидев меня, рассердится. Мать говорила мне, что он часто бьет свою жену. Женщина спрашивает, видел ли кто-то, как я вошел к ней. Я говорю, нет. Несколько раз она подходит к окну и смотрит на улицу.

Без четверти десять. Вдруг женщина говорит мне, Знаешь, что мы сделаем? Я сейчас отведу тебя в комиссариат полиции, там должны знать, где твои родители, тебя отправят к ним, и все будет хорошо, вот увидишь. Я уверена, что вас всех скоро вернут обратно домой.

Все тот же день, без десяти десять. Я иду в комиссариат полиции Монружа вместе с этой женщиной, которая держит меня за руку. И вдруг, не раздумывая, я выдергиваю свою руку и убегаю в обратном от полицейского комиссариата направлении. Я слышу, как женщина кричит мне вслед: Вернись, не убегай, они тебя поймают!

Все тот же день 17 июля 1942 года, около одиннадцати. Я все еще в Монруже, но далеко от нашего дома. Я бесцельно брожу по улицам. Я боюсь вернуться на улицу Луи-Роллан. Все тихо. Никто не обращает на меня внимания.

Бродил я долго. В какой-то момент, сидя на скамейке в сквере, задремал. Когда начало темнеть, пошел посмотреть, горит ли у нас дома свет. Все темно. Теперь я уже не сомневаюсь, что мои родители не вернутся. Мне надо уехать из Парижа. Я знаю, что мне надо уехать, но не знаю куда. Я иду на вокзал Монпарнас. На вокзале повсюду полицейские и немцы. Я боюсь войти. Хожу вокруг.

В каком-то сквере с детской площадкой я сажусь на скамейку. Я хочу есть. Я уже не боюсь, но не знаю, что буду делать этой ночью.

Тот же день, около десяти вечера. Я не знаю, как пролетел этот день. Я много ходил. Несколько раз возвращался в Монруж, чтобы посмотреть, горит ли у нас дома свет. Ставни были по-прежнему закрыты.

Я немного боялся, когда проходил через «зону».

Трудно сказать, в котором часу я лег на землю под аркой какого-то дома и попытался заснуть.

Мне казалось, что я уже не боюсь темноты. Что ночь меня защищает.

Я, должно быть, заснул, потому что проснулся от того, что какой-то поздно возвращавшийся мужчина легонько пнул меня и прикрикнул: Что ты здесь делаешь, паршивец? Пошел вон!

Я спрятался под другую арку. На улицах не было никого.

На следующий день, то есть 18 июля 1942 года, рано утром, я иду на вокзал Монпарнас. Полицейских и немецких солдат уже меньше. Возможно, облава закончилась. Я захожу на вокзал, думая, если получится, прыгнуть в какой-нибудь поезд, первый попавшийся поезд, который отправляется в любом направлении.

Все еще 18 июля, около полвосьмого утра, на вокзале я высматриваю, в какой поезд можно забраться. Народу много. Никто не обращает на меня внимания. Видя приближающихся полицейских или немцев, я пристраиваюсь к кому-нибудь человеку, как будто я с ним. По возможности, к женщине с детьми, как будто я тоже один из ее детей.

Под вечер, сидя в углу зала ожидания, не зная, что делать и как пролезть в поезд, я замечаю двух больших парней, которые сидят напротив меня. Парни кажутся мне вполне дружелюбными. Я подхожу к ним. Они спрашивают, что я здесь делаю один.

Я рассказываю им не все, говорю, что у меня нет денег и что я хотел бы залезть в какой-нибудь поезд, чтобы уехать из Парижа. Они говорят мне, что собираются сделать то же самое. Но садиться надо не в пассажирский поезд, а в товарный, потому что немцы проверяют все пассажирские поезда. А парни как раз присмотрели один товарняк и думают, что он скоро отправится на юг Франции. Спрашиваю у них, могу ли я поехать с ними. Они говорят, да. Оказывается, они бельгийцы. Им обоим по девятнадцать лет, и они планируют доехать до Испании, а там переправиться в Северную Африку, чтобы вступить в Свободные французские силы генерала де Голля.

Тот же день, около одиннадцати вечера. Парни, с которыми я остался, говорят, Ну, пошли. Поезд скоро отправится. Мы вместе пробираемся к поезду, но не с той стороны, где платформа, а с другой. Открываем большую дверь одного из вагонов. Запрыгиваем внутрь. Вагон забит большими деревянными ящиками. Мы прячемся за ящиками.

В тот же вечер, в четверть двенадцатого, поезд отправляется, и мы быстро оказываемся за Парижем. Ребята достают из рюкзака хлеб и колбасу, мы вместе едим. Время от времени, один из них приоткрывает дверь вагона, чтобы посмотреть, где мы находимся. Судя по названиям станций, которые поезд проезжает без остановки, мы вроде бы едем на юг. На юго-запад, уточняет один из парней, закрывая дверь. Это значит, объясняет он, что скоро мы доедем до линии демаркации между оккупированной зоной и свободной зоной. Но с поезда надо будет слезть раньше, иначе нас обнаружат. У ребят есть карта Франции, которую они изучают, светя маленьким фонариком. Судя по названиям станций, которые мы проехали, поезд наверняка остановится для досмотра в Вьерзоне, на лини демаркации.

Если до этого поезд не остановится, то придется прыгать, когда он замедлит ход на повороте.

19 июля 1942 года, около двух часов ночи. Нам повезло, поезд останавливается на какой-то маленькой станции. Ребята изучают карту и говорят, что мы в десяти километрах от Вьерзона и от линии демаркации. Слезаем здесь. Где-нибудь спрячемся, а завтра ночью дойдем до Вьерзона пешком и посмотрим, как забраться на поезд, идущий в свободную зону.

Не беспокойся, говорят мне они, не бойся, мы тебя не бросим. Я не помню, как звали этих бельгийцев, но я их никогда не забуду.

Той же ночью, половина третьего. Мы присмотрели старый полуразрушенный сарай. Похоже, заброшенный. Залезли внутрь. Я устроился на сене и даже немного поспал. Тем временем один из парней отправился искать какую-нибудь еду. Он вернулся с репой, морковью и фруктами, которые мы тут же жадно проглотили. Парни сказали, что если утром никто сюда не придет, мы просидим в этом сарае весь день, а когда наступит ночь, пойдем в сторону Вьерзона и изучим ситуацию.

Так мы просидели в сарае весь день. Нам всем удалось немного поспать. Никто близко не подходил. Все было тихо. Парень, который ходил за едой, заметил недалеко от сарая ручеек, к которому мы ходили пить и умываться. Я уже начинал забывать, что произошло за три последних дня. В моей голове всё, казалось, стерлось. Рядом с этими парнями я чувствовал себя их младшим братом. Я чувствовал себя защищенным. Я уже видел себя в Африке.

20 июля 1942 года, около трех часов ночи. Пройдя десять километров, мы добрались до станции Вьерзон, и один из парней ушел на разведку. Вместе с другим парнем мы спрятались в канаве, из которой могли обозревать станцию.

Оттуда нам видны рабочие. Они что-то грузят в вагоны одного из товарных поездов. За ними надзирают немецкие солдаты.

Той же ночью, четверть четвертого. Парень, который ушел на разведку, возвращается и говорит, Все не так просто. Везде немцы, они проверяют все поезда, которые отправляются на юг. Парни думают, что этой ночью мы не сможем сесть на поезд.

И вот до восхода солнца мы возвращаемся в наш сарай, где проводим еще один день. Для безопасности, чтобы нас никто не обнаружил, один из нас караулит, пока двое других спят. Когда наступает ночь, мы возвращаемся на станцию Вьерзон.

21 июля, около четырех утра, мы издали наблюдаем за станцией. Всё то же самое. Рабочие грузят что-то в вагоны товарных поездов, а немецкие солдаты за ними надзирают. Пробовать залезть в поезд слишком опасно. Придется вернуться завтра, может быть, получится как-то пролезть.

Мы уже собираемся назад в свое укрытие, как вдруг раздается гул сирены, и все рабочие и даже солдаты бегут в одну и ту же сторону. Вот повезло! говорит один из парней. Это тревога. Они бегут в убежище. Давай!

Мы со всех ног мчимся к товарному поезду, который рабочие загружали, и запрыгиваем в уже проверенный вагон.

Тем же утром, двадцать минут пятого. Снова гудят сирены. Люди выходят из убежища. Это, наверное, ложная тревога, говорят парни. Вагон, в который мы залезли, заполнен какими-то металлическими штуками. Его уже загрузили и проверили, поэтому боятся нечего. Снаружи слышны голоса, но к нам никто не приближается.

21 июля, около пяти часов утра, поезд трогается.

Через пять минут один из парней приоткрывает дверь вагона и говорит, Мы в свободной зоне. Поезд несется на всех парах.

Всякий раз, когда поезд проезжает станцию, парни сверяются по карте, и через несколько часов говорят, Мы в департаменте Ло и Гаронна.

Ло и Гаронна! говорю я, так ведь в этом департаменте живет мой дядя. Я рассказываю им, что, когда началась война, моего дядю Мориса призвали во французскую армию и он даже застал разгром при Дюнкерке, затем сбежал в свободную зону и остался в маленьком городке, который называется Монфланкен, в Ло и Гаронне.

Бельгийцы спрашивают меня, откуда я это знаю. Я объясняю им, что мой дядя Леон и моя тетя Мари, которые жили в одном доме с нами, рассказывали нам все время, как дядя Морис сбежал в Монфланкен и как его жена, тетя Ненетта сумела к нему приехать в Ло и Гаронну, заплатив проводникам на линии демаркации. Я говорю им, что уверен, что там и другие мои дяди и тети, уехавшие до Большой облавы. Они и вправду были там, как я узнал позднее.

Я должен спрыгнуть с поезда, говорю я парням, попытаюсь найти дядю. Тогда они начали искать Монфланкен на карте, но не нашли. Ничего, сказал я, все равно спрыгну здесь, и найду это место. Ло и Гаронна, наверное, не очень большая область. И когда спрыгну, может быть, мне повезет, и Монфланкен окажется недалеко.

1 июля 1942 года, около шести часов утра, поезд замедлил ход на повороте, я спрыгнул и упал в кювет. Я был весь в крови. Больно ушиб ногу. Из носа текла кровь. Я весь вымок и испачкался в грязи. Но я был жив.

Продолжение этой истории рассказано в книге «Возвращение к навозу».

Что до моих прекрасных приключений в Африке, то я о них уже забыл.

Ладно, вот история нескольких дней, в течение которых позади меня исчезло мое детство. Ну, в общем, то, что я смог реконструировать из дыр в своей памяти. Может быть, в следующий раз, я смогу рассказать другую версию.

Примечания

1. Нейтральная полоса (англ.).

2. Понятия не имея, что происходило со мной и вокруг меня (англ.)

3. «Retour au fumier» (2005).

4. В оригинале «J’ai ta peau» («я спускаю с тебя шкуру», фр.), читается почти так же, как «Gestapo», — трагический каламбур Макса Жакоба.

5. Экспериментальный двуязычный текст Федермана «The Voice in the Closet» / «La Voix dans le cabinet de débarras» (1979).

6. Ой, горе мне (идиш).