ИНТЕРВЬЮ СТЕФАНО МОНТЕФИОРИ С ЮЛИЕЙ

КРИСТЕВОЙ ДЛЯ ИЗДАНИЯ «CORRIERE DELLA SERA»,

29 МАРТА 2020Г.

www.journal-psychoanalysis.eu/humanity-isrediscovering-existential-solitude-the-meaning-of-limits-andmortality

Французский психоаналитик и философ болгарского происхождения Юлия Кристева определяет себя как европейца, несмотря на то, что понимает, что Европа терпит неудачу во всем, особенно в сфере здравоохранения. Она объясняет, что виральность (вирусность), начав с метафоры, стала воплощением в нашей жизни. И тем не менее, из этого можно извлечь три урока: 1) технология только усилила радикальное экзистенциальное одиночество; 2) мы должны вновь обрести чувство предела; 3) мы вытеснили из сознания свою смертность. Но мы можем начать заново: уязвимость сделает нас всех сильнее и выносливее.

Наряду со вспышками солидарности и моментами общения с балконов социальная изоляция также начала провоцировать ревность и агрессию. Ненависть выражается в отношении тех, кому удалось добраться до своих дач, или тех, кто подозревается в том, что они слишком много бегают трусцой. Коронавирус ставит под угрозу социальные отношения?

Любопытно, что [до пандемии] слово «вирусный» использовалось часто и уже довольно долго. «Вирусные» реакции уже были частью нашей гипер взаимосвязанной экономической и политической реальности. Все, что происходит посредством заражения, осаждения, потом, после блестящего начала, связанного с удовольствием, завершается смертельным взрывом. «Виральность» — это часть нашей среды, где социальные сети, например, превозносят себя только для того, чтобы подвергнуть грубому обращению и разрушить. В поведении, о котором Вы говорите, есть что-то вирусное, но мы уже видели это в действии и раньше: в случае жёлтых жилетов, движении, которое призывало людей к протестам, но и разрушало, посредством черного блока, грабящего улицы Парижа. Акселерация нашей цивилизации уже перешла в вирусную стадию, и сегодня эта метафора переполняет нас и входит в реальное, потому что она является как внутренней, так и внешней угрозой: возможно, у нас нет достаточно сильной иммунной защиты, и поэтому опасность кроется и внутри нас. У некоторых есть вирус, а они, возможно, даже не знают об этом, и они выживут, а другие умрут. Это позволяет нам задаться вопросом о мире, в котором мы живем, о его недостатках и о том, о чем мы не можем даже подумать. Начиная с Европы.

Как Вы оцениваете роль Европы на данном этапе?

Я европеец, и в своей недавно изданной книге о Достоевском я ищу европейское и современное измерение. Я вижу Европу повсюду и хочу поддержать ее, хотя она преодолевает много трудностей и в данный момент пребывает в хаосе. Но вирус показал, что эта Европа — это не только рынок без четкого политического видения, без защитных механизмов, неспособный переосмыслить нашу великую общую культуру, но эта Европа демонстрирует также абсолютно пугающую недееспособность сферы здравоохранения. Потребность в медицинском оборудовании была сильно недооценена как в Италии, так и во Франции, и мне кажется, что это отказ от мысли о хрупкости человеческого вида. И это может завести нас в плоскость индивидуального поведения. От метафоры вирусного мы переходим к реальности вирусного, к тому, что эпидемия раскрывает об индивидууме, о сегодняшнем глобализированном человеке

Каковы характерные черты этого глобализированного человека?

Я вижу три таких черты: уединение, переживаемое как одиночество, нетерпимость к ограничениям и вытеснение смертности.

Как проявляется одиночество?

Я поражена нашей современной неспособностью быть одинокими. Вся эта возбужденность и восторг по поводу гиперсвязанности заставляет нас жить в изоляции перед экранами. Это не уничтожило одиночества, но уютно расположило его в социальных сетях, сжало в сообщениях и данных. Люди, уже опустошенные одиночеством, сегодня оказываются в одиночестве, потому что, несмотря на то, что у них есть слова, знаки, иконки, они утратили плоть, тело слов, ощущений, совместного общения, чуткости, чувства долга по отношению к другому, заботы о других. Мы отдаем тело слов в качестве жертвоприношения вирусу и болезни, но мы уже были сиротами в этом человеческом измерении, которое является общей страстью

Получается, что карантин показывает состояние, которое уже присутствовало?

Да. Внезапно мы понимаем, что мы одиноки, и что мы потеряли связь с нашим внутренним ядром. Мы — рабы экранов, которые вовсе не отменили одиночество, а только поглотили его. Именно отсюда исходят современная тревога и гнев.

Вы — психоаналитик. Вы по-прежнему проводите сессии в эти дни?

Да, и теперь я позволю себе проповедовать для собственного прихода, как говорится. Я боялась, что мои пациенты не захотят продолжать, а вместо этого получилось наоборот. Во время наших сессий телефонной изоляции, как я их называю, даже без физического присутствия аналитика, мы звоним друг другу, оставляем телефон открытым, ложимся и продолжаем сессию, наступают моменты архаичного коллапса: вновь появляется рак чьейто матери, брошенность, от которой кто-то страдал в детстве, тяготы и невзгоды дочери. То, о чем мы не могли говорить раньше, теперь сталкивается с вовлеченностью и стремлением, как будто опасность заставила нас изгнать нашу глубочайшую боль. В эти дни по телефону нам удается прикоснуться к чему-то «ядерному»: рушатся определенные защитные механизмы, мы обнажаемся с новой искренностью.

Почему это происходит именно сейчас?

Потому что эпидемия заставляет нас противостоять двум другим проблемам, о которых я упоминала ранее, помимо вопроса одиночества: пределы и смертность. Нынешняя ситуация заставляет нас осознать, что жизнь — это непрерывное выживание, потому что существуют пределы, обязательства, факторы уязвимости — измерения жизни, которые в некоторой степени присутствуют во всех религиях, но которые нынешний гуманизм стремится стереть. Точно так же мы склонны отгонять от себя вопрос смертности, самый большой предел, который существует, и который является частью природы и жизни.

Является ли вытеснение смертности недавним явлением?

Со времен Ренессанса мы рассматривали смертность как вопрос религии. Заботиться об этом должны были священники. Мы находим этот вопрос у философов, у Гегеля и Хайдеггера, но смертность отсутствует в общем, популярном, медийном дискурсе. Мы предпочитаем забыть об этом. Мы можем заботиться о пожилых людях, но мы не противостоим тому факту, что смерть находится внутри нас, в апоптозе, который является непрерывным процессом смерти и регенерации клеток, даже в тот самый момент, когда я говорю с вами. Этот новый вирус заставляет нас признать тот факт, что смерть играет неотъемлемую роль в процессе жизни. Искусство и литература, я думаю, например, о Прусте и Батайле, размышляли на эти темы: сам процесс написания представляет собой конфронтацию со смертью, но наиболее распространенное, медийное, сенсуалистское отношение к человеку обычно избегает этого измерения.

Как Вы думаете, эпидемия изменит наш взгляд на вещи?

Она может повлиять на наши семейные отношения между родителями и детьми, побудить нас переосмыслить культ потребительства, одержимость путешествиями, политическую лихорадку, навеянную лозунгами типа «больше работай, чтобы больше зарабатывать», конкурентоспособность, выставленную напоказ в качестве помпезности и блеска. Я предлагаю не культ меланхолии, а переоценку жизни в целом, начиная с уязвимости каждого в отношении удовольствия и сексуальности.

Что вы имеете в виду под культом меланхолии, которого следует избегать?

Я не предлагаю оказаться заключенными в плен конечности бытия и наших пределов, а лишь продолжать отдавать себе отчет о них, рассматривая смертность как часть жизни. В каждой религии есть аспект очищения: одному нужно совершить омовение, другому нельзя прикасаться к чему-то, существуют запреты. Это суеверия, они становятся навязчивыми культами, но нам по-прежнему следует принимать во внимание эту традицию, критиковать ее, переосмысливать ее, но при этом сохранять чувство предосторожности, заботы о других и их слабостях, осознание конечности жизни. Мы можем стать более осмотрительными, возможно, более заботливыми и тем самым более выносливыми, более стойкими. Жизнь — это постоянное выживание. Мы все выжили, давайте помнить об этом. Это вопрос поведения, личной этики.

И в завершение, Вы оптимист?

Я бы сказала, энергичный пессимист. Мне кажется, что я пережила три войны: я была ребенком во время Второй мировой войны, затем была «холодная война» и мое изгнание, пусть и показное, а теперь вирусная война. Возможно, это подготовило меня к разговору о выживании. Мы готовы к новому умению жить, которое будет не трагичным, а скорее сложным и требовательным.

Перевод с английского: Наталья Суполкина