Считается, что власть появилась с возникновением человеческого общества, но до сих пор не существует однозначного её объяснения, так как власть проявляется в различных аспектах жизни. Она навсегда остается притягательной, ведь даёт множество преимуществ властвующему. Власть ассоциируется с престижем, богатством, успехом, возможностью публично проявлять свою волю и управлять. «Власть это старое каменное здание построенное на века», — говорит главный герой сериала Карточный Домик, конгрессмен Фрэнсис Андервуд. Однако, власть противоречива: она создаёт и разрушает, ведь имеет прерогативу на насилие; она предоставляет свободу и подчиняет своей воле; власть это то, от чего пытаются ускользнуть, но что неизбежно настигает. По сему, «не хватит ни Маркса, ни Фрейда, чтобы помочь нам познать эту столь загадочную вещь, одновременно и видимую, и невидимую, присутствующую и скрытую, инвестированную повсюду, которую мы называем властью».

В повседневном представлении властью в политике обладает отдельно взятый субъект, у которого наличествуют ресурсы, возможности и желание властвовать — этакий Гоббсовский Левиафан, учреждающий единого государя, наделенного полномочиями, соединяющими в себе всю силу и все права общества. Государь господствует безусловно, обладает неограниченной свободой и требует полнейшего повиновения. Государство представляет собой искусственную вещь, репрезентированную волей одного лица.

Но что если абстрагироваться от субъектно-объектных отношений и обратиться к самосознанию? Ведь когда на пути одно самосознание встречает другое самосознание, то непременно возникает проблема взаимоотношения с ним — борьба, борьба за первенство, в результате которой одна из сторон признает себя покоренной, готовой служить. Так появляются господин и раб. В диалектике господина и раба Гегель подчеркивает противоборство сил двух субъектов, один из которых повелевает, а другой подчиняется. В этой ситуации Гегелевский господин являет собой ничто без раба, раб делает господина господином. Но уже в страхе смерти сознание раба, ощутив власть своего абсолютного господина, получает первый импульс к освобождению. Сознание становится для-себя-бытием. Раб трудится, а господин удовлетворяет свое вожделение и потребляет вещи, которые обрабатывает раб, изменяет их, придает им новую форму. В труде раб образует себя, развивает свое самосознание и приходит к для-себя-бытию, приходит к осознанию себя как самости, как самостоятельного «я». Самосознание господина становится чисто потребительским и зависимым, самосознание раба — образующим и самостоятельным, становится для-себя-бытием. «Господство показало, что его сущность есть обратное тому, чем оно хочет быть, так, пожалуй, и рабство в своем существовании становится скорее противоположностью тому, что оно есть непосредственно».

Потом Слотердайк в своей работе «Критика цинического разума» скажет о том, что Раб в совершенстве осваивает язык Раба, который позволяет ему впоследствии сохранять свою жизнь. В пример Слотердайк приводит взаимоотношения Петрония и Нерона, где Петроний, в прошлом раб, благодаря подхалимству и созданию видимости почитания императора добивается расположения Нерона и принятия себя в круг доверенных приближенных, тем самым участвуя в принятии политических решений.

Так исходит ли власть от одного человека, или же среда, определенное пространство задает и воспроизводит эту власть?

Французский мыслитель Мишель Фуко предельно глубоко и детально исследовал власть. Он говорит, что именно с государственной властью и её институтами по прежнему отождествляют феномен власти как таковой, и это является причиной несостоятельности исследований, которые посвящены власти, сосредоточенной только в руках правительства. Политическая власть по мнению Фуко есть лишь только одна из форм власти, осуществление которой было бы невозможно без других учреждений, которые на первый взгляд с властью ничего общего не имеют — медицинские заведения, психиатрические клиники, пенитенциарные и образовательные учреждения и т.д. Все эти учреждения также используют собственные технологии осуществления власти, которая поддерживает и существующую политическую власть, но неверно считать, по мнению Фуко, что различные властные отношения проистекают из государственной власти, скорее наоборот: государственная власть опирается на них.

В своей работе «Воля к истине» Фуко определяет власть не институтом, не структурой и не определенной силой, которой кто-либо наделён, но именем, которое дают сложной стратегической ситуации в данном обществе. «Никто не является её обладателем, но тем не менее она осуществляется всегда в определенном направлении, когда одни находятся по одну сторону, а другие — по другую, и мы не знаем у кого она есть, но мы знаем, у кого её нет». Такое понимание власти Фуко имеет свои истоки в философии Ницше, в частности в его понятии «воля к власти».

Ницше поясняет, что воля к власти проявляется только тогда, когда встречает противодействие, сопротивление. В таком противостоянии, воля к власти либо использует все свои ресурсы и побеждает, либо оказывается побеждена. Но всегда ли в обществе имеет место ницшеанская борьба видов власти, и действительно ли фуконианская концепция рассредоточения власти во всех социокультурных феноменах верна? Стало быть, политическая власть есть лишь одна из множества микровластей в обществе, но посредством чего, в таком случае, осуществляется взаимодействие между ними? Но покинем на время Колледж де Франс.

Немецкий социолог Никлас Луман интерпретирует власть как символически генерализованное коммуникативное средство. Однако наличия одних лишь коммуникативных средств для власти недостаточно, необходимо также и то, что управляет процессами трансляции. Одним словом, власть должна транслироваться, усиливать селективность и дополнительно мотивировать. Что значит селективность? О каком выборе идет речь? Разве власть не принуждает нас действовать определенным образом? Луман разделяет понятия принуждения и власти. «Власть поэтому следует отличать от принуждения, — говорит автор, — поскольку у того, кто подвергается принуждению, возможности выбора сводятся к нулю». Власть же существует благодаря переходу от неопределённости к её устранению. Предлагая альтернативные привлекательные варианты, власть имущий будто бы прислушивается к мнению подчиненного, но не стоит забывать о коммуникативных средствах власти, благодаря которым она оказывается способной добиваться признания своих решений при наличии других вариантов и становится только могущественнее.

Что делать со средой власти, которая с одной стороны безлична, устроена помимо воли граждан, а с другой полностью пластична и детерминирована желанием граждан? Принимая во внимание вышеупомянутые воззрения Фуко и его микровласти общества, складывается впечатление, что среда власти как таковая всё таки неподвластна изменением. Властвующий безусловно обладает свободой власти, но парадоксально его свобода определяется той средой микровласти, которую он не в силах подчинить себе. Власть представляет собой некий антропологический вызов, принимая который, в равной мере возможно видоизмениться, действовать и осуществлять поставленные задачи, а возможно не преодолеть искушение властью, обрести бессилие вместо силы. Такой пример практически дьявольской человеческой жестокости, достигшей уровня государственной власти и вместе с тем, оказавшейся неспособной вынести такое владычество представляет собой Адольф Гитлер и его национал-социалистическая партия Германии.

Современники Гитлера поддерживали его поскольку он отчетливо высказывал тезисы о том, с чем он хотел покончить, в частности о «неугодных», виноватых — прежде всего о евреях, а также о гомосексуалистах, коммунистах, цыганах, анархистах. Слотердайк в своей главе «Цинизм государства и власти» поясняет, что существование самих евреев становилось проблемой и препятствием фашизма. История страданий евреев наложила свой отпечаток на их поведение, связанное с ироничным отношением к любой власти и государству. «Антисемитизм выдает надлом в фашистской воле к власти; эта власть никогда не смогла бы быть настолько большой, чтобы преодолеть еврейское «нет» по отношению к ней», — пишет Слотердайк. Таким образом, высокомерная власть «тысячелетнего рейха» принимала зверские политические решения, детерминированные группой «неугодных» лиц. Пожалуй, в отношении третьего рейха нельзя говорить о том, реализуются ли интересы группы или отдельно взятого индивида, то есть принадлежит ли власть определенной группе или личности. Можно лишь сказать, что существует пространство власти и узловые позиции в нём, пребывая на которых кто угодно обязан мобилизовать ресурсы для достижения цели, а любое сопротивление непременно должно быть предотвращено.

Продолжая пример с национал-социализмом не лишним будет упомянуть эйхмановский процесс, описанный Ханной Арендт, которая являлась непосредственным слушателем этого дела. Адольф Эйхман был признан психиатрами «человеком одержимым опасной и неутолимой тягой к убийству», «извращенным садистом», что наверняка характерно для гестаповца и подполковника СС. Однако, кого же наблюдает в качестве обвиняемого Ханна Арендт? Лысеющий, близорукий, субтильного телосложения и маленького роста человек, лицо которого подрагивало в нервном тике, а духу не хватало, чтобы обернуться лицом к аудитории. Верно ли, что меняется до неузнаваемости находящийся в среде власти и обладающий её ресурсами? И кто в таком случае находился на скамье подсудимых в Израиле — нацистский режим, конкретный человек или антисемитизм? Если это нацистский режим, то было бы верно, что согласно существовавшим законам Эйхман не совершил ничего противозаконного, что обвинения, выдвинутые ему, это обвинения принятым в государстве законам, не подлежащим юрисдикции другого государства. Если на скамье подсудимых конкретный человек, то почему суд не принял во внимание личные мотивы и поступки подсудимого? Вспомним, с какой настойчивостью Эйхман убеждал суд, что спасал евреев. «Я не испытываю безумной ненависти к евреям, я не фанатичный антисемит или приверженец какой то доктрины. Я «лично» ничего против евреев никогда не имел и имел массу «личных причин» не быть евреененавистником», — заявлял Эйхман. Того, кого пытались представить сверхчудовищем одурманенным идеологией, оказался всего лишь «нелепым бюрократом, озабоченным личной карьерой». Ханна Арендт утверждает: «На скамье подсудимых исторический антисемитизм». Израиль похищает Эйхмана, евреи вершат суд над ним, а эта показательная расправа демонстрирует то, что при учете любых обстоятельств Эйхман с самого начала виновен по всем пунктам. Суд Эйхмана это дело, которое велось на стыке разума и эмоций и пропагандировало сионистские взгляды. Похищение Эйхмана, без попытки экстрадиции в Германию, было полностью политическим решением, которое осуществлялось также в политических интересах Израиля. Только в политическом поле Израиля было допустимо подобное судилище, в котором правовая сфера играла далеко не главную роль.

Слотердайк писал: «Тот, кто наблюдает за властью в момент, когда она исполняет условные наказания, узнает при этом кое-что о её сущности и о своей собственной тоже, о насилии как ядре власти и о своей собственной позиции по отношению к этому». Примером, на мой взгляд, может быть главный герой фильма «Список Шиндлера», который безусловно является таким же, как и Эйхман, участником событий массового убийства евреев. Однако, Оскар Шиндлер, обнаруживая себя в этой системе, остаётся неудовлетворённым своей позицией и впоследствии претерпевает личностную трансформацию и изменяет саму систему.

У среды политической власти нет интенций и целей, они есть лишь у тех, кто занимает определённые позиции в этом поле. Эти цели должны быть переформулированы согласно коммуникативной среде, либо позиции будут заняты другими людьми. Такие позиции в среде политической власти представляют собой шанс для консолидации ресурсов. То, что для постороннего глаза кажется бессмысленным и безнадежным, с точки зрения участника власти является видоизменением пространства борьбы.