Получив в наследство от родителей переполненную вещами старую советскую дачу, драматург и хореограф Анна Семенова-Ганц решила превратить ее в экспериментальное пространство для художественных исследований. В интервью Кате Статкус она рассказывает о первом проекте, прошедшем на даче «Лесное 11», а также о том, каким для нее был процесс трансформации частного семейного дома в лабораторию.

Какие воспоминания у тебя связаны с дачей?

Я проводила на даче почти все лето, лет с трех до тринадцати. Жила там с бабушкой, дичала, лазила по деревьям, строила в ветках домики, воровала цветы, делала секретики, спала до полудня, купалась, проваливалась в болото, ходила с разбитыми коленками, собирала грибы и ждала по пятницам цивилизованных родителей на жигулях и с арбузом. То есть это важное воспоминание, я там получила много опыта, который сформировал мою личность. Это важное для меня место, созданное моей семьей, от которой теперь осталась только я.

Как дача попала в собственность твоей семьи?

В конце 60-х — начале 70-х ее «получил» дедушка — на месте вырубленного леса тогда просто нарезали участки по шесть соток, и дедушке достался один из них. По периметру участков были вырыты канавы для оттока вод, которые определили пересеченный ландшафт поселка и стали потом «болотом». Дом и хозблок построил дедушка, позже в строительных работах участвовал и мой папа. Дом изначально можно было установить только в определенном месте участка, и он должен был быть строго определенного размера. Говорят, что наш сосед, например, сделал не пять положенных рядов кирпичей в фундаменте, а восемь. Кто-то на него донес, пришла комиссия, и ему пришлось разбирать весь дом и уменьшать высоту фундамента. С нами такого не было: то есть дом, судя по всему, был построен по всем правилам. И только лет 20 назад его «обложили» кирпичом и поменяли шифер на металлочерепицу. Поэтому выглядит он «своевольно» и даже современно, а внутри все как положено: 6 на 6 метров и деревянные стены, обшитые вагонкой. Сейчас на участке одна трава, а раньше там была маленькая лужайка и огород с парниками, картошкой, клубникой. Теперь от этого всего осталась только полка с литературой про приусадебное хозяйство.

А какой жизнью все это время жил дом — с тех условных твоих тринадцати лет до времени проведения лаборатории?

В семье проходила серия переездов, и в дом каждый раз отправлялась новая партия вещей. Я сейчас, словно археолог, вижу: вот посуда такого-то периода, а вот покрывала такого-то. Есть вещи, которые я никогда не видела на даче, но помню, что они были в городе. Я на дачу в то время приезжала нечасто, пару раз за лето. С июня по сентябрь на даче жили бабушка и дедушка, после их смерти там жили родители, которые «отказались» от своей другой дачи и перевезли сюда еще часть вещей. Так что на этой даче, «Лесное 11», набралась история всех периодов моей семьи.

Почему ты решила превратить свою дачу в лабораторию и пригласить 5 художниц работать здесь вместе с тобой над первым проектом?

С одной стороны, мне нужно было что-то предпринять с дачей, которая досталась мне в наследство. С другой, поскольку я занимаюсь body politics, темой постсоветского тела, связью между телом и историей, а точнее — исследую, как наследие, в том числе материальное, формирует тело, сохраняется в нем и прослеживается в двигательных паттернах, то я довольно быстро стала рассматривать дачу не только как «бремя», но и как ресурс. Ведь там уже есть и планировка, и мебель, и предметы, которые формировали телесную память, а у меня как раз к ним и были вопросы.

К тому же, мне интересно делать автономные проекты. И хотя сейчас инсталляция и перформанс были на «Фабрике», но сама лаборатория была на даче. В будущем мне бы хотелось сделать перформанс в своей квартире. Меня очень привлекает идея такого «театра в кармане», который ни от кого не зависит и никому ничего не должен.

А если говорить о процедуре, то весной я объявила open call: так и так, приглашаю в телесно-объектную лабораторию. Пришло много заявок, я выбрала десять человек, но приехало из них только пять. И, как оказалось, это был максимум для нашего домика, больше людей просто негде было бы разместить. Не знаю, о чем я думала, когда приглашала десять…

Теоретически ты могла ведь и единолично сделать работу, исследуя предметы на своей даче? Какое значение для тебя было в том, чтобы работать над этим проектом с другими художницами?

Теоретически могла, да. Но мой метод работы — это лабораторные процессы. Мне интересно создавать исследовательские ситуации в группе и наблюдать за тем, какие появляются ответы и решения. Телесные паттерны сотканы из коллективных архетипов, поэтому без коллектива тут сложно. Мы «выносим» движение из дома на лужайку: у кого оно какое, как они различаются? Ага, есть общее, интересно, давайте с ним поработаем, рассмотрим его, «покрутим» с разных сторон, замедлим, промотаем назад или синхронизируем… Для меня исследование — это самая важная часть работы, потому что там возникает контакт с телом, там возникает опыт, осознанность. А перформанс я показываю для того, чтобы этот опыт как-то зафиксировать. Ха-ха, по сравнению с лабораторными процессами, перформанс — это зафиксированный и более устойчивый формат, да.

Как проходил процесс трансформации дачи в лабораторию?

Одним из интуитивных решений для такой трансформации была покупка белого тента 6×3 метра — такие обычно используют в придорожных кафе. Для нас этот тент стал лабораторией, белым кубом и вообще «не домом». Я поняла, что мы не сможем проводить «сбор материала» и его анализ в одном и том же пространстве. Поскольку внутри дома мы остаемся под его влиянием, и к нашему анализу там все время добавлялись бы дополнительные слои и поправки. Плюс у нас была лужайка, нам повезло с погодой, но на случай непогоды был тент.

Меня интересовала политика тела и открытия были поразительными: созданное в социалистический период пространство, с предписанными размерами и планировкой, реально без каких-либо обсуждений запускает коммунальные стратегии жизни. Все участницы оказалась такой коммуной, которая поселилась в гетеротопии дачи и следовала хореографии, которую задавало пространство.

Можешь привести пример?

На даче всех накрыла волна «спонтанных действий»: вот ты идешь за водой для мытья посуды, а потом видишь, что кран расшатался, идешь за разводным ключом в хозблок, а там все инструменты вперемешку, и вот ты уже начинаешь сортировать их, и через полчаса кто-то находит тебя в хозблоке и спрашивает: «Где вода-то?». На даче есть куча внешних импульсов, которые постоянно влияют на то, что ты делаешь, и отвлекают от начальной цели.

Каким для тебя лично был процесс трансформации дачи в лабораторию?

Непростым, конечно. Мне кажется, что у меня было несколько тел, которые проявлялись по очереди, а иногда одновременно: мое тело как члена семьи (в котором травма от потери), тело автора проекта, тело хозяйки пространства (где я забочусь о гостях), тело исследователя (участника процесса), тело перформера (который исполняет себя), тело наследницы (я строю отношения с предметами и решаю, что останется), тело визуального художника, который делает инсталляцию, тело хореографа и драматурга, для которого главное — это движение в пространстве, и не важна ценность объектов. Очень сложно было сохранять дистанцию и соблюдать этику, которая связана с памятью. Но спасибо участницам, которые с пониманием относились ко всем этим моим проявлениям.

Что ты чувствовала, когда с вещами из твоего детства начинали работать другие люди?

Я не хотела обладать этими предметами, только к некоторым из них у меня были какие-то чувства — их я позже забрала в город, где планирую сделать сайт-спесифик спектакль «Стенка» с содержимым югославской стенки в главной роли. Помимо сентиментальных объектов, которые я помню с детства и которые для меня важны, мы нашли несколько коробок с диаслайдами и фотографиями моей семьи. Это было настоящее открытие: я даже не знала, что такие кадры существуют. Это, пожалуй, самая ценная находка, почти нематериальная.

Я начинала проект с установкой, что мне все равно ничего из этих вещей не нужно, но в процессе возникали моменты «такая корова нужна самому» и какие-то объекты я все же берегла. Тема ценности у нас постоянно возникала: почему все эти вещи ценны и чем. В социалистическом обществе обладание ими было достижением, тогда любой лакированный шкаф «добывали». Мы находили китайские термосы и шелковые покрывала с драконами, фены, электрообогреватели под названием «камин», хрустальные стаканы, даже какой-то сифон в виде пингвина с дарственной надписью на груди. Общество сменилось на капиталистическое, а все эти вещи остались. Вещь та же, а ценность у нее уже — рыночная, совсем в общем-то невысокая. У нас была сцена с аукционом в перформансе, где все эти «ой, как у бабушки, так мило» вещи никто на самом деле не хочет покупать. Эта сцена очень хорошо высветила ситуацию потери ценности и вопрос о том, как она возникает.

Но ведь на даче часто вещи сохраняли не только из–за сентиментальности, а из–за мнимой практичности?

Да, жизнь на даче меняет отношение к вещам: вот лежит кусок линолеума, зачем он вообще нужен, но лучше убрать в подвал — может пригодиться. Дача — это такой конструктор без инструкции, дом и еще хозблок каких-то запчастей к нему. Но иногда вдруг становится понятно, что это не мусор из деталей, а вот это вентиль, который подойдет вон к тому крану. То есть кто-то, мой папа, наверное, об этом заранее подумал и сохранил эту железку, а я вдруг разгадала, для чего она. Это очень круто — такая форма диалога с человеком, которого уже нет.

Во время исследования к нам приезжала процессуальный психотерапевт Вика Громик, и у нас была групповая терапия про ценность предметов, которую мы им придаем. В принципе, все участницы и так с вниманием относились к вещам, но это процесс, наверное, помог еще глубже посмотреть на то, что они значат.

Какие-то предметы пострадали при переезде на «Фабрику»?

Да, какие-то предметы были повреждены в процессе объектно-телесных экспериментов, но я была к этому готова, хотя, конечно, жаль: 50 лет держались, а тут пришла я и они сломались. Зато принесли пользу проекту, как подопытные мышки. Что-то разбилось при переезде, но к этому я тоже была готова.

Это, конечно, экзгибиционистская практика, с одной стороны, но мне важнее то, что это практика мемореализации. Ведь помимо меня и пяти художниц, получается, что вся моя семья работала над этим проектом, создавая это пространство. Все они тоже наши соавторы. Хотя я не рассказывала участницам проекта никаких сведений о своей семье, потому что у меня не было цели работать с автобиографией, но у каждой, конечно, возник какой-то образ, какие-то свои догадки или впечатления, созданные этим материальным наследием. Так что в каком-то смысле моя семья продолжает существовать и созидать. Или созидаться мной.

Какую цель ты ставила перед участницами лаборатории?

Цель была вполне конкретная: провести телесно-объектное исследование и на его основе создать проект — перформативную инсталляцию и перформанс на «Фабрике». В принципе, с самого начала я это так себе и представляла, а когда Ася Филиппова подтвердила свой интерес к проекту, то появились и конкретные сроки.

У меня был план, как будет организована перформативная часть исследования, но получилось, что я достраивала методологию в процессе. Например, я не знала, что нельзя начать репетиции, пока не будет собрана вся инсталляция, поэтому 3 дня мы только двигали шкафы и расставляли книжки. Вроде бы надо было продолжать работать с телом, а не получается, пока не ясно, что со сценографией. У нас все настолько было завязано на предметах, что просто наклеить скотчем на полу контур шкафа было недостаточно. Нужно, чтобы в шкафу висело пальто.

Каждая из художниц представляла на «Фабрике» отдельный проект или все работы были коллективными?

У нас была одна коллективная работа, в которую были интегрированы разные элементы исследований художниц. Например, из звукового исследования Ани Симакиной и Жени Фоминой мы собрали саунд-скейп партитуру, а фотографии Марины Рагозиной были перемешаны с выцветшими фотографиями девушек с дачных календарей, лупом шло ее видео, где снялась Елена Дроздова, а она, в свою очередь, «активировала» вещи, попросту нося их на себе. Полина Бульба архивировала комнату за комнатой, и благодаря ей появился каталог вещей, который мы напечатали как каталог к выставке. Но мы все вместе работали над материалом, он очень естественно возникал в групповой работе. Мы же сообщество, коммуна.

Можешь рассказать немного подробнее о самом перформансе на „Фабрике“?

Из всех вещей, которые были на даче, мы создали перформативную инсталляцию, в этой части мне помогала куратор Наташа Тимофеева. Это было знакомое, но искаженное, «остраненное» пространство дачи, лабиринт: зрители могли быть внутри или могли обходить его по периметру, перформанс проходил во всем пространстве, поэтому одной правильной зрительской точки не было, нужно было всегда двигаться.

Открывало работу «дискурсивное чаепитие»: мы пили чай и говорили о ценности вещей, почему они ее теряют — задавали контекст работы. Потом мы взаимодействовали с предметами, смотрели, как тело ими манипулирует и какие импульсы из них могут что-то менять в движении нашего тела (в разработке этого фрагмента принимала участие хореограф Ольга Цветкова, которая тоже занимается исследованием телесно-объектных взаимоотношений).

У нас была сцена со спонтанными действиями, когда мы просили зрителей сделать что-то бессмысленное — протереть пыль, повесить платье в шкаф, посчитать пуговицы, передать шкатулку и т.д., то есть вроде бы смысл в этих действиях есть, но на самом деле нет. И в этом зазоре между узнаваемым действием и его бессмысленностью мы создавали контакт со зрителем и передавали ему свой опыт «спонтанных действий». Был лингвистический фрагмент, когда мы, например, называли все предметы, которые видим, и это переполняло информационное пространство — а ведь мы все время этими предметами неявно окружены.

Всю ту социальную хореграфию коммунального постранства, что мы обнаружили во время исследования, мы и перенесли в перформанс. Ничего дополнительного мы не придумывали, поэтому все участницы прекрасно знали материал и его значение.

Как посетители „Фабрики“ реагировали на вашу инсталляцию и перформанс?

Зрители реагировали лучше, чем я ожидала, почти ни у кого не возникло брезгливости. Хотя почему оно должно было возникнуть? Это ведь посетители из одной страны, у них такое же материальное наследие и даже если вещи уже обшарпанные, они все равно напоминают что-то из детства, а это часто идеализированные воспоминания. Многим даже понравился запах дачных вещей, а одна девушка и вовсе заснула на застеленной кровати, приговаривая: «Как у бабушки». Зрители пользовались инсталляцией, сидели, играли в карты, надевали одежду, читали книги, пили чай. Они «включались», хотя иногда они «включались чересчур», создавали помехи в поле. Мне этот опыт дал много материала для размышлений об ответственности зрителя за свое присутствие в перформансе и о том, как в таких интердисциплинарных форматах сочетать конвенции музея и театра, пусть и пост-драматического.

Изменилось ли твоё отношение к даче как к феномену после этого проекта?

Как к феномену, наверное, нет. Это такой анти-урбанистический вызов. Автономность и утопия. Кладовка коллективной памяти. Место, куда всю зиму все готовятся ехать. И гора вещей, по которым нет ресурса принять решение. А к конкретной даче — да, поскольку теперь это совсем другое пространство с другой информацией в нем.

Как ты планируешь использовать дачу в дальнейшем?

Я хочу превратить ее в микро-резиденцию «Лесное 11» — одновременно там комфортно может находиться 6-7 человек. Для художественных исследований и интедисциплинарных коллабораций. Для этого мне пришлось избавиться, наверное, уже от половины вещей — от какой-то мебели, горы покрывал и занавесок, нескольких ковров, шести утюгов, четырех швейных машинок, одежды, обуви, старых перьевых подушек и одеял. Газель уехала на барахолку «Свалка». Спокойно: осталось все равно предостаточно «аутентичного» — того, что все посетители так любят и говорят: «Ой, у меня такое было». Но теперь в доме можно свободно находиться, это больше не давящий со всех сторон лабиринт.

В оформлении текста использованы фрагменты каталога «Дача», созданного в рамках лаборатории