Create post

Текст, у которого не растут ногти

Sergey Igraevsky
Simon Libertine
panddr

… судорожно он направил струю в другую сторону. «Епт, чуть ведь не нассал на него!» Женек облегчился, нервно поглядывая в канаву, застегнул ширинку и спустился в овраг, в котором, нелепо распластавшись, лежал человек. На нем были штаны хаки и коричневатая куртка — оттого и не приметил сразу, да и поссать невтерпеж было. Вроде и не вонял еще, но, все–таки, было понятно, что это не пьянчужка, из местных, а труп. Обычный парень: русые волосы, круглое лицо, волосы коротенькие — видать, недавно брили. Точняк — здесь же рядом военная часть. Обычный парень, но вот сразу ясно, что нездешний. Руки у него были красивые, даже в этой дурацкой позе, таких здесь ни у кого нет. Даже хотелось к ним прикоснуться, такие красивые — точеные. Не женские, нет, эти если били, то без лишних телодвижений, четко, расчетливо. Но ласкали так, что всегда хотелось еще, настойчиво, уверенно, нежно… «Блядь, что за хуйня в голову лезет».

Надо наперво карманы прошмонать, мож че ценное… Пусто, пусто, мелочь, пусто. Внутренний у куртки? Ага — вскрытый конверт. Письмо, фотка. Ниче так телочка, губки пухленькие, рабочие, и, главное, видно сразу, что дура. В глазах это, тупизна как протухшая вода. И почерк — крупный, но аккуратный, туповатый кароче.

Пора было идти к пацанам, небось, уже шашлычок подоспел. «Ща вместе почитаем, вот они прихуеют!» Засунув письмо в шорты, он попытался вылезти. Оказалось, что подняться в том же месте сложновато, еще и пивко разморило, поэтому он полез с другой стороны, выходившей не к лесу, а в поле. Светило июльское солнце, безоблачное лазурное небо звенело на недоступной высоте, после сумрака оврага глаза слезились от напора света, было страшно. Линия горизонта, место соприкосновения жерновов бытия, втягивала в себя простыню пасторального пейзажа, рвала ее, давила из нее сок жизни. Женька начало потрясывать от мерзкого ощущения проникновения, но мерзость была манящей — приторная, жирная. Он стоял на просторе, горделивом и ублюдочном, на неистово-прекрасном просторе, похожем на советского летчика из самой любимой книжки в шкафу у бабушки, которую он в детстве с восторгом просматривал вновь и вновь во время летних каникул. Простора было так много, что от него начало ломить зубы. Резко сдавило грудь, прыснули слезы — простор обнаружил внутри Женька немного пространства и попытался его присвоить. Нога обмякли, в висках заколотил пронзительный колокол громады воздуха и света, чей язычок уже во всю буравил Женькину глотку. Пульсирующий советский летчик, голубоглазый красавец в фуражке, стал раздвигать Женькины внутренности, раздирая плоть острыми краями орденов и медалей. Уже стоя на коленях, Женек зарыдал, что было мочи, опадая на родную землю, матушку и заступницу, землицу, сладкую от первых всходов, но и насквозь просоленную дедовской кровью и отцовским потом. Лизать бы тебя, впитывать, затрамбовать все поры и дыры, не дать этому нахальному герою потрошить меня. Дыханья не хватало, оно не лезло в грудь, сотрясаемую судорожными рыданиями. Он припал губами к земле, к драгоценной, к его ненаглядной. Сил хватило провести по ней языком, ощутив прохладную сырость, после язык обмяк и опал в глотку бесформенной массой. Нащупав письмо, придавил его головой к земле и стал судорожно читать строки, стремительно разъедаемые лившимися слезами и слюной.

«… Мать как узнала, орала весь вечер, я к Машке пошла ночевать, а та мне тоже на мозги принялась капать — мол, говорила тебе, потрахает и ищи его потом…» — залетела? Ну, точняк — «… Уже третий месяц пошел, а все не решусь, это ж и твой ребенок, неужели тебе все равно? Что ж ты за мужик после этого…» «… я адрес у твоей матери узнала — не бойся, не приеду, я гордая слишком, писать тоже больше не буду. Просто, чтоб ты знал…» «и не вздумай потом приходить, я за Мишку замуж пойду, он меня и такую возьмет, и Отчество его дам. А ты служи себе, да разве ж ты солдат, чести нет…»

Шлепая губами и выпучив глаза — не дать не взять, рыба, Женек вспомнил про руки, про точеные руки, и попытался подползти к овражку, словно надеясь сказать им о чем-то сокровенном и простом, утешить, прикоснуться …

Ну, чего уставился? У этого текста не растут ногти, а то бы он выцарапал тебе, подонку, глаза! Он весь сжался, ощущая, как по нему, липко перекатываясь с буквы на букву, ползет твой похотливый взгляд. Ему стыдно за свою уродливую наготу — за этот труп, за дуру-девку и ссущего гопника, выебанного воздухом, за слизистые комья каждого слова. Он не знает, куда ему деться, как бы увернуться на белом листе, как заставить упустить хоть какие-нибудь детали, хотя это не поможет. Ему жалко себя, как школьнику, которого мама застала за онанизмом. А ты-то! Неужели тебе по кайфу? Он хочет просто как можно быстрее закончиться, не надеясь стать лучше. А знаешь, когда ему хуже всего? Кинь взгляд на место про простор.

Вот сейчас ему хуже всего — ты не просто жестокий, еще и бесстыжий… Может сначала перечитаешь? Хотя ладно, забей. Ему вдруг становится все равно. Он уже почти смирился продолжаться дальше и окончание не приносит ничего, кроме разочарования и скуки. Но в нем нет ни слова больше, и он уже пару абзацев как завершился.

Дочитав до конца, ты, давясь от отвращения, пытаешься внушить себе, что сделал это, как будто, против воли, тебе кажется, словно текст, вцепившись в твой взгляд, перетаскивал глаза от буквы к букве, заставлял внюхиваться, дотрагиваться, бесстыдно выпячивал мерзкие подробности. Так вот, у этого текста не растут ногти. Не оправдывайся. Это ты виноват.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
Sergey Igraevsky
Simon Libertine
panddr

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About