… судорожно он направил струю в другую сторону. «Епт, чуть ведь не нассал на него!» Женек облегчился, нервно поглядывая в канаву, застегнул ширинку и спустился в овраг, в котором, нелепо распластавшись, лежал человек. На нем были штаны хаки и коричневатая куртка — оттого и не приметил сразу, да и поссать невтерпеж было. Вроде и не вонял еще, но, все–таки, было понятно, что это не пьянчужка, из местных, а труп. Обычный парень: русые волосы, круглое лицо, волосы коротенькие — видать, недавно брили. Точняк — здесь же рядом военная часть. Обычный парень, но вот сразу ясно, что нездешний. Руки у него были красивые, даже в этой дурацкой позе, таких здесь ни у кого нет. Даже хотелось к ним прикоснуться, такие красивые — точеные. Не женские, нет, эти если били, то без лишних телодвижений, четко, расчетливо. Но ласкали так, что всегда хотелось еще, настойчиво, уверенно, нежно… «Блядь, что за хуйня в голову лезет».

Надо наперво карманы прошмонать, мож че ценное… Пусто, пусто, мелочь, пусто. Внутренний у куртки? Ага — вскрытый конверт. Письмо, фотка. Ниче так телочка, губки пухленькие, рабочие, и, главное, видно сразу, что дура. В глазах это, тупизна как протухшая вода. И почерк — крупный, но аккуратный, туповатый кароче.

Пора было идти к пацанам, небось, уже шашлычок подоспел. «Ща вместе почитаем, вот они прихуеют!» Засунув письмо в шорты, он попытался вылезти. Оказалось, что подняться в том же месте сложновато, еще и пивко разморило, поэтому он полез с другой стороны, выходившей не к лесу, а в поле. Светило июльское солнце, безоблачное лазурное небо звенело на недоступной высоте, после сумрака оврага глаза слезились от напора света, было страшно. Линия горизонта, место соприкосновения жерновов бытия, втягивала в себя простыню пасторального пейзажа, рвала ее, давила из нее сок жизни. Женька начало потрясывать от мерзкого ощущения проникновения, но мерзость была манящей — приторная, жирная. Он стоял на просторе, горделивом и ублюдочном, на неистово-прекрасном просторе, похожем на советского летчика из самой любимой книжки в шкафу у бабушки, которую он в детстве с восторгом просматривал вновь и вновь во время летних каникул. Простора было так много, что от него начало ломить зубы. Резко сдавило грудь, прыснули слезы — простор обнаружил внутри Женька немного пространства и попытался его присвоить. Нога обмякли, в висках заколотил пронзительный колокол громады воздуха и света, чей язычок уже во всю буравил Женькину глотку. Пульсирующий советский летчик, голубоглазый красавец в фуражке, стал раздвигать Женькины внутренности, раздирая плоть острыми краями орденов и медалей. Уже стоя на коленях, Женек зарыдал, что было мочи, опадая на родную землю, матушку и заступницу, землицу, сладкую от первых всходов, но и насквозь просоленную дедовской кровью и отцовским потом. Лизать бы тебя, впитывать, затрамбовать все поры и дыры, не дать этому нахальному герою потрошить меня. Дыханья не хватало, оно не лезло в грудь, сотрясаемую судорожными рыданиями. Он припал губами к земле, к драгоценной, к его ненаглядной. Сил хватило провести по ней языком, ощутив прохладную сырость, после язык обмяк и опал в глотку бесформенной массой. Нащупав письмо, придавил его головой к земле и стал судорожно читать строки, стремительно разъедаемые лившимися слезами и слюной.

«… Мать как узнала, орала весь вечер, я к Машке пошла ночевать, а та мне тоже на мозги принялась капать — мол, говорила тебе, потрахает и ищи его потом…» — залетела? Ну, точняк — «… Уже третий месяц пошел, а все не решусь, это ж и твой ребенок, неужели тебе все равно? Что ж ты за мужик после этого…» «… я адрес у твоей матери узнала — не бойся, не приеду, я гордая слишком, писать тоже больше не буду. Просто, чтоб ты знал…» «и не вздумай потом приходить, я за Мишку замуж пойду, он меня и такую возьмет, и Отчество его дам. А ты служи себе, да разве ж ты солдат, чести нет…»

Шлепая губами и выпучив глаза — не дать не взять, рыба, Женек вспомнил про руки, про точеные руки, и попытался подползти к овражку, словно надеясь сказать им о чем-то сокровенном и простом, утешить, прикоснуться …

Ну, чего уставился? У этого текста не растут ногти, а то бы он выцарапал тебе, подонку, глаза! Он весь сжался, ощущая, как по нему, липко перекатываясь с буквы на букву, ползет твой похотливый взгляд. Ему стыдно за свою уродливую наготу — за этот труп, за дуру-девку и ссущего гопника, выебанного воздухом, за слизистые комья каждого слова. Он не знает, куда ему деться, как бы увернуться на белом листе, как заставить упустить хоть какие-нибудь детали, хотя это не поможет. Ему жалко себя, как школьнику, которого мама застала за онанизмом. А ты-то! Неужели тебе по кайфу? Он хочет просто как можно быстрее закончиться, не надеясь стать лучше. А знаешь, когда ему хуже всего? Кинь взгляд на место про простор.

Вот сейчас ему хуже всего — ты не просто жестокий, еще и бесстыжий… Может сначала перечитаешь? Хотя ладно, забей. Ему вдруг становится все равно. Он уже почти смирился продолжаться дальше и окончание не приносит ничего, кроме разочарования и скуки. Но в нем нет ни слова больше, и он уже пару абзацев как завершился.

Дочитав до конца, ты, давясь от отвращения, пытаешься внушить себе, что сделал это, как будто, против воли, тебе кажется, словно текст, вцепившись в твой взгляд, перетаскивал глаза от буквы к букве, заставлял внюхиваться, дотрагиваться, бесстыдно выпячивал мерзкие подробности. Так вот, у этого текста не растут ногти. Не оправдывайся. Это ты виноват.