Сразу хочу предупредить: я не виноват. То, что я якобы сделал тогда, не доказано. А то, что мечтал и мечтаю исполнить теперь (но успею ли?) вполне безобидно и даже похоже на проявление милосердия.
***
Перед тем как пригласить домой, Ставнин наблюдал меня около месяца. Он до сих пор разглядывал во мне кого-то еще, хотя, бесспорно, знал, что я — учитель физкультуры. Наблюдал — было его слово, я бы сказал просто: виделись.
Мы познакомились в апреле. В нашем доме, в Одинцово, на неделю отключили отопление и водоснабжение. Приехало телевидение. Замерзшие немытые жильцы высыпали на улицу. Оператор заснял и меня. Я минут пять ругал правительство, рассказывал про непомерные траты на баню, а в конце все же выразил надежду, что все будет хорошо. В новости, конечно, допустили только эту часть интервью. На следующий день меня по телефону разыскал один из бесчисленных помощников Ставнина и попросил о встрече. Он сказал, что господин Ставнин уже доверяет мне, ведь меня показали в новостях. Мы условились встретиться в выходные, в Москве. Помощник спрашивал меня о работе, о принципах, которыми я руководствуюсь в воспитании учеников. А в понедельник позвонил снова и сообщил, что я подхожу.
Я ничего не понимал, ведь, напомню, я был учитель. Я мог кинуть мяч, объявить игру, но разобраться в такой ситуации — позвольте. В этом я честно признался Ставнину, когда мы впервые встретились. Он ответил, что Бог мне судья, и добавил, что Бог — милосерден. Этой фразы я тоже не раскусил. Месяц мы ходили по кафе, где он платил. Всего раз шесть. И говорили все время обо мне.
Не могу я хорошо описывать людей, поэтому про Ставнина сказал бы, что это был человек важный, лет шестидесяти, лысый и с бородой. Вот, я думаю, и финиш. Ну еще полный, невысокий. Часто звонил у него телефон, он что-то записывал, коротко отвечал. Несколько дел совершались в его голове за один раз, поэтому иногда он забывал, кому и что говорит. Наш разговор у него дома поначалу пошел совсем не в ту сторону, и он не сразу распознал ошибку.
Я приехал днем в субботу. Он жил в огромной квартире, почти в центре.
― Купил весь этаж, ― объяснил он. ― Пришлось нажать кое-на-кого. Не хотели продавать.
Мы сели в столовой. Ставнин был в лиловом кожаном кресле и бордовом халате, на толстых пальцах ― толстые перстни. Он предложил закусить немного. Я не ел так никогда. Тут было и вино, и хлеб. Много красивых закусок. Ставнин лично налил мне вина, поднес тарелку с закусками. Я выпил бокал залпом и съел что-то пестрое.
— Теперь основное блюдо, ― сказал он.
То была рыба. После рыбы он промокнул губы салфеткой и позвонил в колокольчик. Пришла молодая девушка.
— Грета, сыр, — сказал он. Через минуту Грета вернулась с деревянной доской.
— А-а, зачем? ― спросил я.
— Так принято. Спустя какое-то время после основного блюда съесть немного сыра. Читали “Парижский кулинар” за 1926 год?
— Нет.
— Там подробно об этом. Когда-то у нас все это было, — погрустнел он. — И раньше, чем у французов.
— У французов сейчас беспорядки, — обрадовался я, как люди редко радуются беспорядкам.
— Да, да. Сырные бунты.
— Вроде, что-то с бензином?
— А что они возят на бензине?
— Сыр?
— Сыр.
Я посмотрел на доску.
— А это что такое? Вот, с лепесточками.
— Это швейцарский, — ответил он. От сыра пахло, как из мужской раздевалки после двойного лыжного урока.
— Не решусь, — засмеялся я.
После шел ликер, потом ― кофе с мороженым и, наконец, он предложил мне пересесть в курительную комнату, которая одновременно была и бильярдной. Я сильно наелся. За исключением лепестков сыра, все было идеально. Я и не думал, что можно есть вот так: с удовольствием. У меня промелькнула мысль, что окажись Ставнин гомосексуалистом, я бы сейчас постеснялся отказать.
Мы сидели друг напротив друга и курили.
— Что вы думаете обо мне? — вдруг спросил Ставнин. — Мы же уже месяц знакомы.
— Я не очень понимаю, зачем я вам.
— Я объясню. Видите ли… Я многого добился в жизни. Я психолог, продюсер, предприниматель, директор, имею клинику. Защитил докторскую диссертацию. Она называлась “Божественное в мужчине”. Это была лучшая диссертация у нас на кафедре. По крайней мере, так писали в 89-ом, в нашей стенгазете. Так вот, мне нужны верные помощники. Я не могу всем вертеть сам. Да, я в центре круга, но без людей не обойтись. Поверьте, это не ради денег. Это, скорее, про эмоции, про имманентное.
Я выпустил сигаретный дым: иди, дым. Ставнин поднес мне серебряную пепельницу.
— Так что вы думаете? ― снова спросил он.
— Вы хотите, чтобы я превратился в вашего помощника?
Он пристально посмотрел на меня.
― Хочу. И даже не в помощника, а в проводника идей.
― А что я должен делать?
Тут ему позвонили, он отвлекся и десять минут говорил по телефону. “Никаких эмоций, вытряси из них все”, ― видно, разговор дался нелегко, потому что после него он и ошибся.
― Понимаете, ― сказал он, ― я придумал слово.
― Что?
― Да. Новое ослепительное слово. Для надежды, для любви, для прощения.
― Какое?
Он бросил на меня окончательный взгляд.
― Лобог.
Я хихикнул.
― Лояльный бог.
Я отказался понимать.
― Мы сделаем телеграм-канал. LoBog Channel. Вы будете его вести.
― Я? Как?
― Каждое утро вы будете отправлять подписчикам утреннюю молитву. Мы поработаем с вами над текстами. Сначала это будут простые мотивирующие послания. Вроде, дети мои, бог лоялен к вам, распахните ставни, станьте на колени… А потом мы станем вплетать в них рекламные месседжи. Деньги, то есть эмоции, хлынут рекой…
― Простите, ― перебил я, ― я не совсем с текстами, я учитель физкультуры…
Ставнин замолчал. Потом сверился в телефоне с расписанием.
― Вы не Жильцов?
― Нет.
― Не текстовик?
― Нет.
― Вот черт. И правда, он у меня на шесть, после вас.
Он засмеялся, и я ― за ним.
― Простите меня, ― сказал он, ― совсем меня отвлекли.
Мы докурили.
― Я собирался предложить вам иное, ― еще посмеиваясь сказал Ставнин.
― Что же?
― Короче говоря, у меня не так давно появилась идея. Возродить имперский поп.
― Я извиняюсь, а он существовал?
― Конечно. Правда, недолго. При Николае I. Он его и придумал. В один год с Третьим отделением. Но потом закрутилось: Польша, железные дороги. Ему некогда, Бенкендорфу некогда, и все это заглохло. А какие были группы… Глинка им музыку писал. Какие имена: “Гимназистки с перчиком”, “Свинки-копилочки”…
Я слушал Ставнина, жалея, что так скромно его понимаю. В школе я приятельствовал с учителем истории, но перенял от него мало знаний. В основном мы выпивали в пятницу, закрывшись у меня в спортзале, и он говорил: “Я трахнул пол-Москвы. Твоя задача ― ликвидировать вторую половину”. Но дальше Ставнин прояснил сказанное.
― У меня есть три молодые девочки в пансионате под Москвой. Прекрасно поют, умненькие, красивые. Увидите ― закачаетесь. Такие, знаете, что ножкой ступят, а ты готов квартиру отписать. Но ― массивные пробелы в физическом образовании. А на сцене надо хорошо двигаться. Мах ногой ― прыжок, эшапе ― шпагат. И темп, темп, темп. А у них этого нет.
Я задумался. Ставнин, видя мою нерешительность, добавил в разговор денег.
― Я сравнительно неплохо заплачу, ― сказал он.
― Но сейчас четверть кончается, год даже, ― ответил я. Честно выражаясь, мне его предложение показалось в тягость. Ездить куда-то, учить оголтелых девиц тому же, чему я и так посвящаю все дни. Ну сколько он там заплатит?! И во что все выльется? Я же давно не…
― Нет, нет, с июля. Вы мне там нужны каждый день. Вы там будете жить. Я ведь знаю, вы хотели бы там жить (он подмигнул). За пять тысяч в день.
― Рублей?
Ставнин улыбнулся:
― А вы бы предпочли ― луидоров?
***
Закончился школьный и мой учебный год. За выпускными экзаменами, теплоходными прогулками и душераздирающими концертами, которые ученики готовили для нас, учителей, захлопнулся июнь. Тру