Я вижу старый дощатый дом, вернее, комнату в этом доме. Где он стоит ― мне неизвестно да это и не нужно мне знать. Гораздо важнее, что происходит в комнате.

Это веранда с окнами и столом посередине, какие обычно бывают на верандах. Еще час назад здесь была тьма, а теперь горит свет. Горят свечи, от них и получается свет. Никакой другой причины у этого света нет.

За окном тлеет август, в комнате вполголоса звучит романс. “Не оскверни”, на слова Гейне. На стене висит белое полотно, надорванное посередине. Я знаю, что оно висит здесь не всегда: это было бы слишком самонадеянно и опасно. Его вывешивают только такими вот вечерами, когда собравшиеся понимают и ждут, что я наблюдаю за ними.

Стол не пустует, три женщины окружают его. Их наименования мне хорошо известны, а вам ― не скажут ничего, поэтому ограничусь инициалами. Лицом ко мне сидит Е. П., учитель немецкого языка. Слева от нее ― Е. И., учитель истории, а справа ― П. Х., учитель музыки. Одеты они сходно: в льняные платья приблизительно одного оттенка. Их босые ноги погружены в тазы, наполненные мелко нарезанной и холодной свиной печенью. Лет им ― по шестьдесят.

Женщины увлечены карточной игрой. Е. И. скрупулезно тасует колоду и раздает карты.

― Расскажите что-нибудь веселое, ― просит она, ― пока сдаю.

Е. П. хихикает.

― Я сегодня утром ехала в автобусе, ― говорит она, ― ко мне подсел человек, из тех, что называют детьми. О, этот низкорослый народец без жизненного опыта. Видимо, его отчим решил, что так он сделает мне приятно, подослав ребенка ко мне.

― А с чего вы надумали, ― спрашивает П. Х., ― что это был отчим?

― Видите ли, милая П. Х., свое обычно так скверно не воспитывают, в свое ― вкладывают.

― Да, да.

― Так вот, он подсел ко мне и на совершенно несуразном языке заявил, что, когда вырастет, превратится в спортсмена.

― Ха-ха-ха, представляю, как вам было смешно!

― Еще бы, в пять лет думать, что вырастешь. Поэтому я и говорю, что подле него находился отчим.

Я вижу, что карты сданы.

― Балмашев, ― ходит П. Х.

― Каляев, ― отбивается Е. И.

― Богров, ― подкидывает Е. П.

― Юсупов, ― снова бьет Е. И.

― Стойте, Юсупов никак не бьет Богрова, ― возмущается П. Х.

― Верно, верно, ― поддерживает Е. П., ― Богров-то покрупнее будет. Смухлевать хотели, милая?

Е. И., ворча, берет карты.

― Послушайте, а откуда в этой колоде взялся Николаев? ― спрашивает П. Х.

― Тьфу, ну что ― заново сдавать?

― Не надо, не успеем, скоро полночь.

П. Х. встает и выключает музыку. Ее ноги оставляют на полу печеночные отпечатки. Карты убирают со стола, а свечи ― с комода, подоконников и печки ― напротив ставят на стол: по три свечи возле каждой из женщин. В центр стола кладут разбитое зеркало, а на него ― ластик. Е. П., П. Х., и Е. И. повязывают головы платками, которые, как и полотно на стене, разорваны. Я вижу, что они берутся за руки и склоняют головы.

―Двенадцать, ― шепчет П.Х. Через мгновение Е. П. начинает говорить. Е. И. и П. Х. повторяют вслед за ней. Я слышу негромкие слова.

― Мать Прорезь, Мать Темна дыра, ― говорит Е. П. ― Мы ― Дочери твои, мы ― ученики твои. Не верим мы, что любовь объединяет нас. Не верим мы, что энергия жизни движет миром. Не верим мы, что возможности человеческие безграничны. Не верим мы в будущее и планету. А верим мы лишь в тебя, Мать Прорезь, к тебе одной только движемся. Да провалится все в тебя, да разобщится общее, да зарыдает смеющийся. Раздвинутся границы твои, поглотят не стремящихся к тебе, ищущих благополучия и обновления. Да будет так!

― Да будет так!

Горят свечи, блистают глаза.

Дальше вижу я Е. П. через несколько дней. Вокруг нее ― рынок, по которому ходит она, чтобы пополнить запасы свиной печени и свечей. На лице ее такое выражение, какое бывает у человека, оказавшегося в неуютной ситуации. Хочется ей в тот самый дом, но невозможно пока это.

― Какие вам свечи? ― спрашивает продавец в свечной лавке. ― Есть клубничные, есть с деревянным фитилем, есть электронные.

― Нет, нет, вот те.

― Из жира?

― Да, пожалуйста.

Е. П. прячет свечи в холщовую сумку и спешит к автобусу. Однако путь ей преграждает невыбритый молодой человек с трудным лицом. Я знаю, он давно ищет Е. П.: по городам, школам. Но находит только теперь.

― Е. П., ― говорит он полуобморочным голосом.

― Соловьев, ― говорит она. Я ясно вижу, встреча ей неприятна.

― Отойдем, ― говорит он, увлекая Е. П. к политически-агитационной палатке, возле которой пусто. Там он продолжает, сопровождая речь нервными взмахами рук.

― Е. П., ― говорит он, ― я ищу вас уже семь лет. Вы переехали оттуда, вы переехали отсюда. Раздробили мою жизнь и переехали.

― Ваши родители сами привели вас ко мне.

― Они же не знали, что у вас за дополнительные занятия. Они думали ― просто немецкий язык.

― Просто немецкий, ― вскидывает брови Е. П., ― вы в вашем уме?

― Никто же не просил вас учить меня, как жить. Я хотел поступить в университет, а поступил ― ни пойми куда: в позапрошлый век, в щель меж покинутых миров.

― На немецком этому учат, Соловьев. Надо знать. Зато как складно и поэтически вы изъясняетесь. Будьте благодарны хоть за это.

― Е. П., милая, пощадите меня. Верните мне нормальную жизнь. Я не могу жить, работать. Мои коллеги в офисе не понимают меня. Они говорят, asap, я встаю и кричу на них, чтобы больше такого не было. Они идут в кино, я пишу, что они ― идиоты и лучше я в десятый раз пересмотрю все с Бригиттой Хельм, чем смотреть то, что они любят. Да что коллеги ― моя собственная мать не понимает меня. В прошлом месяце она устроила мне встречу с милой девушкой, чтобы я женился, чтобы у меня тотчас родился сын. Я прогнал эту девицу, потому что она сказала, что война это плохо. Я проколол колеса отцовской машины, потому что это собственность, а вы учили, что собственность…

Он недоговаривает и начинает рыдать.

― Что мне делать? Что мне делать? ― спрашивает он. ― Я хочу пиццу, я хочу на футбол, я хочу asap…

― Мой совет такой, Соловьев, ― говорит Е. П., ― скоропостижно забудьте меня и никогда больше не ищите. Я дала вам все, что могла. Если вы не умеете этим воспользоваться, тем хуже для вас. Вспомните, что разобщится общее, зарыдает смеющийся…

― Я помню, ― перебивает он, ― я все помню.

― Видите, не все так печально. Может, Мать Темна дыра вас еще примет…

Я вижу, как она оставляет плачущего Соловьева и удаляется к автобусной остановке.