Иранский журналист, политический беженец, живущий в Греции, пишет о том, как расистские стереотипы помогают части западной аудитории закрывать глаза на преступления «восточных» режимов и игнорировать протесты против них.

НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН КИРИЛЛОМ ФЕЛИКСОВИЧЕМ МЕДВЕДЕВЫМ, ЯВЛЯЮЩИМСЯ УЧАСТНИКОМ «РОССИЙСКОГО СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ДВИЖЕНИЯ», ВКЛЮЧЕННОГО В РЕЕСТР ИНОСТРАННЫХ АГЕНТОВ 18+

Существует насилие, которое не носит униформу и не повышает голос. Ему не нужно проливать кровь, чтобы быть эффективным. Оно выражает себя в качественно изданных книгах, заседает в академических комиссиях, пишет в Твиттере о солидарности и подписывает петиции. Оно настаивает на культурном взаимопонимании. Оно предостерегает от западного высокомерия. Оно говорит вам, что критика режима может сыграть на руку империализму. Оно улыбается вам, называет вас товарищем и призывает вас быть осторожным. Это то, что Пьер Бурдье в другом контексте однажды назвал «расизмом интеллигенции».

Такой расизм не заявляет о себе открыто. Он не прибегает к оскорблениям и не сжигает флаги. Он действует с помощью исключения под видом заботы и замалчивания под видом уважения. Он определяет, кто имеет право говорить и какая боль должна считаться политической. Он воспроизводит те самые иерархии, которым якобы противостоит. И сегодня он находит странного союзника в том, что можно назвать вывернутым наизнанку ориентализмом — в рефлекторной защите незападного авторитаризма. Так, будто бы любая его критика это просто еще один колониальный сценарий.

Эдвард Саид дал нам словарь, позволяющий понять, как имперские державы представляли Восток: как нечто экзотическое, иррациональное, отсталое и пассивное. Но что происходит, когда эти же представления переворачиваются не ради освобождения, а ради оправдания? Когда жестокие режимы прикрываются «культурным своеобразием», а их защитники на Западе повторяют те же аргументы — иногда цинично, иногда искренне, и получается, будто репрессии — это неправильно понятый на Западе местный обычай?

Проблема не нова. Но сопоставление работ Бурдье и Саида помогает нам обозначить её точнее. С одной стороны, мы имеем символическое насилие интеллектуального контроля, когда определённые голоса — обычно голоса элит, часто западных — решают, какое страдание законно, а какое сопротивление «слишком западное», «слишком либеральное» или «недостаточно аутентичное». С другой стороны, мы имеем пережитки ориентализма в вывернутом наизнанку виде: нежелание противостоять тирании, когда она носит традиционные одежды или говорит на языке антиимпериализма.

Загробная жизнь ориентализма

Классический труд Эдварда Саида «Ориентализм», вышедший в 1978, — не просто книга о колониальной истории, а анализ того, как власть формирует знание. Он показал, как Запад изобрел «Восток» в качестве категории — не для того, чтобы понимать, а для того, чтобы доминировать. Образы Востока как чувственного, деспотического, инфантильного или опасного никогда не были невинными — они оправдывали завоевание, эксплуатацию и военную оккупацию. Саид разоблачил производство этого знания как политическое, укоренённое в империи.

Но что происходит, когда эта критика становится неприкасаемой догмой? Когда любой, кто пытается описать политические репрессии на Ближнем Востоке, в Северной Африке или Южной Азии, немедленно обвиняется в повторении ориенталистских штампов? Когда любая критика отвергается как исламофобия, культурное высокомерие или западный взгляд?

Мы видим это сегодня: студента сажают в тюрьму в Тегеране или Каире, а кто-то слева пожимает плечами: «А что, западные тюрьмы лучше?» Женщина осуждает государственное насилие в своей стране, а учёные в Европе с серьёзным видом качают головами: «Нам не стоит заигрывать с имперскими нарративами». Режим строит из себя защитника национального достоинства, исламской идентичности или постколониального суверенитета, и многие к нему прислушиваются.

Саид предостерегал от этого. Он ясно давал понять, что ориентализм не является защитой от любой критики. Он никогда не оправдывал деспотизм. Его гнев был направлен не только на колонизатора, но и на тех, кто использовал антиколониальную риторику для защиты своей власти. Он считал, что задача интеллектуала — говорить правду власти. Любой власти.

Однако сегодня его работы нередко используются в противоположных целях: чтобы заставить замолчать местных жителей, борющихся со своими режимами. Чтобы создать впечатление, будто те, кто выступает против угнетения внутри так называемого глобального Юга, каким-то образом заражены западной идеологией. В этом — предательство дела Саида и подавление политической борьбы.

Иран: когда борьба за жизнь воспринимается как примирение

Статистика говорит сама за себя. Иранцы не просто отворачиваются от религии в той версии, которую навязывает исламский режим, — они полностью отвергают его моральный, культурный и политический авторитет. Мечети пустеют, хиджаб теряет свою символическую силу, и появляется новое поколение, которое хочет чего-то большего, чем просто терпеть. Молодые люди хотят жить и хотят говорить, не переводя свою боль на язык, приемлемый для западных или диаспоральных интеллектуалов.

И всё же многие из тех самых интеллектуалов, особенно среди западных левых, продолжают настаивать на том, что любая резкая критика исламского режима может сыграть на руку империалистам. Они используют Эдварда Саида как щит, бормоча «ориентализм» каждый раз, когда кто-то поднимает голос против арестов, принудительного ношения хиджаба, пыток или казней. Они видят тиранию и называют её культурой. Они видят бунт и называют его подражанием Западу. Это не невежество, а расизм интеллигенции, который выражается по-своему изобретательно: демонстрацией солидарности, скрывающей глубокое нежелание слушать.

Именно здесь встречаются Бурдье и Саид. Бурдье показал нам, как элиты определяют, что считается легитимным знанием. Саид разоблачил то, как империя производит ложное знание, чтобы править. Но ни тот, ни другой не могли в полной мере предвидеть третий сценарий: когда знание, облаченное в антиимпериалистический жаргон, становится инструментом делегитимации сопротивления. Это вывернутый наизнанку ориентализм: режим изображается как аутентичный, а люди, противостоящие ему, выставляются марионетками Запада или, ещё хуже, предателями собственной культуры.

Именно эта логика замалчивает иранских женщин, ходящих по улицам с непокрытыми головами. Именно она делает их неповиновение незаметным для некоторых «антиимпериалистов» на Западе, которые всё ещё считают режим оплотом сопротивления сионизму или американскому господству. Но для многих в Иране эти дебаты далеки от реальности. Важно то, что люди не могут дышать свободно, не могут говорить без страха, не могут выбирать своё будущее безнаказанно. Их борьба — это не борьба между Востоком и Западом. Это борьба против верёвки, которая затягивается у них на шее.

Да, существует прозападная оппозиция исламскому режиму — такие группы, как «Моджахедин-э-Хальк» или роялистские фракции, открыто ищущие поддержки США или Израиля. Их программы зачастую авторитарны, их взгляды основаны либо на дисциплине культа, либо на возвращении к монархии. Но смешивать их с более широкой иранской оппозицией — бесчестно. Борьба за демократические права в Иране — это не только их борьба, но и борьба женщин, ходящих по улицам без хиджаба, молчаливо бастующих рабочих, студентов, заключенных в тюрьму за свои высказывания. Большинство этих людей не хотят ни империи, ни теократии.

Бурдье расценил бы это замалчивание как форму символического насилия. Отказ признать легитимность иранского сопротивления не нейтрален — это форма классовой и культурной изоляции. Это навязывание интерпретационной рамки, которая стирает жизненный опыт миллионов людей в пользу абстрактного нарратива, сформированного вдали от улиц Тегерана.

Саид тоже возмутился бы, узнав, как его работы используются для защиты угнетателей от критики. Он писал в защиту угнетённых, а не режимов, претендующих на то, чтобы говорить от их имени. Он понимал, что деколонизация означает не только отказ от западного господства, но и отказ от власти местных элит, использующих антиимпериалистическую риторику для укрепления собственной власти.

Когда мир отказывается слушать: заметки об перевернутом ориентализме

Я годами читал, что пишут об Иране в мире. Не пропаганду режима — она предсказуема, а то, как западные СМИ, и правые, и левые, реагируют на голоса, выступающие против него. Это было одним из самых болезненных моментов изгнания: видеть, как твой народ сопротивляется, видеть, как люди с непокрытыми головами идут прямо в пасть государства, слышать их скандирование, разносящиеся по улицам — а потом открыть газету, прочитать заголовок и осознать, что их на самом деле никто не слышит.

И вместо понимания вы обнаруживаете нечто более неприятное, чем просто невежество. Я замечал, как доброжелательные левые журналисты и учёные, называющие себя нашими союзниками, смотрят на Иран с эдакой осторожностью, граничащей с презрением. Они говорят о «культурных различиях», о «ненавязывании западных ценностей», об «избегании ориентализма». Они говорят, что все сложно. Они говорят, не нам судить. Но в конечном итоге их колебания становятся своего рода разрешением — режиму разрешают и дальше творить насилие в тишине.

Помню, читал статью, в которой хиджаб восхвалялся как символ расширения прав и возможностей, самоидентификации и сопротивления западным стандартам красоты. Статья была опубликована в прогрессивном издании, написана языком инклюзивности и культурного уважения. И я думал о знакомых женщинах, которых штрафовали, задерживали или избивали за то, что они сняли хиджаб. Я думал о тех, кто всё ещё носит его, потому что у них нет выбора — не потому, что он даёт им силу, а потому, что закон обязывает. Удивительно, как быстро принуждение становится культурой, если смотреть с безопасного расстояния.

Были и другие моменты. Когда в Иране вспыхнули протесты — настоящие, массовые, возглавляемые женщинами, рабочими и студентами, — я заходил на левые сайты, которыми раньше восхищался. И обнаруживал на некоторых из них одно пустословие. На других еще хуже: намеки на то, что эти восстания — дело рук ЦРУ или что само внимание западных СМИ выглядит подозрительно. Как будто у народа нет собственной воли. Как будто его требования свободы, достоинства и автономии — лишь отголоски империи. Я не мог отделаться от ощущения, что эти мыслители, гордившиеся своей борьбой со всеми формами угнетения, молча решили, что некоторые диктатуры более простительны, чем другие, — если только они говорят правильные вещи об Америке и Израиле.

У правых бесчестность принимает иную форму. Консервативные СМИ любят указывать на жестокость иранского режима — его казни, его полицию нравов, его гендерный апартеид — не для того, чтобы поддержать тех, кто борется с ним, а чтобы подтвердить собственное превосходство. Они грозят пальцем Востоку, говорят о дикости и отсталости, а затем возвращаются к политике содержания мигрантов в клетках или полного запрета хиджаба. Я слышал, как они говорят: «Там так живут», — пожимая плечами, превращают сопротивление в неизбежность, а страдания — в нечто почти заслуженное.

В обоих случаях я увидел одно и то же нежелание. Нежелание слышать, как иранцы говорят на своём собственном языке восстания. Нежелание видеть в них не символы, не жертв, не марионеток и не злодеев, а политических субъектов со своими требованиями, своей борьбой и своим голосом.

У этого отказа есть название. Бурдье называл его расизмом интеллигенции — когда образованные люди вытесняют или замалчивают что-либо под предлогом запутанности, неоднозначности. Саид называл это ориентализмом — способностью определять Восток так, чтобы это служило Западу. И теперь это явление обретает новое обличье, становится чем-то совершенно иным: своего рода антиориентализмом, который всё так же отрицает народ, всё так же говорит за него, но теперь утверждает, что делает это в его защиту.

Дело не только в том, что они нас неправильно понимают. Дело в том, что они отказываются верить, что мы можем быть творцами собственной истории. Что мы смогли восстать не потому, что нами манипулировали, а потому, что мы задыхались. Что мы можем одновременно стремиться к свержению и не желать иностранного господства. Что стремление к свободе принадлежит не только Западу. Оно принадлежит всем нам.

Кто будет говорить от нашего имени?

Это то, что не отступает даже в минуты тишины: ощущение, что говорят о нас, но не с нами. Что западные интеллектуалы превращают нашу борьбу в символы, а наших погибших — в сноски. Я видел, как молодые женщины в Тегеране ходят с открытыми лицами под пристальным вниманием камер и солдат, прекрасно понимая, чем рискуют. Я видел семьи в трауре, прячущие фотографии убитых детей, потому что публичное выражение скорби привлекло бы внимание. Это не метафоры. Это человеческие жизни.

Но когда эти истории пересекают границы, на них часто начинают смотреть через призму недоверия. Они слишком светские, слишком эмоциональные, слишком модерные, слишком западные. Или, ещё хуже, не соответствуют чьим-то политическим интересам. Режиму и его защитникам позволено говорить от имени «аутентичности». Нам, тем, кто ему сопротивляется, — нет.

В изгнании я встречал людей из Сирии, Афганистана, Египта, Ирака — им это чувство хорошо знакомо. Их революции игнорировались, их боль западная пропаганда перетолковывала по-своему. От них требовалось оправдывать своё сопротивление, доказывать, что их борьба за собственное достоинство — не предмет импорта.

Какая невыносимая ирония: мы бежали от цензуры, но обнаружили её под маской солидарности. Мы бежали от идеологического конформизма, но столкнулись с его новой версией — обернутой в лозунги, полной благих намерений, но глухой к тем реалиям, которые мы несем в себе.

Именно о таком насилии предупреждал Бурдье: не о том, которое калечит плоть, а о том, которое лишает голоса. И именно такого предательства боялся Саид: когда антиимпериализм используется для защиты новых империй, прикрывающихся другими масками. Религиозное государство, военная хунта, популистский диктатор — всё, что угодно, только не народ, восстающий на своих условиях.

Я постоянно возвращаюсь к одной фразе, которую однажды услышал от сирийского студента во время восстаний в его стране: «Они хотят, чтобы мы сопротивлялись только тем врагам, которых они одобряют».

Эта фраза живёт во мне. Она резюмирует все сказанное. Потому что мы требуем не просто свободы от исламского режима. Речь о свободе от рамок, ограничивающих то, что может означать наша свобода.

https://firenexttime.net/the-racism-of-anti-racists-bourdieu-said-and-inverted-orientalism/

Перевод К. Медведева