18 марта 1871 года возникла Парижская коммуна. Парижские рабочие и ремесленники, изгнав из города правительственные войска, создали систему, которая просуществовала меньше 3 месяцев, но успела наметить все линии левой и прогрессивной борьбы 20 и 21 века. От местного и производственного самоуправления до гендерного равноправия, от всеобщего бесплатного образования до жесткого ограничения зарплат чиновников, от кормления бездомных до создания экологичной и демократичной городской среды. Что Парижская коммуна может предложить для освободительной борьбы сегодня? Публикуем интервью Ману Госвами с американской  исследовательницей Кристин Росс.

Кристин Росс в своей новой блестящей книге «Коммунальная роскошь: политическое воображение Парижской коммуны» разбирает ведущуюся по поводу Коммуны полемику, которая, по ее словам, свелась к ложным полярностям: анархизм против марксизма, крестьянин против рабочего, якобинский революционный террор против анархо-синдикализма и т. д.

Однако теперь, когда закончилась Холодная война и исчерпал себя французский республиканизм, мы можем, по мнению Росс, избавить Коммуну от подобного склероза. И такое освобождение способно, в свою очередь, пробудить современных левых к деятельности и размышлениям о вызовах сегодняшнего дня. Ни одна работа настолько полным образом не раскрывает утверждение Маркса о том, что величайшим достижением Парижской коммуны было ее «настоящее рабочее существование».

МГ: Ваша книга выводит Парижскую коммуну на современную сцену. Как Коммуна может служить источником для осмысления наших сегодняшних требований?

КР: Я рада, что вы выбрали слово «источник», а не «урок». Обычно люди настаивают на том, что прошлое преподаёт нам уроки или учит нас тому, каких ошибок следует избегать. Литература о Коммуне изобилует сомнениями, ретроспективными советами и восторженным перечислением ошибок: если бы коммунары сделали то-то и то-то, взяли деньги из банка, пошли на Версаль, заключили мир с Версалем, были бы лучше организованы, тогда они могли бы победить!

На мой взгляд, такого рода ретроспективное теоретическое превосходство одновременно бессмысленно и глубоко аисторично.

Наш мир — это не мир коммунаров. Когда мы по-настоящему поймем это, нам будет легче увидеть, как на самом деле близок их мир к нашему — возможно, ближе, чем мир наших родителей.

То, как люди, особенно молодежь, живут сейчас, напоминает в смысле экономической нестабильности положение рабочих и ремесленников девятнадцатого века, создавших Коммуну. Большую часть времени они проводили не на работе, а в поисках работы.

После 2011 года, когда практически повсеместно начала возвращаться политическая стратегия, основанная на захвате пространства, захвате участков и территорий, превращении городов — от Стамбула до Мадрида, от Монреаля до Окленда — в театры стратегических операций, Парижская коммуна открылась в новом свете, она стала частью образности настоящего.

Её формы политического изобретения стали вновь доступны нам — не как уроки, а как источники, или как-то, что Эндрю Росс, говоря о моей книге, назвал «архивом, пригодным к использованию».

Коммуна становится фигурой истории и, возможно, будущего, отличного от курса капиталистической модернизации — с одной стороны, и утилитарного государственного социализма –с другой.

Это проект, который, я думаю, сегодня разделяют многие люди, и центральное место в этом проекте занимает «коммунальное воображение». Поэтому в книге я старалась размышлять о Коммуне не только как о чем-то ушедшем, принадлежащем прошлому, но и том, что только открывается среди нашей нынешней борьбы, о пространстве, заключающем возможные варианты будущего.

МГ: «Коммунальная роскошь» — таков был девиз отдела художников Коммуны, так вы назвали и свою книгу. Не могли бы вы рассказать о происхождении этой фразы?

КР: В отличие от «всемирной республики», «коммунальная роскошь» не была громким лозунгом Коммуны. Я откопала эту фразу в последнем предложении манифеста художников и ремесленников, созданного при Коммуне, когда они организовывались в федерацию. Для меня она стала своеобразной призмой, преломляющей ряд ключевых изобретений и идей Коммуны.

Автор фразы — художник-декоратор Эжен Потье, более известен нам сегодня как автор другого текста, «Интернационала», написанного в конце Кровавой недели, когда еще не высохла кровь коммунаров. То, что он и другие художники подразумевали под «коммунальной роскошью», было этакой программой «общественного благоустройства»: улучшение деревень и городов, право каждого человека жить и работать в приятной обстановке.

Это требование может показаться не слишком серьезным, даже «декоративным». На самом же деле оно влечет за собой полную трансформацию нашего отношения не только к искусству, но и к труду, к общественным отношениям, к природе, к биологической среде.

Во главе угла здесь два пароля Коммуны: децентрализация и участие.

Это значит, что искусство и красота оказываются деприватизированы, полностью интегрированы в повседневную жизнь, они больше не спрятаны в частных салонах, не централизованы в непристойной националистической монументальности.

Эстетические ресурсы и достижения общества не будут, как словом и делом дали понять коммунары, принимать форму того, что Уильям Моррис назвал «столпом наполеоновской декорации», то есть Вандомской колонны. Я показываю, как в посмертной жизни Коммуны, в работах Реклю, Морриса, в представлениях о том, что искусство и красота должны расцветать в повседневности, были намечены те идеи, которые сегодня мы назвали бы «экологическими». Их можно проследить, например, в «критическом понятии о красоте» Морриса или в представлении о важности местной автономии, на котором настаивал Кропоткин.

В своих наиболее далеко идущих проявлениях «коммунальная роскошь» это набор критериев, систем оценки того, что общество считает важным и необходимым. И эти критерии отличны от тех, которые предоставляет рынок. Природа воспринимается здесь не как запас ресурсов, а как нечто значимое само по себе.

МГ: Ваша книга включает в жизнь Коммуны творчество Кропоткина и британского социалиста Уильяма Морриса…

КР: Очень легко впасть в ужас от того, что Флобер называл «варварством» Коммуны, под которой, я полагаю, он имел в виду неисчерпаемый ужас Кровавой недели и массовые убийства тысяч людей, положившие конец Коммуне. Я ни в коей мере не преуменьшаю значения этой резни — более того, рассматриваю эту чрезвычайную попытку государства уничтожить своих классовых врагов по очереди и разом как основополагающий акт Третьей Республики.

Но меня больше интересовало документирование того, что я считаю продолжением Коммуны. Речь о том, как коммунарская мысль продолжала развиваться после окончания Кровавой недели, когда выжившие коммунары и изгнанники встречались и работали вместе с теми сторонниками, которых вы упомянули, — попутчиками, для которых событие Коммуны глубоко изменило то, что Жак Рансьер назвал бы «распределением осмысленного».

Ударная волна Коммуны как события, а также последовавшие за ней дискуссии и общение с теми, кто ее пережил, изменили метод этих мыслителей, проблемы, которые они рассматривали, материалы, которые они отбирали, интеллектуальный и политический ландшафт, который они размечали для себя, — короче говоря, их путь. Эти подземные толчки как оттянутый эффект Коммуны являются продолжением борьбы другими средствами. Это часть избытка события и настолько же жизненно необходимо для его логики, насколько необходимы и первоначальные действия на улицах.

Возможно, самое большое изменение можно обнаружить в траектории Маркса после Коммуны — изменение, которое принимает парадоксальную форму — как укрепления его теории, так и разрыва с самим понятием теории. Коммуна ясно дала понять Марксу, что массы не только творят историю — занимаясь этим, они изменяют как действительность, так и саму теорию. Именно это имел в виду Анри Лефевр, когда говорил о «диалектике прожитого и постигнутого».

Мысль и теория движения высвобождаются только с самим движением и по его следам. Из действий возникают мечты, а не наоборот.

МГ: Вы утверждаете, что Пётр Кропоткин, Элизе Реклю и Уильям Моррис занимались соединением «энергий отжившего», связанных с докапиталистическими и некапиталистическими формами, с радикальным потенциалом практик, зарождавшихся в их времена… 

КР: Не только Кропоткин, Реклю и Моррис, но и Маркс были озабочены «анахронизмом» существования в их времена докапиталистических форм и способов жизни.

Судьба общины, тех русских аграрных коммунистических форм, которые пережили века, была в центре внимания западных социалистов. Теоретический вызов, возникший после Коммуны, был связан с вопросом о возрождении формы коммуны: как совместить потрясающее восстание, произошедшее в крупной европейской столице, с сохранением тех старых коммунистических форм в деревне?

Все эти мыслители были чрезвычайно внимательны к тому, что мы могли бы назвать «складками времени», — к моментам, когда кажется, что монолитная капиталистическая современность раскалывается, как яйцо.

Историки вообще боятся анахронизма как серьезнейшей из возможных ошибок. Например, они склонны отмахиваться от интереса Морриса к современной ему Исландии и её средневековому прошлому как от махровой ностальгии. На самом деле Моррис был способен видеть докапиталистические формы и образ жизни, подобные тем, что процветали в средневековой Исландии, как ушедшие в прошлое, как часть истории и одновременно как возможное воплощение будущего.

На мой взгляд, это признак не ностальгии, а глубоко историзирующего образа мышления. Без него мы не можем ни думать о возможности перемен, ни проживать настоящее как нечто непредопределенное и открытое будущему.

Кристин Росс — профессор компаративистики в Нью-Йоркском университете 

Ману Госвами — доцент кафедры истории в Нью-Йоркском университете

Перевод — Владислав Сиюткин

Впервые опубликовано на Zanovo.media