Лекция, прочитанная в Сахаровском центре в рамках «Свободной школы Сопротивления». Перепечатано из журнала Опустошитель #20. Каннибализм.

1. Маятник Виолетты Нозьер

В 1933 году во Франции разгорелся скандал по делу Виолетты Нозьер. Восемнадцатилетняя девушка под видом лекарства дала родителям яд и открыла газ, чтобы выдать их смерть за самоубийство. Отец скончался, а матери удалось спастись, потому что она приняла половину дозы. На суде отравительница заявила, что родители заслужили смерть, так как отец насиловал ее, а мать закрывала на это глаза.

Процесс Нозьер всколыхнул французское общество, разделив на два непримиримых лагеря. Одни видели в подсудимой отбившуюся от рук молодежь, не имеющую ни малейших представлений о морали, другие, напротив, восприняли поступок девушки как акт борьбы с общественной несправедливостью.

Сюрреалисты не прошли мимо бунтарства Виолетты Нозьер. Отравительница буквально околдовала их, в одночасье превратившись в символ свободы от гнета патриархальной семьи. Кружок сюрреалистов посвятил ей восторженный сборник, куда вошли стихи Андре Бретона, Бенжамена Пере, Поля Элюара и др.

Виолетта пыталась распутать
И распутала Ужасный змеиный клубок Кровных связей. (Поль Элюар)

1933 год…

Погрязшее в обветшавших ценностях европейское общество отчаянно нуждалось в обновлении. И как кстати подвернулась восемнадцатилетняя Нозьер, отравившая родителей. Всего лишь горстка таблеток соменала — и какой прорыв для цивилизации, задыхающейся в несвободе условностей.

Бесстрашная Виолетта взяла на себя лечение Европы. Яд, который она использовала для этой цели, затронул не только ее родителей, но всю Францию, а затем и целый мир.

Это Виолетта Нозьер, юная убийца, качнула маятник в другую, правильную, сторону. Запад замедлился у обрыва, нерешительно потоптался на месте и медленно двинулся прочь. Если до отравления он двигался от свободы к несвободе, то теперь — от несвободы к свободе.

Но по остроумному наблюдению Луиса Бунюэля, нет никакой свободы, есть лишь ее имитация, призрак. Цивилизационное метание от полюса к полюсу — не попытка освобождения, скорее бессмысленное блуждание впотьмах условностей.

Это очевидно, если присмотреться к миру, в который увлек Европу маятник Виолетты Нозьер. Верхний экстремум свободы (в том виде, в котором она теперь понимается) давно пройден и оставлен позади. Главным итогом сексуальной революции и молодежных бунтов стала фетишизация детства, переориентирование всех общественных отношений в обратную сторону.

Человек в современном мире не проживает восходящую жизнь, наделяющую его все большими возможностями, но трагически удаляется от детства, утрачивая райскую полноту потенции. Взрослый отдан в услужение ребенку, отныне его функция заключена в предугадывании и исполнении детских желаний.

При этом дети не наделяются ни властью, ни хотя бы субъектностью. Их становлением все так же занимаются взрослые, парадоксальным образом одновременно им и прислуживающие. Такое безумное противоречие приводит к тому, что случись сейчас история, подобная отравлению Виолетты Нозьер, нам пришлось бы поддержать не изнасилованную девушку, а ее отца.

Поступок отравительницы мифологизирован левой прессой и богемой. На самом деле это преступление никак не связано с угнетением, однако европейское общество так нуждалось в обновлении, что Виолетте Нозьер пришлось стать символом свободы. Или призраком свободы, как выразился бы Луис Бунюэль.

Нозьер-старший отравлен, а вместе с ним отравлен весь мир взрослой субъектности. Но у ребенка нет иного выхода, он тоже вынужден становиться взрослым. Можно лишь ненадолго продлить детство, но не на всю жизнь.

Ребенок, воспитанный лишенными субъектности взрослыми, сам вырастает в бессубъектного взрослого. Более того, он и будучи ребенком никакой субъектностью не обладает.

Единственный выход из этого тупика — все же позволить Нозьеру-старшему спать со своей дочерью. Именно это право следовало бы отстаивать нынешним авангардистам.

2. Обретение объема

Поставить сновидения над реальностью, детей над взрослыми, безумных над нормальными — давняя мечта сюрреалистов. Но в мире, случившемся после преступления Виолетты Нозьер, все уже перевернуто. Норма имитирует болезнь, взрослые пытаются обратиться в детей, а реальность — стать сновидением.

Одна из лучших сюрреалистических пьес принадлежит исключенному из бретонианского кружка Роже Витраку. «Виктор, или Дети у власти» сталкивает взрослых с детьми. Дети представлены девятилетним Виктором. Неправдоподобно развитый мальчик разоблачает лицемерие окружающих, нарушая привычное положение вещей, чтобы разрушить современный мир и погибнуть под его обломками.

Написанная в 1927-м, годом позже пьеса Витрака добралась до подмостков «Театра Альфреда Жарри», где с треском провалилась. Что неудивительно, учитывая авангардность драматургического материала в интерпретации Антонена Арто. До отравления Нозьер оставалось еще пять лет, и мало кто мог распознать в юном Викторе юную Виолетту, восставшую против патриархального угнетения.

Всем известно, что сюрреалисты вышли из дадаизма. Многие сюрреалисты, включая Андре Бретона, Филиппа Супо, Луи Арагона, Мана Рэя, Поля Элюара, Макса Эрнста и других, изначально входили в дадаистские группы.

Но не все дадаисты примкнули к сюрреализму.

Мимо дадаизма не прошел и юный Юлиуса Эвола, впоследствии один из главных представителей интегрального традиционализма (Генон, Вирт, Буркхардт, Шуон и др.).

Это особенно интересно в свете национальной принадлежности одиозного барона. Дело в том, что в Италии гораздо большее развитие получил футуризм, который, казалось бы, должен быть ближе Эволе своими милитаристскими, антигуманистическими и антисентиментальными интенциями, но Эвола выбрал именно дадаизм.

Юный итальянец ненавидел современный мир и в то время готов был атаковать его с каких угодно позиций. Увлечение дада совпало с нигилистической стадией его становления, зафиксированной в манифесте «Абстрактное искусство» (1920).

В 1934-м, то есть на следующий год после инцидента с Виолеттой Нозьер, Юлиус Эвола опубликовал свою ключевую работу «Восстание против современного мира», в которой изложил корпус идей не то что не совместимых с сюрреалистическим восторгом освобождения, но абсолютно ему антагонистичных.

Маятник отравительницы Нозьер качнулся в обратную сторону, породив еще и свой дубль, качнувшийся в некоем третьем направлении, ортогональном первым двум. Тем самым, история обрела дополнительное измерение, стала объемной.

вижу как отражаются на никеле столько холодных круглых лучей рядом с отсветом электрической лампы в моем кабинете

звезды мертвы

путешествие на незаметно взлетающем леднике глоткáми объятьями

сладчайшая монотонность еще летать еще более яростно с надеждой мелодия сожаления сладчайшей меланхолии томной нервической сладости которая превращается немного печально в линию

не имеющую цвета

звезды мертвы

(Юлиус Эвола)

3. Изысканный труп

Поток истории, развернутый Виолеттой Нозьер, раздвоился, у него обнаружилось сразу две траектории, две альтернативные ветви. В одной из ветвей, поддержанной сюрреалистами, слабые восстали против сильных, чтобы занять их место. Но вопреки ожиданиям, их действия привели лишь к всеобщей атрофии. Сильные исчезли, и мир заполонили слабые. На этом история сюрреалистической ветви оборвалась.

Представьте, что вы заточены в тюремную камеру. Раз в день приносят пищу, которую вы растягиваете на два приема — утренний и вечерний. Чем больше вы съедите утром, тем меньше останется на вечер. И наоборот. Вечером вы ненавидите себя утреннего, съевшего слишком много. А утром ненавидите своего вечернего двойника, из–за которого вынуждены ограничивать себя в еде.

Ваша связь такова, что двойника нельзя игнорировать. Вы не можете съесть все утром, плюнув на вечернюю копию, потому что это тоже, в общем-то, вы. Какие бы враждебные не установились между вами отношения, придется учитывать интересы другого, то есть своего двойника.

Нечто подобное происходит и с обществом, обнаруживающим множественность актора.

Актора!

Именно в единственном числе, так как субъекты общественных отношений напоминают скорее двойников одного человека, нежели разных людей.

Социум уподобляется тюремной камере, где все желания принадлежат единственному заключенному. Разница лишь в предпосылках. Как полвека назад заметил Ролан Топор, «единственный индивидуальный бунт состоит в том, чтобы выжить». В этом и заключается телеология человечества, запертого в самом себе, словно в одиночной камере.

Дадаистский взрыв породил одновременно сюрреалистов и традиционалистов. Это и есть двойники узника, делящего пищу между одним собой и другим. Поведение такого узника определяется сложным комплексом причин, выводящим в акторы то одну, то другую его составляющую.

На самом деле, их не две, а гораздо больше. И все они вынуждены терпеть друг друга, сосуществовать, изыскивая компромиссы.

История человеческого заточения дробится на крохотные кусочки доминирования того или иного актора. Причем помимо реальной истории, складывающейся из так называемых объективных фактов, существует множество ее виртуальных ответвлений, продолжающих нереализованные возможности и фантазии.

Все это напоминает сюрреалистическую игру «Изысканный труп». Ее цель заключается в коллективном построении неожиданных словесных комбинаций. Участники произносят первые приходящие в голову слова, не зная, что сказали остальные. Таким образом, каждый вносит вклад в композицию, которую лишь условно можно считать общей. В 1925 году кружок Андре Бретона построил предложение «Изысканный труп будет пить молодое вино», которое и дало название сюрреалистической практике.

«Изысканный труп» точно схватывает положение вещей. Мало того, что люди беспрестанно сталкиваются друг с другом на базе противоречия целей, вдобавок они настолько по-разному понимают происходящее, исходят из абсолютно несовместимых парадигм. Поэтому вполне оправданно считать их участниками сюрреалистической забавы, действующими вслепую.

Сюрреалисты не избежали участи остального человечества, приравненного к изысканному трупу, но до дегустации молодого вина дело так и не дошло. Изысканный труп сюрреализма начал стремительно разлагаться, пошел трещинами и развалился на глазах у ошарашенной публики.

Многое можно списать на деспотичное руководство лидера кружка Андре Бретона. Предельно нетерпимый, ревнивый к чужим успехам, сын секретаря жандармерии Бретон позволял группе развиваться лишь в заданном, хорошо обдуманном им направлении. Самостоятельные инициативы соратников наталкивались на его жесткое неприятие, несогласные изгонялись.

Через кружок Бретона прошла целая плеяда великолепных модернистов, но реализовать свои таланты им удалось только после изгнания. Филипп Супо, Луис Бунюэль, Сальвадор Дали, Антонен Арто, Жорж Батай, Жан Кокто, Роже Витрак, Мишель Лейрис, Раймон Кено и многие другие достроили конструкцию сюрреализма, не уместившуюся в воображении его лидера.

Как-то в 1934 году сюрреалисты столкнулись с чудесными мексиканскими бобами, прыгающими на столе. Роже Кайуа хотел изучить этот феномен, считая, что он вполне объясним естественными причинами. Но его предложение натолкнулось на жесткую обструкцию Бретона, запретившего изучение и призвавшего к пассивному любованию.

После инцидента Кайуа покинул группу. Молодой человек (тогда ему был 21 год) сохранил дружественные отношения с бывшим лидером, но в работе кружка участия больше не принимал.

Вот легкость, с которой Андре Бретон отторгал талантливых и независимых участников.

Тем не менее, теоретик Ситуационистского интернационала Рауль Ванейгем высоко ценил Андре Бретона, одновременно противопоставляя его основателю дадаизма Тристану Тцара.

В «Бесцеремонной истории сюрреализма» (1970) Ванейгем писал:

Если ум и деликатность Бретона внесли существенный вклад в гений сюрреализма, то будто бы по злополучному закону противоположности дадаизм, который как раз особенно нуждался в революционных теоретиках, потерял большую часть своего богатства и потенциала, оказавшись под каблуком Тцара, в характере которого нелепейшим образом сочетались заурядность мышления, пошлость, тяга к власти и стремление к славе.

Весьма забавное наблюдение, учитывая практику нетерпимости, исповедуемую самими ситуационистами, противопоставившими себя абсолютно всем, чтобы в итоге воевать друг с другом и деятелями культуры вроде безобидного комика Чарли Чаплина.

4. Мертвый сюрреализм

Интересно наблюдать за тем, как выплевываемые наугад льдинки злословия складываются во вполне осмысленные конструкции. Это и есть практика «Изысканного трупа» в предвкушении молодого вина.

Предтеча дадаизма Артюр Краван отождествлял художественную деятельность с дефекацией. А посол Франции Поль Клодель, в свободное время занимавшийся сочинением религиозной литературы, заявлял, что смысл сюрреализма и дадаизма, можно передать «лишь одним словом: педерастический».

Как известно, акты дефекации и педерастии — антагонистичны. Но именно в качестве антагонистов остальным художественным течениям позиционировали себя сюрреалисты и дадаисты. Как ловко, в таком случае, удалось Клоделю переформулировать мысль Кравана. Еще никогда религиозный морализм не сходился так близко с эпатажным трикстерством.

Андре Бретон обвинял педерастов в том, «что они испытывают человеческое терпение умственной и моральной недоразвитостью, которая норовит оформиться в систему и свести на нет все начинания, которые он уважает».

Это несколько запутывает наши стройные рассуждения и выставляет Бретона ренегатом, абсурдным образом возглавившим движение. Однако позиция лидера сюрреализма поддается объяснению.

Сюрреализм немыслим без антагонизма. Чтобы не превратить его в догму, не сделать традицией, Бретону пришлось соотноситься с соратниками через конфликт. Группа Бретона олицетворяла мертвый сюрреализм, с определенного момента не представлявший никакого интереса.

Все яркое и выразительное формировалось через изгнание, где-то на периферии. Андре Бретон создавал нефункциональный центр движения, но кто принимал его всерьез после «Второго манифеста» 1929 года?

Функция Бретона заключалась не в привлечении внимания к сюрреализму, а как раз наоборот — в отторжении всего живого. Только так можно было уберечь движение от трупного окостенения. Это и есть стратегия «изысканного трупа» в ожидании молодого вина.

В четвертом номере «Сюрреалистической революции» (1925) Бретон заявлял: «Нет такого произведения искусства, которое способно противостоять нашему всеобъемлющему примитивизму». Пришлось спрятаться за примитивом, чтобы сохранить актуальность. Правда, актуальность, вытесненную за пределы движения, но не менее сюрреалистическую, нежели кружок сюрреалистов.

Встав на сторону Клоделя, Андре Бретон умер, открыв своим трупом дорогу сюрреализму живому. Издание, которым занялся уже мертвый Бретон после «Сюрреалистической революции», называлось «Сюрреализм на службе революции». Его запросто можно переименовать в «Сюрреалистическую смерть на службе сюрреалистической жизни».

В манифесте «Дети против всех», подписанном воспитанниками детского интерната «де Сад», приводится очень точный портрет Бретона:

Лидер кружка Андре Бретон обладал потрясающей способностью

не меняться с возрастом.

На всех фотографиях он выглядит одинаково.

Забавно наблюдать Бретона в окружении молодых

дадаистов и сюрреалистов.

Но еще забавнее видеть его, не изменившегося ни на морщинку,

в окружении беспощадно постаревших товарищей.

Инвариант сюрреалистического кружка выглядел старым всегда.

И в двадцать лет — и в шестьдесят.

Так, живописуя неизменно-мертвую физиономию Андре Бретона, обнаруживает себя живой сюрреализм.

5. История как кошмар

Смыкание сюрреализма и революции произошло еще до появления сюрреализма. Наталья Седова, супруга Льва Троцкого, рассказывая о буднях большевиков после Октябрьского переворота 1917 года, описывала их серо-зеленые лица, бессонные, воспаленные глаза, грязные воротники в накуренных комнатах.

Седова сразу распознала связь революционной работы со сновидением. Действия народных комиссаров, их движения, реплики имели явный сомнамбулический характер. Женщина даже испугалась, что революция погибнет, если ее поборники хорошенько не выспятся и не наденут чистые воротники.

Супруга Льва Троцкого и сама не понимала, во сне все это происходит или наяву. Прекрасный пример сюрреализма на службе революции. Причем задолго до самоубийства Андре Бретона Полем Клоделем.

По всей видимости, все происходящее в мире, вся история после Октября 1917-го — коллективное сновидение большевиков в накуренных кабинетах Смольного дворца. Грезят Владимир Ленин, Лев Троцкий, Феликс Дзержинский, Адольф Иоффе и еще много народу, включая Наталью Седову с подносом крепкого чая в руках.

Мир замещается тотальным сновидением. Но даже сквозь всеобщий храп прорывается несогласие, бунт, революция. Спящий Жан-Поль Сартр назвал сюрреализм «последними конвульсиями буржуазного индивидуализма» (1947). Что, конечно, довольно поверхностно, но это поверхностность лунного, еще не очнувшегося сознания.

В первые века христианства распространилось учение, согласно которому все происходящее является фантомом умирающего Иисуса. Его божественное сознание нисколько не страдало, умирало только человеческое. И мир в своей христианской постистории представал в виде болезненного сновидения распятого Христа, в виде его предсмертного кошмара.

Человечество перебирается из одного сновидения в другое, из одного кошмара в другой. Вокруг не реальность, а бесконечное ее отражение, имеющее совсем мало общего с оригинальным прообразом. Повсюду зеркала, вложенные друг в друга пространства, чьи-то грезы, порождающие всех нас.

Едва ли не единственными, кто осмелился восстать против всего этого, стали сюрреалисты. Мертвые или живые, теперь уже без разницы.

Зигмунд Фрейд предложил осторожно подбираться к началу сновидения и, если повезет, вынырнуть с другой стороны — то есть, проснуться. Это путь ничтожного обывателя. Сюрреалисты, напротив, избрали путь усугубления — заснуть настолько глубоко, чтобы выпасть из сновидения. Но не со стороны упущенной реальности, которой, скорее всего, давно не существует, а со стороны сверхреальности, которая, возможно, ждет нас впереди.

Сюрреалист Жорж Садуль отправил лучшему курсанту военного училища Сен-Сир открытку, в которой угрожал публично его отшлепать, если тот не откажется от своего почетного звания. Курсант переслал письмо в высшие инстанции. Губернатор Парижа обвинил сюрреалиста в подрыве воинского духа и оскорблении армии. Садуля приговорили к трем месяцам тюремного заключения.

Жорж Садуль попытался пробудить лучшего курсанта, высвободить его из чужого сновидения, но вместо этого сам угодил в тюремный кошмар.

Другой сюрреалист, на этот раз сам Андре Бретон, как-то встретил на улице советского писателя Илью Эренбурга, нелестно отзывавшегося о сюрреалистах: мол, они только на словах за Гегеля, Маркса и революцию, а на самом деле занимаются одной чепухой, например, изучают педерастию и сновидения, прилежно проедая наследство или приданое жены.

Бретон наградил Эренбурга серией пощечин. Тот лишь жалко оправдывался, даже не пытаясь прикрыть лицо руками. И вновь никакого успеха: Эренбург так и не проснулся, пощечины Бретона его не разбудили.

6. Предпоследний сюрреалист

Сюрреализму так и не удалось пробудить последнего человека. Кошмар прибитого к кресту Иисуса за 2000 лет успел поистрепаться. Самнамбулическая революция большевиков выродилась в упоение советским филистером, заслуженно скинутым под конец тысячелетия.

Не осталось, казалось бы, ничего бодрствующего.

В этом Ничто, к которому стремился изысканный труп человечества, интересно проследить историю Рене Кревеля.

В 1921 году, в возрасте 21 года, Кревель присоединился к сюрреалистическому кружку Андре Бретона. Но уже через два года был исключен за свою гомосексуальность. В 1927 Кревель вступил во Французскую коммунистическую партию. Примерно тогда же коммунизмом заинтересовались и другие сюрреалисты. В том числе и благодаря усилиям Рене Кревеля два движения на время сблизились.

В 1935 году делегацию сюрреалистов изгнали с Международного конгресса писателей за избиение Ильи Эренбурга, сравнившего сюрреалистов с педерастами. Кревель попытался вернуть соратников на Конгресс, но безуспешно.

Сам исключенный двенадцать лет назад за гомосексуализм, Рене Кревель не выдержал изгнания делегации сюрреалистов и покончил с собой.

Илья Эренбург со временем возглавил Движение борцов за мир, написал повесть «Оттепель» (1954), открывшую эпоху советского разложения, выступил против реабилитации Сталина и пропагандировал в СССР новое западное искусство.

Хорошая биография для невольного убийцы предпоследнего сюрреалиста.

Сентябрь 2015