Когда ребенок делает что-то «нехорошее», считается, что он еще не овладел базовыми морально-этическими представлениями. Когда аналогичным образом поступает подросток, мнения разделяются: одни снисходительны к нему, как к ребенку, другие считают, что подросток больше не ребенок, а невоспитанная свинья, моральный урод, нуждающийся в коррекции.

Разумеется, подросток не ребенок, он уже многое понимает, но как приятно продлить эдемскую наивность неведения. Подростки слушают ужасную музыку, ненавидят родителей и совершают кучу мерзких поступков. Об этом часто говорят.

Специфика подростка, как промежуточного звена между ребенком и взрослым, в том, что он понимает моральный аспект, не понимая. Это легко в нем уживается. Подросток уже знает, что нечто предосудительно, но это знание для него абстрактно. Именно поэтому он запросто пугает ментальных старушек чудовищами вроде сатанизма, гитлеризма или феминизма.

Слабость подросткового эпатажа (или протеста) в том, что никого, кроме этих старушек, он напугать не может. Для этого необходима глубина, невозможная без усвоения морально-этических норм. Приходится сначала построить (в себе) препятствие и только после этого его преодолеть. У Ларса фон Триера есть на этот счет замечательная экспериментальная работа «Пять препятствий» («The Five Obstructions», 2003, совместно с Йоргеном Летом).

Фишерле, персонаж романа Канетти «Ослепление», карлик-сутенер, всю жизнь занятый мелким мошенничеством, влюблен в шахматы. Он обыгрывает всех, с кем сталкивается, и грезит стать чемпионом мира. Фишерле играет тысячи воображаемых партий с лучшими шахматистами мира. Каждому он ставит мат, но и играет за каждого.

Протест индивида, у которого даже не сложилось образа того, против чего он выступает, подобен иллюзорным победам героя Канетти. Можно прыгнуть на любую высоту, если отмерять ее на глаз. Это не протест, не эпатаж, а обыкновенная наивность.

Современное общество принимает художника, нарушающего разнообразные табу: художнику позволено немного больше остальных. Однако важно понимать, что искусство появляется не там, где «сдвиг» проходит легко и незаметно, как раз наоборот — именно в преодолении устоявшихся представлений, долгом и тяжелом или мгновенном и экстатичном, кроется тайна искусства.

То же самое можно сказать обо всем остальном, что вырывается за рамки обыденности. Однако в самой обыденности заводится нечто парадоксально ей несоответствующее — обыватели, лишенные базовых психических структур, эмоциональные калеки, не чувствующие ни себя, ни других.

Они не преодолели эти базовые структуры, нет, калеки до них так и не дотянулись. Они проросли в обществе, словно сорняки, и теперь выступают своеобразным дублем тех, кто оппонирует миру с другой стороны, то есть своим явным антиподам.

Но масса, толпа обывателей, так плохо видит, вдобавок она живет в такой темноте, что часто не может отличить одних от других, первых от последних. На языке политкорректности, современном варианте политической бухгалтерии, это и называют толерантностью.