«Пришла и голову отчаянием занавесила мысль о сумасшедших домах.»

ВМ

***

Через недельку вылезет трава.

Подзол шпыняя, щуп пофехтовал

С иссохшей прошлогоднею осокой.

Штык мосинки на древке из дубка —

Лажая, в камни жало утыкал,

Но, наконец, приятно, — костно цокнул.

А вдруг удача? Вдруг она близка?

Червонцами — в улыбке без мяска —

Ждут зубы плоскогубцев и оценки;

Спит под крестцом нулёвый (в масле!) ствол;

К нему патронов (в масле!) штучек сто;

И, меж ключиц, жетоновая целка…

Итак, начнём. Открыт весенний счёт:

Из–под коры по щепочке течёт

Во фляжку сок, прозрачный и несладкий.

Отставлен щуп и холодно слегка

Коленям сквозь бахилы ОЗК —

Усердствует сапёрная лопатка.

И через час (а может, через три)

Ты с кислым выраженьем рассмотри

Сокровища берёзовой юдоли:

Погнутые железные очки,

Пинцет, корнцанг, катетер для мочи,

Да Эскулапов жезл (с погона, что ли?).

Оскольчатое острое стекло

Раздробленными каплями легло

На кожаный ошмёток саквояжа.

И возглавляет битых ампул гроздь

Твоим штыком уколотая кость —

Берца, размером мало не говяжья.

Что ж, в радиусе метров двадцати,

Прошарившись, нехилый шанс найти

Не стетоскоп, так скляночку для йода.

Эх, доктор! Немец-перец-колбаса!

Забрался ты в валдайские леса,

Чтоб схлопотать под зад из миномёта.

На Запад укатился первый день.

По фляжке, что давно налита всклень,

Стекает ручеёк; под фляжкой лужа.

Пора, не дожидаясь тьмы густой,

Шустрить — костёр-палатка-сухостой,

Чтоб, не спеша, согреть тушняк на ужин.

И, напоследок, заглянув в раскоп —

«Оп, что это, чуть было не проёб!» —

Коробочка под сгнившею корягой.

Краснеет, но не ржавленая жесть…

Тьфу, мыльница! В ней, впрочем, что-то есть —

Веленевая волглая бумага.

Нетленней новгородской бересты

В скорлупке целлулоидной листы

Согнутые втройне, чтоб внутрь умять их.

Шо це таке? А ну-тка — крекс, пекс, фекс!

В руках машинописный русский текст,

ЧуднО — глаза занозят еры, яти.

Арбайтен! Шнель! Паляткен унд дрова!

Первичнее потребы естества,

Сознанью позже пищу обеспечим!

Пусть стоя спит — до завтра отставник —

Твой талисман, землёй истёртый штык,

Добывший нынче чтение на вечер.

1.

Зигхайлюшки, Петруччо, старый чортъ!

Ну что «котёлъ»? Филеи не печётъ?

Въ Демянске прикормилъ ла фэмъ къ потребѣ ль?

Письмо (военцензура сосанётъ)

Доставитъ — скоро парню въ самолётъ —

Вашъ охромѣвшій санитаръ-фельдфебель.

Январскій Данцигъ гадокъ — мороситъ

Изъ тысячей провисшихъ сѣрыхъ ситъ,

Свинцовой плетью бьётъ балтійскій вѣтеръ.

Я весь въ трудахъ: дудецъ, и швецъ, и жнецъ

И свидѣться надѣюсь, наконецъ, —

Не въ этомъ, такъ въ побѣдномъ сорокъ третьемъ.

Братъ, не журись, я не слетѣлъ съ глузда:

Башка, хоть шевелюрой не густа,

Внутри функціонируетъ не худо.

Нѣтъ, просто обзавёлся невзначай

У похотливой вдовушки врача

Дореволюціоннымъ ундервудомъ.

Сей раритетъ, служившій на шкапу

Стальнымъ оплотомъ польскому клопу —

За сорокъ марокъ купленъ у Гражины.

Я спиртомъ отчищалъ засидки мухъ

Не съ клавишей — погоста мёртвыхъ буквъ —

Съ потёртыхъ кнопокъ Вэллсовской машины.

Навѣрное, препакостный симптомъ

Стоякъ отъ ностальгическихъ истомъ:

Подобный кейфъ даруется гарротой.

Но я лѣчу туда, гдѣ мрачно чахъ

Въ могучихъ гимназическихъ прыщахъ

Надъ новою грамматикою Грота.

Туда, гдѣ въ кабинетѣ, шумноватъ,

Трещалъ такой-же скрипто-аппаратъ, —

Оформленный металломъ Духъ Прогресса.

Владѣлецъ — блескъ пенснэ въ стекло стола —

Сіялъ, верша аптечныя дѣла

И наслаждался точностью процесса.

Разумнымъ Міромъ былъ разумно гордъ

Провизоръ добрый, Ѳёдоръ Тотенготтъ:

«Пель на Седьмой, къ намъ въ Дровяной, — въ Коломну!».

Но вдругъ — пифъ-пафъ — Сараевская смазь

И фатеръ померъ, сильно удивясь

Немецкому (тутъ три «ха-ха») погрому:

Въ аптеку онъ вошёлъ, нелепо скоръ —

Въ разбитый залъ, въ стекляшекъ хрусткій соръ,

Въ зловоніе куражливого ража.

Здѣсь густо изъявилась воля массъ!

Добилъ отца любимый докторъ Гаазъ —

Портретъ былъ цѣлъ, но съ выдумкой обгаженъ.

Потомъ… Потомъ — пустая бѣготня:

Бромъ, камфора, какая-то родня,

Безсонное дежурство у дивана.

И вотъ, лицомъ покоенъ и землистъ,

Папахенъ — беззавѣтный атеистъ —

Отъѣхалъ на Смоленку, къ лютеранамъ.

Оркестръ, повыся слёзъ парной удой,

Дородно охалъ тубовой дудой,

Надъ лошадинымъ лбомъ плюмажа кустъ никъ,

Плылъ катафалкъ подъ дождикомъ косымъ

И гулко хлюпалъ въ глупыя усы

Плечистый студіозусъ-второкурсникъ.

Любезный Петеръ Генриховичъ Герцъ!

Развѣсилъ нюни? Куксишься, подлецъ?

Такъ улыбнись, отри мурло отъ хмури!

Лифляндской килькой въ русской бородѣ

Надкусанно повисъ, давно не Дерптъ,

Но всё еще (уже недолго) Юрьевъ!

А помнишь, гадъ, въ двѣнадцатомъ году

Гудя: «Дрючкомъ пропэртый, я паду…»

Ты на мензурѣ мнѣ раздѣлалъ щёку?

Ахъ, бурши! Племя пива и рапиръ!

И я тебѣ пристроилъ сувениръ:

Порѣзъ на лбу — изъ септимы, съ наскоку.

Морщиня шрамъ подпорченной балды,

Припомни стадо геніевъ младыхъ

На берегахъ, истоптанныхъ и древнихъ:

Наглѣе Пенелопьихъ жениховъ —

Пьянѣли мы отъ пойла, отъ стиховъ

И, побѣлѣвъ, блевали въ синій Эмбахъ.

Скажи, за что тебя я полюбилъ,

Упорный першеронъ-библіофилъ?

Съ твоей — т о с к о й? Съ твоимъ гундосымъ пѣньемъ?

Но мы сошлись, поволжскій рыжій дрынъ,

Внукъ Гулливера, ростомъ въ пару длинъ

Приличныхъ для двуногаго, безъ перьевъ.

Папаши затыкали течи тратъ:

Хоть обрусѣли, всё же нѣмчура,

Переводили денегъ — котъ наплакалъ.

Да, временами жизнь была не мёдъ:

Въ кишкахъ, недѣли по-три напролетъ,

Плескалась лишь солёная салака.

Но вотъ изъ дому капнули рубли!

Богаты молодые кобели:

«Эй, кто тамъ! Водки! Дѣвочкамъ — мадеры!»

И я — вдругъ Казанова и острякъ

И, ухмыляясь, прыскаютъ въ кулакъ

Жопастые чухонскія гетеры.

Но, кромѣ дури — дѣло. Поутру

Бреду въ анатомичку — «охъ, помру…» —

Въ мечтахъ о пѣнной кружкѣ (что резонно).

А ты, бубня: «блоха, ха-ха, ха-ха…» —

Уже залѣзъ по локоть въ потроха,

Иль тянешь глазенапъ изъ трупензона.

Знатнѣй иныхъ на выбраной стезѣ,

Со штопкой на потёртомъ картузѣ,

Въ питье какъ всѣ, зато въ познаньяхъ — первый.

Профессоры рыдали: «Высшій балъ!

Ты погляди, каковъ провинціалъ —

Макушка зацелованна Минервой!»

Мой оберъ-арцтъ! (Всего лишь! Въ пятьдесятъ!

Увы, фольксдойче лавровъ не вкусятъ:

Для бестій — некошерно бѣлокуры.)

Пусть при погонахъ, но очкастый врачъ,

Поосторожнѣй, сволочь, не маячь

Своею гомерической фигурой.

Осталось насъ — по пальцамъ перечесть —

Кто не «спасибо, былъ»" а, къ счастью, есть,

Въ комъ теплится, въ комъ живо время Оно.

И всё длиннѣе списокъ за поминъ:

Вонъ, Сашку, что тогда ушёлъ въ Харбинъ,

Япошки зарубили, какъ шпіона.

Онъ въ косоглазыхъ (помнишь?) вѣдалъ свѣтъ:

Трехстишія… «Сокрытое въ листвѣ»…

Простительно поэту-педерасту.

Но я кривился, слушая, зане

Давнымъ-давно отвратны стали мнѣ

Макаки изъ пизды Аматэрасу.

(Таинственная мудрость жёлтыхъ рылъ

Есть лишь головорезательный пылъ,

Прикрытый эстетическимъ апломбомъ.

Плюсъ — мерзкая, ухватистая прыть!

Настанетъ время, ихъ придется бить

Какой-нибудь тамъ радіевой бомбой.)

Но полно! Больно солон вкус слезы.

Оставлю-ка я стары словесы —

Изрядно утомили ятей цацки.

На быстрых крыльях, сквозь огонь и дым,

Гостинец шлю с Меркурием хромым,

К гостинцу — анекдотец (предурацкий).

2.

Наш Руди Шпаннер, медик-полубог,

На Нобелевку шёл (война — не смог),

А бюрократ — уже за гранью чуда.

Поверишь, препаратором голов

(Подлодка в Амазонию! Отлов!)

Истребовал… шамана-ботокуда!

И без зазнайства, ненавидит спесь:

Вне службы — свойский в доску, вот он весь

(Когда-то познакомлю с чудным малым?).

Но он меня от дела оторвал

Чтоб в Конрадштейн — гнал квартальный аврал —

С фургоном отрядить за матерьялом.

Сегодня отощал приют теней

(Тридцать девятый угощал жирней),

Но, всё-же, накопытил на полянке

Классический рассеянный склероз,

Идиотию, козо-либидоз

И три чудесных мозговых водянки.

Я шприцем совершил гуманный труд:

Наутро волхователь-ботокуд

Перечеркнёт чело охряным хером,

Под бубен напоёт белиберды

И, сохранив мельчайшие черты,

Упарит шесть голов в кулак размером.

…Все корпуса поди-ка, да проверь!

Апендикс коридора — прятал дверь

Под завесью, навроде омофора.

Главврач, слизнув любезный сахарин,

Упорствовал, орал, но отворил —

Хороший ключ эсэсовская форма.

Ну-с? И к чему вся эта суета?

Ви будете смеяться! Таки, да —

Ростр пациента не упрячешь в горсти!

Пролепетав геройское: «мясник…»

Мой доблестный Вергилий тускло сник

И зарядил слезливый патерностер.

Проверенный, направленный на пост

Член Партии — большой больничный Босс —

Запутавшись извилинами, спятил!

От психиатра можно ожидать:

Вообрази, покойного жида

Он полагал «в нощи грядущим татем»!

Придерживавший ноженьки медбрат —

Потом, в фургоне — был душевно рад

Вскрыть подоплёку докторских героик:

Кретину — жесточайшую мигрень

(Не навсегда: еврей — во всём еврей)

Утишивал патлатый параноик.

Псих — не дурак! Овечка на крючке,

Сам агнец-месмерист — при молочке,

Пошёл гешефт (и даже не немножко):

Медсестры обустроили уют, —

На тумбочке коврижки, рыбка, брют —

Сугубо персональная кормёжка.

От юных пейс витая в облаках —

Шизофренёныш вышняго алкал,

Но ешибот больному не малина.

Беспаспортный бродяга — это Путь:

Раввинчику Блаватской читануть —

Что прирастить обрез ко лбу брамина.

Экс-ишеботник вляпался умом

В йогинов, в бонз и в прочее туммо,

В трюизмы буддистических апорий.

И, может быть, фраппировав кагал,

При шапито факиру помогал,

А то — сходил (по водам!) за три моря.

Но жук поднахватался ловких штук:

Лечебность слова; магнетичность рук;

Туманность притчей… Притчи — непременно!

К тому-же (интересные дела!)

Мамаша чудодея чьих была?

Всё правильно, — Давидова колена!

Докладывал фургонный визави

И об аспектах некоей любви

(Рассказ в деталях крайне неприличен).

Куда и чем — об этом умолчу,

Но наш ловлас, в придачу к главврачу,

Магнитил двух грудастых медсестричек.

Да-с! Водоходец недо-Беверлей,

Приманивал плотвиц (и пескарей)

Лечительства нажористой наживкой,

Но в рыбоньку — с пилюлькой золотой —

Проскакивала борной кислотой

Извечная паскудная страшилка.

Плотвицы постигали, трепеща:

«Се, в рубище, пришёл предел вещам;

Днесь — мiр узрит Царя в сияньи грозном!»

Не учудил он эдаких кудес,

Зато сестриц (уж лучше бы люэс!)

По царски индуцировал психозом.

Бедняжек вряд-ли выправят врачи —

Устроил местечковый книгочий

С их мозгом половые отношенья.

(Тучнеет клиентурой желтый дом,

Коль за работу взялся — три в одном —

Начётчик, сумасшедший и мошенник.)

…Чудесный секционный матерьял

Дремал на одре, выхлестав фиял

(Моэт-Шандон? Не рано ль — до обеду?).

Иль, может быть, давая мiру шанс,

Всесильный Царь свалился в шизо-транс:

Одервенелость — увенчанье бреду.

Один в ногах, другой у головы

Легионеры были здоровы,

Копьё Лонгина поршнево и поло,

Реципиент каталептично-квёл

И я в мясной насосец метко ввёл

Не оцта, но целебного фенола.

От вязких дум почти что излечён,

Черствея плоти тёплым куличом,

Жид напоследок стал побеспокойней:

Отпихивая ужас рубежа,

Брыкнул медбрата (тот не удержал)

Потом забредил — кажется, на койне.

Сквозь окна стёкл, сквозь ветерный свинец —

Проплавя плюмбум — ртутник-каганец

Нежданно плюнул желчью молочая.

Рассталось сердце с полою иглой

И, наконец-то, вспомнил полиглот

Язык громоподобного молчанья.

3.

Сегодня, драгоценнейший собрат,

Я свёрток всякой всячности собрал

(Воздушный мост — да скроют ночь и тучи!):

Лекарство от морозов и кручин,

Шнапс — за труды посыльному вручи

И коньячевский — получи, Петруччо!

Пей, поминатель Шустовских даров,

Курвуазье и будь, курвец, здоров,

Дабы изведать старческую кашку.

Там, к коньяку — поганить галльский сок —

Лимоны, кофе, сахарный песок:

У камелька наладишь «Николашку».

Пожратеньки — пахучий пармский сыр

Лёг меж колец кашубской колбасы,

С констрикторшей сойдяся побороться.

Для дыму — сигариллки. И, ещё, —

Гигиеничный чудо-кунстштючок,

Полезным продолженьем анекдотца:

Округливая рыжие бока

В разъёмном брюшке скрыла Колобка

Лисица-мыльница (прости нелепость тропа).

Комок в ней кривоватый, без затей,

Но, ежели посмотришь в в темноте, —

Он светит, как бельмо из эфиопа.

Пол-пуда сала взмылил едкий натр.

Радиактивен был владелец патл?

Сиянье? Но откуда? Нет ответа.

Разглядывая новый абажур,

Петрушенька, одно предположу:

Конечно, фосфор — рыбная диета.

Я этим делом вывел ге-мор-рой !

Позволь трусливой крысе тыловой

Тон продавца из москательной лавки:

«Взгляните-с! Наш продукт смывает грязь;

Врачует от прыщей, порезов, язв;

Мгновенно осыпает бородавки!»

Вот хмыкай, или в голос хохочи,

Но — лечит! Вправду лечит и в ночи

Лучится, как хрустальный шар провидца!

Субстанция серьёзней, чем коньяк:

Она, в твоих походах и боях,

Сослужит службу, — знаю, пригодится.

Двенадцать самосветных колобков

Товар не для прилавков и лотков,

Нигде таких штукенций не прикупишь.

Из дюжины десяток (но не все)

Радивый Руди запер в личный сейф,

К лиловым головам, ужатым в кукиш.

Твой друг не зря трудился, мон петит, —

Тук в щёлочи неспешно кипятил,

Усиливал экстрактом роз душистость:

Немецки чтя Порядок и Закон

И оставаясь дошлым русаком,

Я (меа кульпа!) два шматка сфашистил.

Одним (Гражинка грезит по б р е в н у)

Умножил эректильность на длину

(Но — не омыл тоски по Петербургу…).

Другой — в небесной планерной арбе

Небесполезной лептой шлю тебе,

Разумнейшему скептику-хирургу.

Да, мой цинизм змеящийся туман —

Дионисийство хмурого ума!

Твой скепсис — луч ума-аполлонийца:

Проверив крепость мыльца на себе,

Допетришь ли, какой-такой секрет

Утаивала скорбная больница?

(Вот, кстати, эти душные усы —

Обсопленый, просительный посыл:

«Бессчастному — под-а-а-а-йтя дыр для вдёжки…»

Но эпигона гадостней удел —

За девственником Фридрихом кудель

Донашивал ебливый гусь Алёшка.

Он (помнишь?) с крепкой Репинской травы

Забуревестив — «Тьмы! Иду на вы!» —

Ломил во мгле по сонному покосу,

Шуршал сенцом, распаливал костёр,

Стоял — всемирно, глыбищно матёр…

И вот, на брюхе, в красную Каноссу?

А, ладно, изгиляться погодим!

Мильоны бздели; нет, не он один

Обязан был в себе всем лучшим книгам:

И я, юнцом «Антихриста» копнув,

Таскал под носом Ничшеву копну,

Но сбрил — поклон чухонским каллипигам).

Пётр! От руки в машинопись вношу

Триграмматон (виват — карандашу!):

Намедни, светляков роняя на пол,

Выскрёбывая литерный рельеф

Готичненькой фрактуркой — R J F

(Хайль шилу!) я на мыле процарапал.

Что остриём штамповку повторять?

ОстрОты ради (Петя, это пять —

Сейчас не лопни с хохоту, каналья!):

Индустриально-банный трафарет

Фаворским смыслом —

Reines

Jesus

Fett

Мерцает из пунцового Грааля!

Царь-сало в оцинкованном тазу

Припомнив, под столешницу ползу,

От ржанья аж затылок заломило.

Неужто впрямь (и никаких гвоздей!),

Кидая в кузов груздя потолстей,

Я засобачил Судию на мыло?

Подкравшийся тишком Конец Времён

В рабочем ритме тварью отменён,

Отныне — бесконечное кино нам.

Кремирован обрезаный Фенрир,

Живой и (однозначно!) вечный мiр

Спас Пашка Тотенготт из Дровяного!

Когда-нибудь, какой-нибудь пиит

Сплетёт секстеты, рифмы изощрит

И жиганёт торжественным глаголом

Поэмку о партийце рядовом:

«Будь славен, институтский анатом,

Ты — Страшный Суд купировал уколом!»

Но, Петенька, в извилинах борозд

Мозжит теологический вопрос:

Всеведущий не штопанный кондомчик.

Заветных Скиний, гор, кустов и туч

Незримый обитатель Всемогущ…

Так что ж, выходит, Сам Себя окончил?

О, да! Выходит, Сам (и только Сам!)

ОплОтнился, облёкся в телеса,

Повторно проскользнул срамные губки

И ухнул во вращающийся фарш

Из куропаток, львов, людей, абраш —

Создатель мясокрутной саморубки.

С чего Он? Петя, знаю! Был ответ

На тумбочке, в затейливой жратве,

За пошлой омофоровой завесой:

Там пряник; там обглодок — рыбий киль;

Там брюта перечтённая бутыль;

Там (ахтунг!) том откупоренных «Бесов»!

К нектару — эпилептика ссаньё?!

(Сельдь на коврижке — ладно уж, замнём)

Но муторную чушь — с вином кометы?

Предмету явной страсти подкузьмил

Рассеиватель умственных бацилл,

Тайком торчавший вафлей в малолеток.

Азъ есмь орудье, просто меткий шприц

(Хотя красив: осанист, светлолиц;

Порой — прекрасен, коли при параде).

Довёл-с до смерти-с классик. А зато —-

Был мiр спасен суровой красотой

Меня, второго зама на окладе!

Ну, обер-артц? Качаешь головой?

Гадаешь, однокашник не «того ль»?

Ворчишь? Мордализацию набычил?

Нет, повторюсь, с глузда я не слетел,

В текучке ежедневных тел и дел —

Шучу! Шучу, фра Пьетро, как обычно!

4.

Шутить — шучу, но, лысину чеша,

Обмысливаю мыло-Шахиншах:

Ум бередит фотонящий феномен.

Вон, альбионцы, — в плесени грязцы

Нащупали мощнейший стрептоцид…

Мой «юдишен-фетт-фактор» — пе-ре-ло-мен!

Доклад и образцы ушли в Берлин.

Сам Шпаннер ездил, плеши им пилил,

Но выжал фонды из столичных выжиг —

Начальство аргументами допёк:

Для донор-группы — годовой паёк

Сельдей, шампани, торуньских коврижек!

Нашёлся (кто — смолчу) сановный муж,

Услышал, снизошёл до наших нужд,

Ждём перемен в научном околотке:

За институтом (план и смета есть) —

Откормочные боксы, триста мест!

Забойный пункт! Цех жиро-обработки!

Казалось бы, чего ещё желать?

Так нет же — опоганивая гладь,

На перспективу набежала тучка…

Бухгалтер-ревизор — занудно лют:

Предписано сменить французский брют

На русскую рыготную шипучку.

Анально-накопительной свинье

Моэт-Шандон, Клико, Лоран-Перье

Есть лишь «учёной блажи» факт приметный.

Он доноров сажает на эрзац,

Но всасывала крымская лоза

Совсем иные микроэлементы!

Конечно, Шпаннер высерка прибъёт

(Намёка не услышит идиот,

Вдруг откопают бабушку-еврейку),

Чтоб в боксах — всякий донор, каждый день

Литр брюта, пять коврижек, пять сельдей

Усваивал, копя фетт-фактор Рейху.

Ещё одно… Не мне проект вести.

Уразумел? Фольксдойче не в чести, —

Я, как верблюд, застрял в ушке игольном.

Ведущим стал — шустёр не по летам

(Он чей-то там племянник) — первый зам,

Вертлявый, нагловато-липкий Вольман.

Партайгеноссе, в целом, головаст

(Хотя фискал и тот ещё схоласт),

А я, ну что ж, видать не вышел рылом:

Подумаешь, заслуга — в докладной

Связал жидовство, хлебы, рыб, вино

С лечебностью лучащегося мыла!

Что Руди? Костерил таких-сяких,

Утешивал — «Ах, Пауль, пустяки,

Иного не желаю кандидата…» —

Звонил т у д а, — сопел, висок чесал

И, долу опустивши очеса, —

«Есть мнение…» — замкнулся виновато.

Вот, нате, жрите мой приоритет!

Важнее дело! Я о нём радел:

Как шахтный конь, не выходя из штрека,

Вёз вагонетки, спотыкался, вяз…

За функцией, Петрушенька, у нас

Подчас не различают Ч е л о в е к а.

Сопляк в СС без году пару лет

(Не дольше, чем лелеет партбилет),

А я вступал, хлебнув ландсбергской тюри;

Участник мятежа, сиделец тюрьм,

Но фюрер невеликий — гауптштурм,

Молокосос-племянник — штурмбанфюрер!

Теорию практически развить —

Поможет молодеческая прыть?

(И полубокс! И розовые уши!)

Не лопнет ли гузёнка в толкаче

Партийных, гладко-правильных речей?

Тянуть телегу — я способен лучше.

Долой нытьё! Маэстро, врежьте туш!

Твой друг рогатый шут! Ха-ха, Петруш, —

На днях мерзавку с Вольманом застукал.

Приспичило — хоть псом себя потешь,

Не извиню «старпердзеля» и «плешь»,

Шляхетская гонористая сука.

Затылок ломит, чёрт его дери…

Подвыветрился бодрый эфедрин,

Но не ушла способность мыслить трезво:

Кропая докладную, в ней нудя,

Ведя к вину, коврижкам и сельдям,

Я упустил деталь — не вспомнил «Бесов».

Н е о б х о д и м о (тут я не шутник)

По боксам разложить три сотни книг

Урочным чтеньем донорам носатым,—

Влить спецфермент в спецкорм урочных блюд:

Памфлетно-назидательный талмуд

Таит реченье — фетт-катализатор!

Смешал счастливый случай-дурослеп

Дары: медсёстр медово-пряный хлеб,

Кипучий брют из докторских запасов,

Зеркальную слюду сельдяных жабр,

Но вбраживался нежный, влажный жар

В жир ашкеназа — книжною закваской.

Я обонял, я скользко осязал

В лепных опалах смлевших мылом сал

Их квинтэссенциальную основу:

Припав к томам алтарных букварей, —

Две вечных бабы — Русский и Еврей —

Обильно любрицируют на Слово.

Багрея в мiр из заросли бород

Розанами вагин-наоборот,

Изнемогая неподбритым женством,

Они коленно клонятся, пока —

Кудряшки букв взъершив — до корешка

Не заглотают голый Логос жезла.

Вмещающий не то (и не туда) —

Сподобится ли доброго плода?

Выходит, да: в патлатого гурмана —

Палатного сидельца-ебанько —

Всочилась потаённым огоньком

Парная прана русского романа.

Так, разветвляясь гифами в назём,

От споры лезет, ширится, ползёт

Циановая зелень пеницилла

И — прелым претвореньем — гниль говна

Говну и гнили боле не равна:

Она целебна и бактерицидна!

5.

Талмудину пытливо излистав,

Поля оставя в грифельных крестах,

Тщась выковырять фразы ключ недлинный,

Я мантру мылосвета не нашёл,

Хоть, спутывая шприц с карадашом,

Гнал ночь гидрохлоридом эфедрина.

В бессоннице — то ватен, то жестян —

Захлопывая том, отшелестя,

Вдруг сознаёшь: он — восьмисот страничный,

Весь, целиком — и есть искомый Код.

Гауптштурмфюрер Пауль Тотенготт

С рассветом озарился на отлично!

Что? Съел, лобастый чудо-диагност?

Оболтус Пашка, не хватавший звёзд,

Нос не задрал, вас, гениев, уделав:

Роман есть п р е с с (верней, вербальный пест);

Через психею в сому — тяжкий текст

Жмёт рыбный флогистон из иудеев!

Не даром я, идеи волонтёр,

За пять ночей два фабера истёр —

Черкая, бормоча и перочиня;

Не зря я, оператор-парасхит —

Оттачивая ум, тупя графит —

Копался в переплётной мертвечине!

И вот ведь — в короб гробища, в гроссбух,

В садок ин-кварто, в мухоедство букв,

В диванный ад губернских говорилок —

Влип умный таракан, который смог —

Над топью строк пробросив мысль-мосток —

Рвануть наружу: Бог А.Н. Кириллов!

Петруччо, застучался! Стрелки — к трём;

Мотоциклист сигналит и при нём —

В коляске, пьяновато и понуро,

Твой Йоган обкисает скобкой рта:

Не всяк способен лыбиться, когда

Курносая хрычовка строит куры.

Но вспомню напоследок, как водил

Субтильненькую Лиденьку Фондиль —

Пленявшую мой ум манерным вздором,

Предчувствием иных, бессловных мреж —

На драму из житья киотских гейш, —

В колонный, свежевыстроенный «Форум».

Малярной вапой пахнул кинозал;

Печальный фрачник «блютнера» терзал;

Эротоман, открыться не умея,

Над розовым ушкОм усами вис,

Чтоб — едко развенчав панмонголизм —

Цитировать «Эмали и камеи»…

Восплачь о первокурснике-щенке!

И я, твоим подарком на щеке

Краснея, замычу от стыдной боли:

Мы вышли на Седьмую, вслед за сим —

Предательница шмыгнула в такси.

Увы мне, Петя, так и не впердолил.

Вот клейстер; вот кофейный крафт-конверт;

Вот в мокром заоконьи — там, вовне —

Итоговый, как койне Полиглота —

Хромец шагнул к парадной, умно пьян:

Заспит он дурноту воздушных ям,

Чтоб, приземлившись, вытошнить в болото.

Отдать ему. Себе — успеть ещё

Вернуть лошадку, ломанный волчок,

Улыбку бонны, датских каплей фенхель

И — проявляясь в меркнущем в стекле —

Увидеть, как свернул мотоциклет

Туда, где в трос впряжён буксирный хейнкель.

Когда же, крепких егерей среди,

В битком-набитом планере взлетит,

При свёртке и конверте, добрый Йоган, —

Мне, Петенька, останется одно:

Задёрнуть почерневшее окно;

Защёлкнуть двери; обращаясь богом,

Вновь сесть за стол; меж мелочных вещиц

Взять пузырёк; налить служебный шприц;

Узнать над невской пустотой подвздошья —

Сквозь сердце тучки — светлую иглу

И, обнимая город-ундервуд,

Налечь на шток податливого поршня.

***

…Тэк-с, пламени из искры не раздуть:

Не лезь с реанимацией к костру, —

Овал огнища тёмен и негреек

И устаёт собою распирать

Вольфрамовую тесную спираль

Желтушный ток трёх круглых батереек.

Над космосом подзолов и трясин

Эпифорой фонарику висит

Рябой сегмент стареющей Селены.

Чтоб чайник закадычно загудел —

От вороха валежинных жердей

Тяни потоньше, хрупай об колено.

Из мокрой фляжки марки «рус Иван» —

Порожнему дружбану наливай

Кастальский дистилят полей убоя

И — «Журавлей» печально засвистев —

В очко тугой кручёной бересте

Вдупляй запалом алый целлулоид.

Досадливо — «ну, мать твою ж ети…» —

Обхлопывай карманы, чтоб найти

Гремучий коробок в нагрудной нычке;

Озноб ползёт за шиворот — шустри:

Пластмассу «И.Г. Фарбениндустри»

Зажги огнём Череповецкой спички.

Двинь чайник, чтоб на дужке крепежа

Он съехал по очепу в самый жар, —

Оранжевый, берёзово-дегтярный,

Где — полстолетья паром источа —

Эпистола, умятая в кочан,

Ажурно распадается на дхармы.

Ну что? Под полог? Шкериться в мешок?

Но позже, но конкретно хорошо

Посиживать, Luna бездумно пыря:

Грунт трона твёрд; мягка подстилка мха;

Чай горек; карамелина сладка;

Огонь живой и в пепле — нет сарири.