Рискнем сформулировать два серьезных отличительных признака левых движений.

1. «Левые» атакуют существующий порядок и систему власти, руководствуясь идеалом справедливости, равенства или иных, довольно универсальных — и в силу этого довольно абстрактных ценностей.

2. Руководствуясь абстрактными идеалами, левые пытаются мобилизовать на решение существующих проблем дополнительные коллективные усилия — в частности, усилия государственной власти; таким образом, тот уровень прикладываемых к решению различных проблем коллективных усилий, который существует сегодня, представляется недостаточным, и именно «дельта», возникающая между реальным и требуемым уровнями коллективных усилий, и определяет «левизну» движения.

Важнейшая проблема идентификации и рационализации «левых» идеологий возникает в сфере их взаимоотношений с темой свободы и индивидуальности. С одной стороны, интересы человека, подавляемого Системой, не могут не быть важнейшим стимулом «левых» атак на истеблишмент. С другой стороны, индивидуальная свобода во многих случаях оказывается помехой на пути мобилизации коллективных усилий. Важнейший парадокс, который так или иначе приходится разрешать в рамках «левой» политики, заключается в том, чтобы увеличить масштаб коллективных усилий, не затрагивая индивидуальной свободы.

Между тем проблематика свободы становится все более актуальной благодаря совершенствованию средств технического контроля за гражданами, благодаря превращению человека, каждого его поступка и каждой характеристики в огромный набор данных, открытых для анализа. Тут возникает примерно та же коллизия, что и при выработке политического отношения к полиции, которая может работать и на диктатора, и на демократическую республику. Для вырисовывающегося на наших глазах общества тотального контроля, всеобщей прозрачности и уникальных возможностей вмешательства в человеческую жизнь (например, биотехнологического вмешательства в организм) эта совокупная техномощь оказывается одновременно и орудием государства, и во многих случаях общественной ценностью, доступ к которой могут ценить многие индивиды.

С одной стороны, тотальность цифровых следов делает вас все более уязвимыми перед спецслужбами, а с другой — всякий человек заинтересован в том, чтобы иметь некоторые сведения о своем ближнем как о возможном партнере (в бизнесе это очевидно, а еще очевиднее это в случае знакомства через Интернет). И в этой связи возможна постановка вопроса о праве граждан на пользование информацией.

И конечно стоит задуматься над тем, будет ли интеллектуально добросовестным шагом объявлять любое усиление средств контроля инструментом увеличения власти Системы, истеблишмента — одним словом, Тирании; хотя также очевидно, что «левая» риторика в ближайшие десятилетия не обойдется без подобных обвинений.

Нужно ли во имя свободы требовать разрушать Интернет или резко ограничивать его возможности? Перед нами встает та проблема, что неэффективность государства де-факто является одним из источников политической свободы — хотя источником обычно скрытым и не учитываемым. Если взглянуть на политическую историю, то невозможно не признать, что уровень политической свободы зависит от таких факторов, как, скажем, возможность политического преступника сбежать с каторги, уехать за границу или жить, скрываясь от властей, по поддельным документам. Но «регулярное нарушение законов» — сила иррациональная, неконтролируемая, сопряженная с множеством негативных побочных эффектов. Поэтому ее никогда не рассматривают как политическую ценность. Наверное, единственное исключение — закрепленное в Конституции США «право на восстание», однако оно никогда не было реальным правом. Слабое государство, как учит нас Чарльз Тилли, не может быть демократическим[1]. И тем не менее возможность нарушать — одно из измерений свободы, а возможно, и одно из латентных фактических условий демократии. Мы встаем перед вопросом о политических рисках эффективного госуправления.

Не должна ли «левая» — или либеральная? — политика стать техноконсервативной и луддистской, чтобы защищать индивидуума? И не может ли в этой связи появиться требование неэффективности как своеобразной современной ипостаси «права на восстание»? Впрочем, мы уже находимся у истоков этой «контролируемой неэффективности»: когда вводится правовая охрана персональных данных, когда искусственно затрудняется доступ к ним, а суд в США запрещает страховой компании исследовать аккаунты в соцсетях клиентов.

Мы можем даже говорить о том, что будет осознанно поставлен вопрос о «праве на неэффективность» — например, в значении «права граждан на неэффективность действующего в отношении них госаппарата», и эту мысль надо сопоставить с тем фактом, что вообще «левая» политика, увеличивающая госрасходы и социальную помощь, снижает эффективность экономики.

Это, разумеется, немного другая история, но сходство тут в том, что чрезмерно эффективная экономика может быть так же мучительна для участвующих в ней людей, как чрезмерно эффективный госаппарат. Эффективная экономическая политика — это, с высокой долей вероятности, высокие трудовые нагрузки и, возможно, увеличивающееся неравенство.

Ускорение экономического роста было безусловным императивом государственной политики послевоенного периода, однако по ряду причин чрезмерное внимание к экономике в ближайшем будущем может уменьшиться. Во-первых, если мир вступает в фазу общего замедления темпов роста, то различия результатов хорошей и плохой экономической политики становятся не очень заметными. Во-вторых, если общество достигло определенного богатства, то нехватка экономического роста уже не проявляется в недопустимой бедности. В-третьих, экономике придают большое значение как основе обороноспособности, но если угроза войны не кажется актуальной, то и потеря темпов экономического роста не кажется фатальной. Это означает, что вполне возможен осознанный отказ от хорошей экономической политики во имя тех или иных социальных или политических целей. Например, важным станет жертвование экономической эффективностью во имя сохранения рабочих мест. Сегодня во многих странах имеются меры поддержки занятости инвалидов, но быстрая модернизация может привести к тому, что довольно большие слои населения начнут восприниматься как «социальные инвалиды», для которых требуется «занятость на особых условиях».

Впрочем, те глобальные угрозы занятости, которые теоретически (пока более в фантастике, чем в реальности) исходят от роботов и искусственного интеллекта, могут вызвать прямо противоположную реакцию: принятие массовой безработицы как неизбежного нового этапа развития человечества, введение безусловного базового дохода; как пишут Срничек и Уильямс, левые должны отказаться от идеи «трудящихся» и выдвинуть лозунг всеобщей незанятости на базе автоматизации[2].

Тема луддизма, осознанного замедления технического прогресса, гуманизма, вопреки традициям сочетающегося с архаизмом, становится наиболее актуальной, что на повестке дня стоят развитие искусственного интеллекта. Передача компьютерам права принимать решения, вплоть до вынесения судебных приговоров, порождает огромное поле конфликтующих интерпретаций, выражающих «левые» и «правые» позиции. Является ли «автоматизация власти» способом избавиться от злоупотреблений, коррупции и использования служебного положения в личных целях? Является ли избавление от «живых» властителей реализацией мечты анархистов? Или наоборот, это скорее хитрый ход элиты, которая прячет свою власть за анонимной компьютерной системой? И если мы соглашаемся с позицией Кори Робина, что консерватизм — это, по сути, защита интересов элиты[3], то должны ли консервативные политики защищать элиту от ее замены компьютерами? Должны ли мы считать позитивным тот факт, что с автоматизированной властной институцией невозможен полноценный, «человеческий» диалог, что она лишена жалости и других человеческих эмоций (на что особенно напирает критик систем больших данных Кэтрин О'Нил[4])? Должен ли демократический избиратель иметь доступ к настройкам публичных серверов, и если да, то каким образом?

Радикальная политика должна быть или неолуддистской, или технически подкованной. Предстоит политизация технических вопросов. По мере роста значимости технологий становится особенно важным, что государство в значительной степени регулирует «настройки» технических систем; таким образом, все виды политик и политических претензий должны концентрироваться вокруг технических стандартов, в частности стандартов, определяющих жизнь Интернета. Ситуация осложняется еще и тем, что властью над техническими стандартами обладают также и крупнейшие корпорации. Вероятно, переговоры с корпорациями, чем дальше, тем больше, будут становиться повседневностью политической жизни, и предсказать это можно, если посмотреть, какое большое число требований от общественных и политических акторов сегодня поступает в адрес крупнейших Интернет-платформ — Google и в еще большей степени Facebook. Поскольку соцсети становятся пространством обитания для сотен миллионов людей, постольку и администрация Facebook как носитель суверенной власти над этим пространством начинает нести все бремя давления, которое характерно для власти. Наличие обратной связи с корпорациями, платформами и другими частными носителями технической власти может даже отчасти компенсировать последствия тирании собственно государственной власти.

Впрочем, компьютеры и искусственный интеллект представляются источником лишь малой толики проблем по сравнению с биотехнологиями. Можно представить, сколько новых идиосинкразий и шоков породит редактирование генома человека, распространение новых методов деторождаемости (от экскорпорального оплодотворения до существующей пока лишь в мечтах искусственной матки), клонирование, искусственное, выращенное в пробирке, мясо и прочие виды инновационной еды, начиная от культивируемых насекомых, а также хирургия и протезирование, изменяющие облик человека, так что он становится не до конца человекоподобным. Будет ли частью повестки «левых» ускорение этих изменений — например, ради спасения животных, ради того, чтобы видоизмененное сельское хозяйство ослабило давление на экологию?

Можно предсказать появление «правой» реакции на эти изменения — идеологию сохранения человеческой идентичности, подлинности, естественности, сохранения человека с его нынешней анатомией, с естественным процессом деторождения, включая все его фазы (зачатие беременность, роды), с «естественной» едой.

Беспокоящий нас сегодня в связи с информационной прозрачностью вопрос о «приватности» частной жизни может, проецируясь на эпоху развития биотеха, превратиться в вопрос о приватности организма.

Проблема свободы в высокотехнологическом обществе имеет ту особенность, что главным ее врагом становится не власть, а зависимость и уязвимость: зависимость человека от цивилизационных благ, включая и зависимость от регулярных вмешательств в его тело. Между тем системы цивилизационных благ очень трудно очистить от развешанных повсюду телекамер и других средств надзора.

Если лозунг свободы без разрушения цивилизации довести до логического конца, то мы получаем мировоззрение, примерно соответствующее тому, что сегодня называют «криптоарнархизмом», то есть принцип полной свободы человеческого поведения в высокотехнологичной среде. Таким образом, мы видим: 1) неолуддистиский «антитехницизм»; 2) изощренный в придумывании правовых норм «технолиберализм» (с защитой персональных данных) и 3) техноанархизм (предусматривающий минимизацию любой регуляции). Это три альтернативных стратегии защиты свободы на фоне растущей зависимости человека от технических систем.

Примечания

 1. Тили Ч. Демократия. М.: Институт общественного проектирования, 2007. — http://libertynews.ru/node/1221.html

 2. Срничек Н., Уильямс А. Изобретая будущее: посткапитализм и мир без труда. М.: Strelka Press, 2019, стр. 183-184

 3. Робин К. Реакционный дух. Консерватизм от Эдмунда Берка до Сары Пэйлин. М.: Издательство института Гайдар, 2013

 4. Кэти О`Нил: Убийственные большие данные. Как математика превратилась в оружие массового поражения. М.: Аст, 2018.