В 1967 году английский историк, журналист, постоянный автор журнала The Economist, биограф и сторонник Троцкого, до этого — исключенный из партии польский коммунист Исаак Дойчер выпустил книгу «Незавершенная революция», в которой была сделана попытка понять значение русской революции 1917 года. Книга Дойчера была написана к 50-летнему юбилею революции, а теперь уже прошло 50 лет со дня выхода книги. И именно поэтому мы можем прочесть ее с вершины прошедшего времени, зная, как были разрублены завязанные некогда исторические узлы и куда привели наметившиеся тенденции. Именно поэтому книга Дойчера сегодня интересна не только и, может быть, не столько, как способ увидеть революцию, сколько как «памятник дискурсу», как демонстрация тех концептуальных инструментов, с помощью которых за прошедшее столетие пытались смотреть на историю и в том числе на такое важное историческое событие, как русская революция. В случае с Исааком Дойчером мы, прежде всего, имеем дело с «остаточными явлениями» марксизма, который, даже, оставаясь в известным смысле анонимным, даже не называя себя марксизмом — все–таки продолжает оставаться важнейшим источником интеллектуального инструментария, подсказывая подходы и способы оценки. Марксисты бывшими не бывают — и именно поэтому в книгах бывшего коммуниста не удивительно встретить такие исходные «ценности», как экономический детерминизм, культ экономического развития, культ рабочего движения и даже некоторое доверие к самоописаниям большевистского режима. Однако, тем интереснее моменты, когда автор встает перед проблемами, с которыми не может справиться с помощью привычных ему интеллектуальных инструментов, и поэтому уже вынужден импровизировать и пускаться в свободное концептуальное плавание.

Автор совершенно независим в своих оценках, пытается быть объективным — но несет на плечах обширный груз идеологем, который, например, проявляется в совершенно чрезмерной и часто нерелевантной акцентуации на рабочем движении. Исаак Дойчер, в частности, уверен:

1. что само по себе существование промышленных рабочих (где бы то ни было) есть предпосылка возникновения рабочего движения с забастовками и классовой солидарностью;

2. что сам факт опоры какой-либо политической организации на рабочих делает ее прогрессивной, революционной, способной на перспективные преобразования общества;

3. что если рабочие имеют реальное политическое влияние, это позволяет создать «нормальный» (а не сталинский) социалистический строй;

4. что в результате сталинизации русские рабочие утратили власть, завоеванную ими в 1917 году.

Глядя из сегодняшнего дня, о «пролетарском» характере правящих компартий можно говорить, на наш взгляд, только в том аллегорическом смысле, что их деятельность действительно привела к превращению большинства членов общества в пролетариев, но не в смысле «промышленных рабочих», а в более широком смысле «наемных работников». С этой точки зрения они представляли интересы «пролетариата» (как исторического, безличного явления) — но к рабочему движению это все же имеет отдаленное отношение. Между тем, Дойчер делает рабочих важными участниками и акторами советской истории, например, он говорит, что поскольку «устремления рабочих находились в явном противоречии с целями крестьянства», то «отсюда» противоречие между городом и деревней порождало сложные коллизии советской истории 20-х-30-х годов (стр. 180)[1].

Дойчер не может отказаться от симпатий к коммунизму и Революции, но само по себе это еще ничего не значит, поскольку симпатия — всего лишь эмоциональный феномен, а когда она начинает воплощаться в теорию, то выбор риторических стратегий отнюдь не очевиден. Сам выбор «поля», на котором Дойчер начинает защищать революцию, иногда довольно красноречив. В частности, книга начинается с того, что автор вступает в полемику с другими историками по вопросу о том, была ли революция случайной. Здесь стоит заметить, что вопрос о случайности исторического события — с философской точки зрения довольно темный, поскольку связан с трудными метафизическими вопросами свободы и детерминизма. Для того, чтобы действительно решить вопрос об исторической необходимости революции, нужно было бы провести эксперимент на большом количестве параллельных вселенных — чтобы посмотреть, в какой доле миров революция все–таки произошла. Дойчер ведет полемику более традиционным образом: случайным полагается событие, для превращения которого в мысленном эксперименте в реальность достаточно внести незначительные изменения, в частности, изменения в тактику политиков того времени — может быть, более оптимальная тактика Керенского могла бы предотвратить революцию. Заметим, что сама возможность изменить течение истории при помощи небольших затрат (т.е. с помощью «эффекта бабочки») еще не доказывает высокой или низкой вероятности революции — поскольку нужно знать, в каком проценте возможных сценариев она происходит. Но, оставляя в стороне эти трудности, зададимся вопросом — почему для Исаака Дойчера, автора с марксистской закваской, этот вопрос важен? Очевидно потому, что в марксизме как философии истории присутствует некий культ «победивших» тенденций. Те события, которые необходимы, которые соответствуют детерминированной логике истории — они, в конечном итоге, прогрессивны, и в конечном итоге на их стороне оказывается историческая правота: именно поэтому наступление капитализма и прогрессивно, и необходимо.

Именно поэтому, совершенно закономерным образом от вопроса о случайности/необходимости большевистской революции Дойчер переходит к вопросу об экономическом и особенно промышленном развитии. И опять за «кулисами» разворачиваемой автором полемики видны «уши» марксистского экономического детерминизма и порожденной им аксиологии: оправдано то, что способствует промышленному развитию страны. Если уникальные заслуги большевистского режима в развитии российской промышленности и можно доказать — то дальше автор получает право на использование конструкции «Хотя были большие жертвы, но…».

Однако, ввязываясь в эту полемику, любой марксистский автор попадает в неприятную ситуацию, поскольку ему как раз могут указать на то, что промышленное развитие есть естественная, закономерная вещь независимо от революций и социализма. И именно поэтому тут Дойчер вынужден развернуть свои боевые порядки: если в вопросе о революции он должен защищать необходимость от случайности, то при обсуждении темпов промышленного роста СССР, наоборот, полемизировать с теорией необходимости. Как стимул для промышленного развития революция оказывается чем-то неестественным и едва ли не чудом. Говоря об экономическом росте СССР, Дойчер твердо заявляет: «будучи непосредственным свидетелем первых шагов этого подъема и связанных с этим ужасающих трудностей, я еще не могу признать это само собой разумеющимся» (стр. 198).

В оправдание Исаака Дойчера надо признать, что в момент, когда писалась его книга, было куда меньше, чем теперь, известно о быстром промышленном развитии не-социалистических стран — еще не состоялись окончательно «экономические чудеса» в Японии, Южной Корее и Испании, китайское чудо также было делом далекого будущего. И все же, пристрастность Дойчера очевидна — хотя бы потому, что, доказывая уникальность промышленного роста в СССР, он, естественно, начинает принижать экономические достижения царской России, постоянно называя ее отсталой. В частности, он повторяет заимствованное из советских учебников и ленинских работ обвинение, что в капитале российских компаний доминировали иностранные вливания и Россия таким образом, оказалась «полуколонией» Запада. Правда, транслируя этот советский аргумент, Дойчер, конечно, понимает, что привлечение иностранных инвестиций вообще-то способствует развитию, и поэтому он должен добавить: «Однако иностранные предприниматели не были особенно заинтересованы вкладывать получаемые высокие дивиденды в русскую промышленность» (стр. 170).

Не ясно, в какой степени это утверждение подкреплено фактами — Дойчер не приводит цифр и не делает ссылок, — но ясно, что сам по себе факт репатриации прибыли иностранцами не может быть существенным, если страна активно импортирует капитал — тут имеет значение только общий платежный баланс. Тем более, что возможность свободной репатриации прибылей является средством увеличения инвестиционной привлекательности страны.

Однако, чем больше Исаак Дойчер восхищается темпами развития СССР, тем серьезнее встает перед ним трудность, ведь возникает вопрос: можно ли результаты этого развития называть социализмом. Ответ на этот вопрос целиком зависит не от фактов, а от мировоззрения автора, поскольку сам ответ предопределяет возможность дискредитации либо реабилитации самой идеи социализма.

И тут мы подходим к важнейшей теоретической проблеме, стоявшей и перед Дойчером, и перед Троцким, и, может быть, вообще перед свободомыслящими марксистами ХХ века. Проблема эта заключается в том, что нет бесспорной собственно марксистской интерпретации сталинизма как неправильной, искаженной версии социализма, иными словами, по выражению Дойчера, «бюрократического вырождения режима». Признать сталинский СССР разновидностью социализма значило бы переложить на чаемый грядущий строй все грехи реального сталинизма, на что Дойчер при всей своей левизне пойти не может. Следовательно, надо было отказать СССР в «звании» социалистического государства, но чем оно было в этом случае?

На первый взгляд, единственной понятной действительно марксистской теорией сталинизма как не-социализма могла бы быть концепция советской бюрократии как особого эксплуататорского класса. Как раз за десять лет до выхода «Незавершенной революции» появилась книга Милована Джиласа «Новый класс». Дойчер теорию Джиласа упоминает, но с порога отвергает. Заменить ее, однако, нечем, и поэтому Дойчер прибегает к формулировкам, в которых явно видна его растерянность, порожденная сочетанием интеллектуальной честности и нежелания в то же время отказаться от марксистских догм: «Привилегированные группы представляют собой нечто вроде гибрида: с одной стороны они как бы являются классом, а с другой — нет. Они имеют какие-то общие черты с эксплуататорскими классами других обществ, и в то же время лишены их основных черт» (стр. 211).

В конечном итоге, Советский Союз характеризуется как недошедшее до конечной цели движение, советским лидерам, по мнению Дойчера, «следовало бы заявить, что великие достижения Советского Союза — лишь предварительные шаги на пути к социализму, а не собственно социализм» (стр. 231).

Каковы же причины того, что советский эксперимент обернулся лишь «предварительными шагами»? Ответить на этот вопрос, оставаясь в поле ортодоксального марксизма, оказывается невозможным. Здесь приходится жертвовать главным — экономическим детерминизмом. Дойчеру не пришлось этого делать, когда он отвечал на вопрос, почему Временное правительство в 1917 году продолжало настаивать на участии России в мировой войне. Причина, по его мнению, заключалась в том, что оно — как и царское правительство — находилось под контролем заинтересованных в этом «русских и иностранных центров финансового капитала» (стр. 165). Поэтому Временное правительство с необходимостью было обречено продолжать войну и с необходимостью же — пасть жертвой Октябрьского переворота. Но никакие «центры финансового капитала» и вообще никакие узлы собственно экономической силы и экономической причинности не могут объяснить «перерождение» большевизма — здесь Дойчер вынужден апеллировать к логике политической борьбы, указывая, что на характер большевистского режима повлияла необходимость бороться за свое выживание в крайне тяжелых условиях: во враждебном окружении и при постоянных вооруженных конфликтах.

Таким образом, в вопросе об эволюции большевизма в книге появляется оазис чистой военно-политической причинности, независимой от описывающих другие вопросы ортодоксальных марксистских нарративов. Дойчер пишет о том, что большевики, несмотря на свое отрицательное отношение к коррупции, пали ее жертвой, но «у них не было иного выхода, иначе им пришлось бы отказаться от власти, передав ее фактически тем противникам, которых они только что победили в гражданской войне» (стр. 189), и таким образом, в условиях «осажденного форта» «возобладала логика событий» (стр. 190), а политические метаморфозы режима сопровождались извращением идей 1917 года (стр. 192). Тут стоит вспомнить, что и Троцкий характеризовал воцарение Сталина через чисто политическую метафору «термидорианского переворота», не проводя никакого более глубокого «классового» или философско-экономического анализа.

Назвав советский общественный строй лишь «предварительными шагами» на пути к социализму, Дойчер добавляет к его характеристике еще более изощренную концепцию, в соответствии с которой в советской модели не было найдено гармоничное сочетание формы и содержания — то есть базиса и надстройки, экономики и институтов. Институты то обгоняли экономику, то отставали от нее, но никогда не соответствовали ей. Происходит это потому, что рабочие были отстранены от власти и революционная элита не опиралась на революционный класс: «Формы социализма были выкованы до того, как сформировалось экономическое и культурное содержание; по мере образования содержания формы ветшали или теряли свою четкость. На первых порах социально-экономические институты, созданные революцией, оказались намного выше того уровня, на котором находилась страна в материальном и культурном отношении; затем, когда этот уровень поднялся, социально-экономическая организация осела ниже его под грузом бюрократии и сталинизма» (стр. 196). Своеобразное остроумие этой концепции соперничает с ее непрактичностью: социализм оказывается результатом поиска неуловимой, трудно фиксируемой гармонии.

Что любопытно, такое же несоответствие наблюдалось в мировой истории: «в России повивальная бабка революции вызвала преждевременные роды, а на Западе плод, быть может, уже переношен» (стр. 268).

Здесь у автора могли бы появиться сомнения в самой достижимости социализма как такового, но тут на помощь марксисту 60-х годов приходит «теория конвергенции» — возникшая в среде западных экономистов концепция, согласно которой роль менеджмента и планирования в западном обществе сближает капиталистические и социалистические системы и, в конце концов, может сделать их неотличимыми. Сегодня мы уже знаем, что тренды, зафиксированные авторами «теории конвергенции», не были линейными и им не суждено было дойти до логического конца, что они были характерны для послевоенного, кейнсианского этапа в развитии западной экономики, который в дальнейшем, в 70-80-х годах сменился эпохой дерегулирования и монетаризма. Сегодня мы можем также вспомнить, что рост государственного планирования в эпоху Первой мировой войны также вызвал энтузиазм социалистов и энтузиазм преждевременный. Но, так или иначе, в момент написания своей книги Исаак Дойчер еще не знал, что в ближайшие два десятилетия процессу свертывания рынка суждено было затормозиться — и поэтому он сочувственно цитирует ведущего теоретика конвергенции Джона Кеннета Гэлбрейта, чья книга «Новое индустриальное общество» выходит в один год с «Незавершенной революцией». Призывая приглядеться к структурным изменениям в западной экономике, Дойчер констатирует — мы видим «все возрастающее отчуждение системы управления от собственности, повышение роли менеджеров, концентрацию капитала, все большее разделение труда в рамках огромных корпораций и между корпорациями, отмирание понятия рынка и принципа свободы действий, рост влияния государства в вопросах экономики, а также потребность планирования технологии и экономики, то есть фактически проявление обобществления процесса производства, которое, в соответствие с марксистским учением, происходит при капитализме. Описывая процесс производства в своем “Капитале”, Маркс очень точно предсказывал именно те события и тенденции, которые кажутся западным ученым столь новыми и революционными» (стр. 267) Гэлбрейт, по мнению Дойчера описал рост «зародыша социализма в чреве капитализма» (стр. 268). Таким образом, в интерпретации Исаака Дойчера теория конвергенции фактически превращается в то, чем была полувеком раньше теория «ультраимпериализма» Карла Каутского (и его предшественников Джона Добсона и Карла Либкнехта) — то есть теорию мирного самопреодоления капитализма через разрастание крупных корпораций.

Вспомнить о появившейся в начале ХХ века, еще до мировой войны теории ультраимпериализма тут уместно еще и потому, что она несла пацифистское предсказание: ее авторы надеялись, что объединение экономики под эгидой трестов и картелей уменьшит значимость национального государства, и таким образом позволит избежать вражды народов. Эта проблематика чрезвычайно важна для Дойчера, и из текста «Незавершенной революции» можно видеть, что к традиционным марксистским признакам исторического прогресса — таким, как рост производительности — Дойчер добавляет еще один, а именно поэтапное приближение к политическому объединению человечества. Смена экономических формаций является одновременно прохождением через этапы такого объединения: буржуазная революция, по мысли Дойчера, была направлена на создание национального государства против феодальной раздробленности. А социализм должен привести к упразднению наций и породить международный союз или союзы. «Чтобы выжить, человечеству необходимо объединиться, а единство возможно только при социализме», констатирует автор (стр. 269). Именно поэтому Дойчер вынужден, хотя и с некоторыми оговорками, признавать значение возникшего в Европе Общего рынка, и именно поэтому важнейшим преступлением Сталина перед международным рабочим и коммунистическим движением было то, что он подчинил его национальным эгоистическим интересам России. Вероятно, в этом мнении Дойчера в наибольшей степени проявились именно его троцкистские симпатии — и как можно понять, с точки зрения сторонника мировой революции национальный эгоизм СССР был не просто ошибкой или злоупотреблением — тем самым социализм отказался от самой своей сути как всеобщего движения к космополитизму. В сущности, именно это стало причиной последующей дискредитации самой идеи социализма: «Миф о социализме в одной стране породил, таким образом, новый, еще более грандиозный мир — миф о несостоятельности социализма» (стр. 232).

Если бы рабочее движение в мире преследовало собственные интересы, а не позволяло Сталину управлять собой в интересах своего государства, то, «возможно, передовые нации Запада совершили бы ныне свою социалистическую революцию или были бы к ней значительно ближе, чем сегодня» (стр. 226).

Аналогичной критике автор «Незавершенной революции» подвергает и китайскую компартию: маоисты, как и большевики погрузились в «национальный эгоизм» (стр. 248), и здесь опять повторяется мантра о рабочем классе как незамутненном источнике истинной социалистической ортодоксии — «отсутствие глубоких связей с рабочим классом и с подлинно марксистскими традициям склоняли их (маоистов — К.Ф.), подобно сталинистам, к национальной ограниченности и эгоцентризму» (стр. 250).

Тот факт, что СССР и большевики, по сути, предали космополитический характер социалистический революции, побуждает Дойчера заявить, что и праздновать 50-летие революции не стоит, и в СССР многие могли бы это понять, ведь многие в России «помнят о том, что события Октября 1917 года не были чисто русским делом; и даже те русские, кто забыл об этом, далеко не всегда считают достижение национальной мощи конечной целью истории» (стр. 253).

Книга Исаака Дойчера прежде всего памятник неизбывной тоске европейских левых по несбывшемуся идеалу — истинному социализму, сознающей свои задачи компартии, влиятельному рабочему движению сбывшемуся прогнозу, гармонии формы и содержания. Латать «старые мехи» становилось все труднее — на примере книги Дойчера мы видим, что свободомыслящий марксизм довоенного образца к 60-м годам уже исчерпал свои ресурсы развития и должен был уступить место другим парадигмам, может быть более эклетичным, но зато не обремененным данными в прошлые времена обещаниями.

[1] Здесь и далее цит. по: Дойчер И. Незавершенная революция // Хобсбаум Э. Эхо «Марсельезы». Дойчер И. Незавершенная революция / Пер. с англ. Н.Г. Агальцева. М.: Интер-Версо, 1991.