Грубые сетевые отзывы жителей российских регионов о беженцах из Донецка могли кого-то возмутить, но не могли удивить, поскольку низкий уровень доверия, солидарности, импатии — всего того, что патетическим языком называется «братство» давно стало сравнительно банальным «диагнозом нашего времени». Россия- страна довольно чужих, чуждых друг другу людей, и беспощадность полиции при разгоне митингов, и частые инциденты неприязни к инвалидам или мигрантам являются лишь штрихами на картине. Любопытно в этой связи — как же таким образом можно конструировать братство с другими народами?

При этом, надо признать, что развиваемая в советской идеологии категория «единого советского народа» отнюдь не была заведомо бессодержательной. Общая политическая судьба, сражение в едином строю, густая сеть связей, к тому же умноженные на проводимую государством унификацию административных и культурных практик, то что Маркс называл «нивелирующим рубанком империи» — все это, безусловно, очень значимые реальности, генерирующие государственную и политическую идентичность. Проблема заключается лишь в том, что в этой идентичности не было ничего от братства и взаимопомощи. Товарищ по несчастью — все–таки не товарищ в полном смысле слова, и особенно в период несчастья.

(Свернуть)

Размышляя о причинах низкого уровня солидарности, прежде всего натыкаешься на бросающееся в глаза анонимность и атомарность жизни в больших городах, но этот очевидный (и общий со всеми странами мира) фактор загораживает некоторые более ранние исторические предпосылки, связанные с тем, что исторические катастрофы ХХ века одновременно и атомизировали человека и остро ставили вопрос о его выживании.

Существует апокрифический рассказ о видном писателе сталинского времени, который на просьбу помочь коллеге ответил: существуют эпохи, когда высшим гуманизмом является выжить самому. Это одна точка на кривой, а роль другой точки может играть известное уголовно-лагерное правило (не поворачивается язык сказать «мем»): умри ты сегодня, а я завтра.

Все эти симптомы дают нам картину ментального явления, которое можно назвать «индивидуализмом выживания», и рациональное объяснение которого заключается в том, что бывают ситуации, когда существенная помощь ближнему невозможна без существенного ущерба себе, и при этом по ряду причин помощь очень трудно превратить в социальный кредит (то есть, очень слаба вероятность, что одаренный ближний вернет вам долг честь).

Любопытно, что индивидуализм выживания не предполагает (точнее — не обязательно предполагает), жесткой конкуренции, отталкивания друг друга локтями от кормушки. В блокадном Ленинграде у всех были хлебные карточки и люди умирали не из–за конкуренции за паек, а от скудости пайка. Конечно, паёк начальства был больше, но это была всего лишь несправедливость, а не эксплуатация и не причина смерти. Но тех, кто принимал ценность конкуренции за несправедливо большой паёк, клеймили прозвищем «карьерист».

Впрочем, оставалась еще — может быть менее жесткая — конкуренция стоящих в очереди (за тем же пайком), воплощенная Высоцким в песне «А люди все роптали и роптали», которая конечно предполагает отторжение тех, кто лезет без очереди, а особенно целых категорий «льготников» — что мы и видим в отношении к беженцам.

Когда современные идеологи говорят, что для российского менталитета свойственен коллективизм, то, наверное, что-то это значит, ведь и казарма, и фабрика, и очередь за пайковым хлебом — разновидности коллективов. Тем более, это имеет смысл как отрицание «буржуазного индивидуализма», опирающегося на право собственности как источник личной автономии. Но наш коллективизм явно проигрывает более мощному сопернику- индивидуализму выживания, который определяется, скорее негативно — именно как отсутствие связывающих с окружающим нитей солидарности.

На уровне идеологии долгое время единственной действенной, а не риторической антитезой индивидуализму выживания служили идеалы элементарной вежливости, то есть попросту правила этикета, которые, однако, возвышались до моральной и антропологической категории под названием «интеллигентность», служившей ориентиром развития вообще. Недаром братья Стругацкие, чья философия была настолько же наивна, насколько точно отражала дух времени, говорили, что основой общественного преображения должно стать воспитание, цель которого — заменить «волосатую обезьяну» Человеком Воспитанным (заметим, что «обезьяна» в этой конструкция является метафорой «низших желаний», но отнюдь не стайным животным).

Конечно все относительно, уровни доверия и солидарности могут быть низкими относительно какой-то желанной нормы, но не бывают нулевыми, и любой однозначный диагноз в такой зыбкой сфере невозможен. В частности, требует отдельного исследования «дружба», игравшая огромную роль в русской истории ХХ века и как идеологический конструкт и как реальный социально-психологический феномен. Но, думаю, не будет большим отклонением от истины сказать, что небратство — наша повседневность, наш хлеб, и никакого «братства» мы никому предложить не можем.