Наш нынешний российский политический и общественный строй антропологически есть, конечно, «отыгрывание» позднесоветской эпохи и позднесоветского человека.

Почему «антропологически»? Ну прежде всего потому, что когда в 90-х годах разрушились институты, системы и идеологии, вымерли профессии и остановились предприятия, схема советской жизни как «память металла» осталась только в головах людей — чтобы проявляться и восстанавливаться там, где это оказывалось возможным.

Не хотим говорить о «советском человеке» — можем говорить о тех представлениях и навыках, которые вдолблены в подсознание моего поколения.

Прежде всего позднесоветское общество было диктатурой, на глазах терявшей вкус к мобилизационности. Конечно, позднесоветское государство все время кого-то куда-то мобилизовывало — то на картошку и овощебазу, то на ликвидацию аварий, а то и прямо на афганскую войну, но чем дальше, тем больше это воспринималось как несчастье, как то, что не должно быть и никому не хочется. И постепенно источником легитимизации власти становилась не война и мобилизация, а — да, именно что биополитика. Все обустраивалась рационально, гигиенично, безопасно, с регулярной диспансеризацией, порцией хлеба в столовой и тихим часом. За властью стояло обещание пусть не всегда комфортного, но рационального и тотального благоустройства. Символом власти в работе становился не красноармеец со штыком, а тетка, посыпающая все кругом хлоркой. Запах хлорки — важнейший обонятельный знак эпохи. СЭС имело в ней не менее важное значение, чем КГБ.

На обещании рационализации этот режим и проиграл идеологическую войну — некогда социализм обещал избавить мир от «хозяйственного хаоса», но в 80-е рыночники доказали, что они рациональнее.

Что еще? Позднесоветское правосознание вполне исчерпывается позднеримским «закон есть то, что хочет цезарь», но с поправкой, что цезарь воплощен в сложной системе иерархических уровней. «Законодательство» де факто состояло из моря циркуляров всех инстанций, и как в нем ориентировались? Был принцип приоритета оперативности: конкретное указание важнее общенормативного, недавнее указание приоритетнее более старого, все указания выполняются лишь какое-то время, пока у начальства есть азарт, пока оно о них помнит. Слово «кампанейщина» выражало сменяющиеся циклы жизни и смерти приказов. Ну и конечно, указания правоохранителей сильнее решений гражданских властей.

Когда сегодня этот обычный для позневосетского времени вихрь постоянно сменяющихся «указивок» попытались отчасти формализовать на языке права, получилась бесконечная свистопляска поправок к законам и их новых редакций.

Обаяние левой идеи, идеи революции в позднесоветское время исчезло полностью, заменившись неким довольно малосодержательным патриотизмом, замешанным на культе силы, размеров и побед.

При всем том, государство воспринималось как сильное только в каких-то важных для высшего начальства пунктах, но в значительной степени виделось как бессильное, неспособное никакого дисциплинировать и де-факто, а не имитационно добиться своих целей. Не было, скажем, надежды, что якобы всесильное КГБ уничтожит хулиганов, несунов и т.п.

Вот такими мы выросли, вот под влиянием таких ностальгий все вокруг и обустраивается.

Популярные в 90-е годы разговоры, что надо дождаться, когда к власти придут учившиеся в «кембриджах» дети олигархов по большему счету не были опровергнуты ходом истории, просто поколения сменяются долго и эти — уже не всегда молодые дети пока что на вторых ролях. У власти люди 50-70-х годов рождения,

Герой Шиллера говорил: «Я гражданин грядущих поколений!» Я-то лично конечно нет, я позднесоветский человек. Но я бы с большим интересом пожил в обществе, устроенном все–таки следующими поколениями.

Которые нам неизвестны, несмотря на все усилия Вадима Радаева, Инглхарта и всех прочих разработчиков поколенческой теории.