Секрет успехов жестких, патерналистских режимов зачастую заключается в том, что они уменьшают общее количество происходящих в обществе событий. Уменьшается всяческое проявление инициативы — от основания новых предприятий, до проведения благотворительных акций, снижается разнообразие человеческого поведения, если угодно уменьшается количество типов происходящих событий и совершаемых поступков. У этой тенденции есть множество позитивных моментов: вместе с общим снижением количества событий, уменьшается и количество неприятных событий. В частности, снижается преступность, и вообще различные инциденты совершаются реже. Дело даже не в преступности: любое событие может рассматриваться как неприятное, поскольку требует реакции, требует, быть может, изменения устоявшихся алгоритмов поведения, а это радует далеко не всех. За счет снижения количества событий люди достигают благословенного покоя — во всяком случае, достигают его в той степени, в какой это вообще зависит от государственной власти.

От Пушкина нам осталось две гениальных формулы: что нет счастья, но есть «покой и воля», и о привычке — «замена счастию она». В сущности, «привычка» и «покой» — это два имени для одного и того же состояния, которое в психологических словарях называется «ригидность» — то есть «затрудненность (вплоть до полной неспособности) в изменении намеченной субъектом программы деятельности в условиях, объективно требующих ее перестройки». Когда любая сколько-нибудь сильная инициатива наказуется, все вообще социальные субъекты стараются действовать по заданным алгоритмам, становится не нужным придумывать оригинальные шаги, окружающий мир –на короткое время оказывается привычным, и если это не счастье — то торжество Покоя и Привычки. Государство, которое уменьшает количество событий на своей территории, по сути, делает максимум возможного для счастья своих подданных — счастья в самом глубоком, буддийском смысле слова.

Вполне допустимой представляется гипотеза, что при прочих равных условиях количество актов насилия — в том числе, актов насилия, совершаемых государственной властью — в демократическом и либеральном государстве в среднем больше, чем в государстве тираническом и патерналистском. Тирания часто бывает очень кровавой в моменты захвата власти — поскольку, постольку в этот момент она слишком многим представляется как явление незаконное, на первых этапах у нее бывает много врагов, которых необходимо уничтожить, заодно, уничтожив вообще сколько-нибудь сильные и независимые общественные институты, которые могли бы представлять хотя бы потенциальную опасность для самовластия. Однако, фаза уничтожения совсем не обязательно длится бесконечно, вопреки обвинениям либеральных публицистов тирания далеко не всегда придумывает себе противников. Поэтому, если правление хоть сколько-нибудь разумно, и при этом у государства отсутствуют внешние противники, то покончив со своими врагами, тирания вполне может перейти к этапу мирного правления, примером которого в истории СССР могут служить эпохи Хрущева и Брежнева, а в истории Римской империи — вторая половина правления императора Октавиана Августа, который, после того как Республика была уничтожена, а противники его воцарения — погибли в войнах или казнены, стал, по отзывам историков, мирным и мудрым правителем. И Пиночет и Франко, и даже Гитлер пятнали свои биографии казнями и арестами соотечественников главным образом в момент приходы к власти и в самые первые годы правления. Затем же жизнь под их правлением — пока эта была мирная жизнь — имела даже некоторые преимущества. Конечно, и в эти эпохи уничтожают диссидентов, но уже в статистически незначительных количествах. Задним числом мирные этапы тирании очень часто воспринимаются как золотой век в истории государств.

Рассуждая умозрительно, вполне можно допустить, что либеральному государству куда чаще приходится прибегать к насилию, поскольку перед ним имеется куда больше объектов регулирования, куда больше вызовов, требующих ответа. Каждый акт регулирования — маленький акт насилия. Тирания не регулирует, а на корню уничтожает источники беспокойства.

В либеральные государства проникают эмигранты из других стран — патерналистские страны склонны к изоляции. В либеральных государствах поощряют инициативу, создание мелких и средних предприятий — в патерналистских покровительствуют ограниченному кругу компаний — государственных, или избранных государством. В либеральных государствах люди в значительной степени предоставлены самим себе, в силу чего многие не работают, или, скажем, ведут «богемный образ жизни» — в патерналистском, насколько это возможно, общество опекает гражданина, помогает ему с трудоустройством и контролирует его образ жизни. В либеральном обществе население более мобильно — в патерналистском оно больше живет на одном месте. Спрашивается: в каком государстве выше уровень преступности и чаще происходят всевозможные неприятные инциденты — в том, где больше эмигрантов, безработных, мелких и средних предпринимателей, людей, недавно приехавших из соседнего города — или тех, где всех этих категорий населения меньше? Ответ очевиден.

Кстати, по мнению криминологов, одна из важнейших причин низкого уровня наркомании в СССР заключалась в том, что рубль не был конвертируемым. Торговцам наркотиками было не из–за чего рисковать.

Уже невесть сколько лет по страницам публицистика гуляет мысль, что свобода требует хлопот и в силу этого неприятна, а тирания содержит в себе немалый соблазн, поскольку обеспечивает «порядок». Однако, надо точно осознавать, какая именно мысль содержится в этой отнюдь не новой идее. Тирания обеспечивает порядок отнюдь не потому, что она создает мощную полицию, и «вешает воров за ребра». Тиран заинтересован в использовании полиции против своих политических противников, но ему не так важно, чтобы полиция эффективно оберегала простого гражданина от уголовных преступников. Правда, в условиях тирании полиция часто начинает обладать большими полномочиями, и в качестве побочного эффекта это сказывается на борьбе с преступностью. Но речь идет именно о побочном эффекте, между тем, в условиях отсутствия публичного контроля полиция может слишком быстро быть демотивирована и коррумпирована. Организация честной и компетентной полиции — тяжелейшая задача, и совершенно не обязательно, чтобы диктаторский режим взялся за ее решение. В каком-то смысле Гитлеру повезло: он стал создавать свои карательные органы на базе немецкой полиции, Германия, как известно, обладала уникальной традицией в сфере организации полицейских и вообще бюрократических учреждений, но не всем тираниям так везет. Самое же главное, что уровень преступности, и говоря шире, количество беспокоящих население и негативно им оцениваемых инцидентов зависит не столько от качества полиции, но множества социальных факторов. Высокий уровень преступности в США поддерживается скорее вопреки очевидным достоинствам американских правоохранительных органов — многочисленных, компетентных, хорошо экипированных, и достаточно полномочных. Либерализм американской судебной системы также в этом не виноват — как известно, по количеству заключенных на 100 000 населения США и Россия являются абсолютными мировыми лидерами, оспаривающими друг у друга первое место. Если говорить о США, то и количество заключенных и уровень преступности в этой стране свидетельствуют, прежде всего о масштабе социальных проблем, стоящих перед американским государством — государством, где много безработных, много бездомных, очень много эмигрантов, разрастаются разнородные расовые и этнические группы, существуют трущобы, в которых многими десятилетиями воспроизводятся определенные «негативные» ценности, свободно продается оружие, население во всех смыслах высокомобильно и во многих смыслах свободно и т.д. и т.п. Думается, что открытость страны для эмигрантов и многочисленность порожденных эмиграцией национальных меньшинств является важнейшим объяснением американской преступности. Обобщая все это на формальном языке системного анализа, можно сказать, что социальный организм, известный под именем Соединенные Штаты Америки является чрезвычайно открытой и чрезвычайно разнообразной в своих проявлениях социальной системой. Высокий уровень преступности есть лишь один из показателей этого разнообразия.

Тирания совсем не обязательно организует хорошую полицию, но — если это настоящая, добротная тирания — она, скорее всего, уменьшает интенсивность общественной жизни вообще. На фоне этого и полиция начинает выглядеть успешной и компетентной — поскольку уменьшилось общее количество социальных процессов, а с оставшимися регулирующим органам легче справиться.

Когда в 1980-1990-х годах в СССР стали создавать рыночную экономику, то выяснилась парадоксальная вещь: оказалось, что в самой зарегулированной в мире экономике нет регулирующих органов. Мнимая мощь советской системы управления народным хозяйством строилась на том, что многие формы экономического поведения были просто изначально запрещены. Такое элементарное событие, как открытие человеком собственной сапожной мастерской на большей части территории СССР просто не могло произойти. Закрытия предприятия также не могло быть. Это называлось — порядком.

Нормальная индустриальная и постиндустральная экономика может существовать, если какое-то количество неэффективных предприятий ежегодно закрываются. В СССР предприятия практически не закрывались — и расплатой за это стало то, что в 1990-х годах, разорились едва ли не все предприятия, причем почти одновременно. Расплатой за застой стало катастрофическое ускорение процессов в «лихих 90-х». Отсроченная событийность настигла общество. Но важно, что так называемые достижения революции по сути оказались лишь уменьшением числа событий.

Знаменитый современный мыслитель Славой Жижек в одном из своих эссе высказал предположение, что возможно ради этого и совершались Революции — ведь в конце концов, важнейшим последствием установления социализма оказалась «благополучная скука» — избавление населения от беспокойства, связанного с капиталистической конкуренцией. «В этом, — пишет Жижек, — и заключается главная задача Революции: не ускорить общественное развитие, а напротив, создать пространство, в котором время застывает» (Жижек С. 13 эссе о Ленине. М., 2003. С. 138).

Уменьшение интенсивности жизни способствует стабильности — в том же смысле, в каком замораживание способствует сохранению мяса, а также человеческих тел. Если тело нежизнеспособно, то замораживание оказывается для него единственным выходом. И существует огромный соблазн оценивать замороженное состояние общества как предпочтительное.

Однако плата за спокойствие, хотя и незаметна, но велика: это отставание в развитии. Может быть Дарвин и не дал исчерпывающего объяснения эволюции, но он дал один из важнейших законов всякого развития: чтобы нащупать перспективный путь в будущее, нужно проводить множество неудачных экспериментов. Нужно делать тысячи лишних шагов во всех направлениях, чтобы нащупать правильную тропу. Из миллиона мальков лишь один становится рыбой, из тысяч ископаемых биологических видов лишь немногие дали потомство, дожившее до наших дней. Из множества инженерных решений лишь малая часть оказывается гениальной, из тысяч учрежденных компаний лишь некоторым удается просуществовать более десяти лет.

Отказываясь от неудобств многообразия, мы лишаемся экспериментального поля на котором зреет будущее.

Ради этого быть может иногда надо жертвовать и счастьем, и покоем — также, как иногда мы жертвуем покоем ради будущего и все–таки рожаем детей. Ценность деторождения оказывается в этом случае — не только на коллективном, но и на индивидуальном уровне — выше ценности счастья. Как пишет итальянский политолог Данило Дзоло, когда политическая система обеспечивает слишком много безопасности — она жертвует сложностью, и надо осознать, что «защитные аспекты политической системы сопряжены с высокими издержками в плане сокращения социальной сложности и что эти издержки могут быть вопиюще непропорциональными по сравнению с преимуществами, которые они предположительно должны принести» (Дзоло Д. Демократия и сложность: Реалистический подход. М., 2010. С. 119) .

Существует две разновидности сожалений о нашем советском прошлом. Одна разновидность — горестные воспоминания о том, что произошло. Хвалить террор 1937 года очень трудно, даже с помощью сакраментальной формулы «иначе мы бы не выиграли бы войну». Но есть другая, невесомая как паутина, легко опровержимая, трудно формулируемая разновидность критики прошлого: сожаления о том, что не произошло. Если бы в СССР развивались искусства модернистских и прочих нереалистических направлений! Если бы талантливые люди, расстрелянные, посаженые или бежавшие заграницу продолжали бы работать в стране! Если бы был дан простор частной инициативе! Если бы вовремя были переведены и изданы нужные книги! Если бы не был задушен НЭП и не были изгнаны из страны иностранные концессионеры! Отмахнуться от этих размышлений довольно легко — ведь о не произошедших событиях нельзя сказать ничего определенного. Может быть, ничего существенного и не произошло бы, может быть все было бы только хуже. Рассуждения на тему «что было бы, если бы…», так называемое «ретромоделирование», пропагандируемое писателями-фантастами, а также социологом Бестужевым-Ладой, к сожалению, не является наукой, тем более — точной наукой. И все же, сопровождающее размышления об истории СССР чувство упущенных возможностей часто оказывается едва ли не более горьким, чем сострадание жертвам репрессий. В этой стране и то было нельзя, и это было нельзя, и написать декадентское стихотворение — нельзя, и создать музыкальный ансамбль — с трудом, и открыть собственное дело — нельзя, и заниматься благотворительностью богатому человеку — страшно, и исповедовать религию лучше по секрету, а можно — только то, о чем принято решение на самом верху, а этот «верх» соображает так туго, так медленно… Советская история двадцатых- начала тридцатых годов — это мучительный процесс уменьшения разнообразия жизни: закрываются одна за другой общественные организации, закрываются интересные журналы и газеты, уезжают интересные люди, сокращается количество стилей в литературе и искусстве, ликвидируются частные предприятия, свертываются дискуссии, обрываются связи с заграницей, на месте былой «цветущей сложности» создается что-то однообразное, выровненное по единому шаблону.

На это возражают: но ведь большевистское государство так энергично инициировало развитие, оно провело индустриализацию, оно вывело Россию в Космос! И спорить с этим невозможно, ибо что можно противопоставить этому реальному СССР с индустриализацией и с космосом? Некую придуманную страну «что было бы, если бы»- то ли в ней будет космическая индустрия, то ли нет. Но ясно, что, несмотря на свои космические достижение, по своему техническому развитию СССР постоянно отставал от стран запада — и не только потому, что он был беднее, а потому, что советская экономика была плохо восприимчива к научно-техническому прогрессу, постоянная модернизация не сала законом развития промышленности, и советскому государству было естественнее построить новый завод с устаревшим оборудованием, чем заменить оборудование на уже действующем заводе. Это называется- ригидность. Рядом с космическими кораблями действовали станки и динамо-машины с пятидесятилетним стажем — уже XXI веке возглавивший энергетику Анатолий Чубайс удивлялся этим металлическим свидетелям плана ГОЭЛРО. Бесспорно, что множество больших и малых событий, порожденных частной инициативой отдельных людей и независимых от государства групп не произошло и уже НИКОГДА не произойдет.

Главное достоинство той эпохи, которая в российской политической истории началась вместе с XXI веком заключается в том, что «хоть немного навели порядок». У этой фразы — целая бездна смысла, но, прежде всего, она сигнализирует о том, что бандитизм, организованная уголовная преступность стала играть в нашей общественной жизни куда меньшее значение, чем в начале и середине 1990-х годов. Однако, так ли уж очевидно, что именно новое политическое руководство России «навело порядок» в этом смысле? Как наводила порядок высшая администрация широко известно. Установление контроля за парламентом и прессой, фактическая ликвидация традиционных политических партий, борьба с «олигархами», национализация значительной части нефтяной, автомобильной авиационной и судостроительной промышленности, централизация государственных финансов, создание разветвленной системы государственных корпораций и банков, отмена выборности губернаторов, замена гимна и учреждение Общественной палаты как альтернативы нежизнеспособной Думе — это, может быть, вещи очень нужные и полезные, но к борьбе с бандитизмом они не имели никакого отношения.

Бандитизм сократился в России по трем основным причинам.

Во-первых, бандитские группировки все–таки страдали от невосполнимой убыли личного состава: их отстреливала милиция, и с еще большей интенсивностью они отстреливали друг друга сами. Не будет большим преувеличением сказать, что бандиты в России истребили друг друга. Никакая армия не может сохраниться находясь в непрерывных боях в течение многих лет подряд, а у бандитов система военкоматов была налажена плохо.

Во-вторых, преступные формирования пали жертвой объективных экономических процессов. Как известно, экономической базой для организованной преступности образца 1990-х в прежде всего были поборы с бизнеса — причем, бизнеса малого и среднего, киосков, магазинов, ресторанов и небольших предприятий. Однако, на рубеже веков в России невооруженным глазом просматривался процесс снижения численности малого бизнеса, и его вытеснение бизнесом средним и крупным. Брать поборы с магазина, принадлежащего крупной торговой компании или очень богатому и хорошо ладящему с властями предпринимателю было невозможно или очень трудно. Кстати, малый бизнес в России потерял свои позиции не в последнюю очередь потому, что существовал в слишком агрессивной среде — среде, где на него давили и налоговые инспекторы, и многочисленные государственные контролеры-взяточники, и, в обязательном порядке — рэкетиры. Таким образом, российский бандитизм попал в известную биологам коллизию, когда хищники уменьшают численность съедобных животных настолько, что вымирают сами. Правда, многие бандиты легализовали свои кровавые капиталы и стали предпринимателями — но это уже совсем другая история.

В-третьих, бандиты ушли с общественной сцены потому, что у них появились слишком серьезные конкуренты в лице милиции и спецслужб. Пока милиция только боролась с рэкетом — она была ему не страшна. Но когда милиция сама стала заниматься тем, чем занимаются рэкетиры — «крышевать» бизнес- то разговор пошел более серьезный. Бандиты оказались попросту в роли дилетантов рэкета, которых стали оттеснять профессионалы в погонах. Именно с этого момента у правоохранителей появились мотивы бороться с криминальными конкурентами. В сущности, вся экономическая история России XXI века повествует о том, как люди в погонах «крышуют» бизнес со все большим размахом.

Но причем же здесь политика высшего руководства страны? Те крупные нефтяные компании, которым в итоге предоставлены самые высокопоставленные, кремлевские крыши, от рэкета и так не страдали.

Так что за «наведение порядка» в узко-полицейском смысле нынешнюю российскую власть можно не благодарить.

Но, тем не менее, порядок она наводит. Это порядок выражается в том, что ни одна общественная или деловая группа не решается сегодня выступить с какой-нибудь инициативой, опасаясь, что их, по старой питерской привычке примут за декабристов.

Лоббистская деятельность резко сокращается в объеме, и резко уходит из публичного пространства. Публичные дискуссии о предстоящих реформах свернуты: самих реформ стало меньше, бюрократия ни с кем не хочет советоваться, а само пространство публичных дискуссий представляется политически подозрительным — через него в эфир со своими агитками наверняка могут проскользнуть враги режима. В силу этого же резко ухудшается ситуациях у тех, чья деятельность зависит от публичности — например экологов и адвокатов. Понятие скандала становится просто анахронизмом: поскольку нет политической оппозиции, то нет и ушей, которые бы были чутки к обнародованному компромату, а значит любая опубликованная информация никого дискредитировать не может.

У государства падает новаторская активность, закупориваются механизмы обратной связи, замедляются умственные процессы. Взаимодействие бизнеса с чиновничеством взяткой начинается и взяткой исчерпывается. В коррупции нет ничего нового, но сейчас она расцветает именно из–за отсутствия альтернативных способов разговора между государством и бизнесам. Как говорил герой фильма «Убить дракона» «Если нельзя протестовать — то хотя бы поспорить». А если нельзя спорить — можно занести. Это называется — навели порядок.

И опять же — сожаления не о занесенных рублях, не о преступлениях или неразумных решениях, а о не совершенном. Не случившемся. Не предложенных законах. Не сказанных словах. Не учрежденных учреждениях. Не организованных организациях. Не подсказанных вовремя решениях. Не оказанной сиротам помощи (потому что благотворительность — пиар, а активный пиар — политическое преступление).

Разумеется, это все ненадолго. Но ненадолго — по историческим меркам. А с точки зрения продолжительности человеческой жизни — очень даже надолго. Уже долго. Самое главное, что, если наступят перемены — это могут быть только перемены к худшему. Ибо существующий сегодня политический режим может быть изменен только в результате потрясений — а в потрясениях, будь они, финансовыми, военными или природными, нет ничего хорошего. Но как бы режим не был изменен — в эпохе, которая последует за ним, будет большее количество событий, а умения на них реагировать уже не будет. В меньшем масштабе повторится катастрофа 1990-х годов: на общество, привыкшее к тепличному режиму тирании, и лишенное механизмов ответа на вызовы внешней среды обрушится повышенная доза событийности. Поэтому, те крутые перемены, которые нам предстоят не могут быть восприняты иначе, как перемены к худшему. Но, пожалуй, эти перемены не могут не произойти, поскольку жизнь течет, а она размывала стены и не таких еще холодильников.