Культура как фильтр

На всей человеческой цивилизации лежит печать недоверия к человеку. Кажется, что историей ставится под вопрос аристотелевское определение человека как общественного животного. Инопланетный наблюдатель мог бы предположить, что речь идет не об общественных, а о об индивидуальных существах, не то согнанных в искусственные сообщества, не то вынужденных терпеть совместное коммунальное проживание из–за перенаселенности планеты.

Человек рождается наделенным мощнейшим антисоциальным потенциалом, и его еще нужно воспитать и дисциплинировать. Личность человека — это бомба, подложенная под любую социальную систему или институт. Личность человека не может вписаться в ту узкую функциональность, которую предполагает система. Человек для себя мироподобен и универсален, и поэтому не может быть элементом еще более универсальной системы. Лучший пример избыточности личности по отношению к функции — коррупция. Но по большому счету, коррумпирована любая человеческая деятельность. Например, любовь — это знают женщины, когда жалуются на ее недостаточность. Самый элементарный механизм «коррупции» — наличие большого числа мотиваций, отличных от мотивации выполнять свои обязанности в соответствие с функционалом (чиновник-взяточник больше думает о своем личном обогащении). Более изощренный механизм — уход «фокуса внимания» от периферии к центру личности, уход в себя, превращение в созерцателя, для которого любые функции и обязанности — лишь периферийное явление.

Индивидуальная избыточность — вызов для цивилизации, и цивилизация отвечает на это построением систем регуляции поведения. Вопреки тому, что иногда говорят интерпретаторы Мишеля Фуко, надзор и дисциплина вовсе не являются изобретением нового времени — хотя, как и многие другие технологии, надзор в новое время достиг невиданной изощренности и мощи. Мировая культура тысячи лет занималась тем, что создавала грандиозную систему фильтров для человеческого поведения. Все неверное и не должное среди человеческих поступков подавлялось, правильные поступки одобрялись или предписывались. В одной из ранних работ социолога Питирима Сорокина вся существующая в истории цивилизации система регулирования поведения сводится к системе наказаний и наград — недолжные поступки караются, должные поощряются, а о нейтральных поступках, не караемых и не награждаемых, Сорокин даже счел возможным забыть.

История культуры, морали, права, история технологий, экономики, военного дела и даже история философии — это во многом история того, как многочисленные формы свободного, спонтанного, естественного поведения опознавались как вредные, после чего обличались, запрещались, помещались в зону «нерекомендуемого». Соответственно, рядом возникала зона эталонного, правильного, рекомендуемого поведения.

Создана грандиозная культура, в которой великие мудрецы, вроде Платона и Конфуция призывают быть умеренным в пище и воздерживаться от расточительства, в которой Моисей вводит заповеди, а Христос запрещает прелюбодействование не только действием, но и мыслью, где многочисленные памятники права, начиная с законов Хаммураппи многое запрещают и вводят для нарушителей наказания, где уважением пользуется аскетизм и аскеты, где всевозможные, разных времен и народов, авторитеты пытаются удержать людей от различных, в том числе и, казалось бы, самых естественных поступков. Многие века подряд, солдат учат строиться в геометрически правильные порядки и запрещают им шевелиться и самовольно выходить из строя. И, кажется, только чань-буддизм иногда воздавал должное человеческой спонтанности — но именно потому, что отказывался способствовать достижению любых прагматических целей.

Возникновение этических религий, возникновение духовных движений, приуроченных к «осевому времени» Ясперса было во многом триумфом культуры наград и наказаний, культуры «поведенческих фильтров», выход идеи селекции человеческого поведения на уровень идеологии. Здесь возникают заповеди, этика, и даже — в случае конфуцианства — философское санкционирование обрядности.

Популярное в религиозной философии противопоставление и иудаизма и христианства как «религии закона» и «религии любви» фактически не выходит за пределы «осевого дирижизма» — обе религии, и оба принципа регуляции человеческого поведения не отказываются от того, чтобы предписывать людям правильные действия и запрещать неправильные. Разница заключается в том, что если «религия закона» четко формулирует «предпочтительные» алгоритмы действий, которых надо придерживаться, то «религия любви» регламентирует уже не столько алгоритмы, сколько ценности: важным становится не соблюдение заповедей, а действие «в духе» любви к ближнему. Повышенное внимание уделяется регламентации ценностей, и значительно меньше значение — конкретным способам, которыми эти ценности реализуются. Таким образом, адепту «религии любви» фактически оказывается куда большее доверие в выборе инструментов для достижения предписанных целей и в этом смысле христианство может действительно считаться религией свободы, и, следовательно — ступенью к либерализму.

На сцену выходит Хаос

Вплоть до недавнего времени человеческое культура осознанно — а чаще неосознанно — исходила из постулатов, что алгоритмы правильного поведения известны, а не регулируемая человеческая спонтанность с высокой вероятностью приводит злоупотреблениям и неконструктивным эксцессам. И можно оценить глубокую природную мудрость этого подхода: хотя, как предполагают дарвинисты, развитие происходит благодаря «полезным» мутациям — все же подавляющее число мутаций деструктивно.

Но вот, в Новое время начинается движение по оправданию человеческой свободы. Выясняется, что бывают ситуации, бывают «пространства действия» в которых свободная, слаборегулируемая человеческая активность отнюдь не только порождает преступления, но может оказаться и огромной творческой силой. Может быть, главный революционный переворот, произошедший на западе в Новое время заключался в открытии, что от «нефильтрованного» поведения может быть не только вред, но и польза. «Вечный» либерализм — то есть идея конструктивности человеческой свободы — осознал сам себя, и стал не просто практикой, но и идеологией.

В сфере экономики были открыты значение рыночной конкуренции, личной инициативы и «невидимой руки рынка».

В политике было открыто — а, точнее, переоткрыта эффективность демократии, самоуправления, а также значительная польза всевозможной гражданской самодеятельности — примером чего может служить книга Токвиля об американской демократии.

В военном деле эпоха либерализма ознаменовалась открытием — или, опять же, скорее переоткрытием — тех возможных выигрышей, которые сулит, во-первых вовлечение в войну широких масс населения, и во-вторых, частная личная инициатива. О тесных связях политического и экономического либерализма широко известно, но параллельно с ними возникли элементы военного либерализма. Примерно тогда же, когда умами европейских интеллектуалов овладевали идеи свободного рынка и демократии, появилась идея войны как общенародного дела. Ранним прообразом здесь конечно была Швейцария, давшая самый ранний в новоевропейской истории образец развитого самоуправления, республиканского правительства и всеобщего вооружения народа. Однако, куда большее значение получили массовые «народные» армии, появившиеся во время Американской и Французской революций. Французская, сначала — революционная, а затем наполеоновская армия задала образец, подражание которому привело к появлению всеобщей воинской обязанности.

Впрочем, наполеоновские войны дали возможность оценить успешность еще более неорганизованной и хаотичной форме войны — а именно, войны партизанской. Боровшиеся с наполеоновскими войсками испанские и русские партизаны начали славную историю партизанства нового и новейшего времени — историю, которая не закончилась по сей день, перейдя в историю терроризма — непобедимого и неосознанного сопротивления организованному насилию. И в терроризме можно увидеть либеральную составляющую — вопреки всем современным коннотациям.

Наконец, вероятно, где-то в результате 2-й мировой войны (впрочем, возможно и раньше), в военном деле появилась еще одна важная «либеральная» идея: что солдат должен не просто обладать навыками и быть дисциплинированным, но еще и обладать инициативой, и что успех сражения часто зависит от умения военнослужащего в бою принимать самостоятельные решения.

Возникновение всех этих идей можно сопоставить с возникновением тогда же науки термодинамики, провозгласившей, что хаотическое движение молекул может приводить к качественным эффектам — таким, как нагрев. Техника научилась использовать неуправляемые хаотические процессы — в огнестрельным оружии и паровых машинах, и параллельно появились социальные технологии, канализирующие и использующие броуновское движение» человеческой самодеятельности.

В конце ХХ века резко усилилась еще одна (впрочем, довольно древняя) форма «оправдания» либерализма как выполнение общественных функций за счет частной инициативы волонтеров, общественных организаций и благотворителей. Массы никем не управляемых, не санкционируемых и не регулируемых активистов превратились в важную часть общественного сектора.

Успех некоторых массовых волонтерских проектов, прежде всего «Википедии», породил преувеличенные надежды, что мы имеем дело с новым сектором экономики. К тому же, на границе между рыночной экономикой и добровольчество возникло такое явление как краудсорсинг, то есть, согласно определению Википедии «– передача определённых производственных функций неопределённому кругу лиц на основании публичной оферты, не подразумевающей заключение трудового договора». В краудсорсинге вообще платить ни за что не нужно или можно платить минимум: всю необходимую работу делают неоплачиваемые или малооплачиваемые профессионалы-любители, которые и будут по своей инициативе тратить свободное время на создание контента, решение проблем или даже на проведение исследований и разработку.

Произошел глобальный сдвиг в отношениях с не санкционированными традицией, этикой или властью действиям человека: задачей общества становится не подавление вредных проявлений человеческой свободы, а, а их канализация и утилизация — как в паровой машине, в расчете, что это некая полезная энергия.

Большая полемика и остывший котел

С этих же времен важнейшей темой западной культуры стала полемика «цивилизационного» дирижизма и «цивилизационного» либерализма, проявляющаяся в самых разных формах: как полемика консерватизма и модернизма, правого и левого, рыночной и плановой экономики, кейнсианства и монетаризма, анархизма и коммунизма, сталинского и демократического социализма и т. д.

У этой полемики есть две характерных особенности: она очень часто четко позиционирована по шкале времени и по шкале социальной иерархии.

«Хронологическая» ориентированность этих полемик связана с тем, что с точки зрения истории культуры противники неравноправны: большая часть человеческой культуры, создаваемой последние несколько тысяч лет, в доступный по источникам исторической период — это дирижистская культура. Практическая эффективность спонтанности, свободы и инициативы на идеологическом уровне была, кажется, открыта только в Европе и только в Новое время. Это одна из новаций, внесенных в мировую культуру западом. Либерализм как идеология существенно моложе, и поэтому в полемике с дирижистскими тенденциями он очень часто имел возможность позиционировать себя как «новое», борющееся со старым.

Кроме того, во всех сферах — от политики до искусства, от религии до экономики — такого рода споры могут иметь характер противостояния «сословий», «классов» и «страт», поскольку всякий надзор предполагает надзирателя, а всякая селекция — селекционера, надзиратели обладают высоким социальным рангом, а значит, конфликт либерализма с дирижизмом легко может принять характер борьбы низов с верхами. Очевидны все возможные оговорки и исключения. Но когда американская пропаганда критиковала неэффективность советской плановой экономики, то конечно США не были «низами», а СССР не был «правящей элитой» — но эта пропаганда могла иметь значение только потому, что внутри СССР она находила слушателей из числа тех, кто был в оппозиции к правящей номенклатуре.

Впрочем, также очевидно, что никакой победы в этой «великой полемике» в принципе невозможно. Открытые либерализмом области действия человеческой свободы всегда существуют в рамках, являющихся продуктами дирижистского регулирования. Рыночная экономика действует только на фундаменте права, собственности, полицейской безопасности и регулируемого денежного обращения.

С другой стороны, всякое предписываемое дирижизмом эталонное поведение было открыто благодаря «наткнувшейся» на него человеческой спонтанности. Всякая традиция возникает из накопления новаций. Человеческая цивилизация — это перманентная борьба «вечного» дирижизма и «вечного» либерализма, немыслимых друг без друга. Важный вопрос этой извечной борьбы: как должен быть «экипирован» человек, чтобы его свободные поступки вопреки своей исходной хаотичности и не направленности оказались бы общественно полезными?

Опыт мировой истории показывает, что человек склонен к злоупотреблениям и нуждается налагаемых обществом ограничениях. Однако Новое время дало надежду, что при определенных условиях хулиган может алхимически превратиться в полезного творца. Но при каких условиях? Именно это является главным содержанием современных споров «вечного дирижизма и “вечного либерализма» во всех сферах и формах. Чем нужно снабдить человека, чтобы его можно было «со спокойной совестью” оставить на свободе? Какие ему нужно дать навыки, ценности, институциональные рамки? Что нужно сделать — сначала освободить человека, а потом дать ему соответствующую «экипировку» или наоборот? Может ли экипировка возникнуть до освобождения — или, как это требовал от российских младореформаторов Пол Вулфовиц, можно ли создать рыночные институты до свободного рынка? Достаточно ли одних институтов и что нужно, чтобы институты функционировали?

Все–таки не случайно, термодинамика и паровая техника дала эффективные метафоры для описания человеческой свободы. Со времен императора Александра III, в России популярна метафора замкнутого парового котла, угрожающего взрывом. Во многом, именно из термодинамики выросла синергетика, теория самоорганизации, возникновения «порядка из хаоса» — все это также очень плодотворные социальные метафоры. Со времен перестройки искусство политики часто описывают как искусство открывания клапанов и спускания пара — в том числе и «в свисток». Парадоксальный, травматический опыт революции сообщил, что замкнутый котел, конечно, взрывается, но и любая попытка открыть клапан приводит к неуправляемому разрушительному процессу. Формулы правильной последовательности открывания клапанов не найдены, турбины, утилизирующие хаотическую человеческую энергию не построены. Если наш котел не взрывоопасен- то благодаря остыванию. Снижение пассионарности, внутренняя несвобода граждан, утрата интереса к инициативе снимает «великую полемику» применительно к России.

Но в мировом масштабе она, конечно, никуда не девается.