Василиск Гнедов (1890–1978) — поэт-футурист, автор знаменитой «Поэмы конца», участник Первой мировой войны и обеих революций, член ВКП (б), репрессированный и амнистированный советский гражданин, отойдя от литературного творчества после Октябрьской революции в 1950-е годы вернулся в литературу, кардинально сменив поэтику и едва ли не еще более радикально ломая рамки литературных канонов. В Издательстве книжного магазина «Циолковский» выходит первое полное собрание стихотворений Василиска Гнедова, тексты сверены с архивными источниками, большинство их публикуется впервые. Предисловие для сборника написал литературовед Илья Семенович Кукуй.

Хорошо ли то — я не знаю
Писал и буду писать
Прямая ли то кривизна
По которой я буду плясать

В. Гнедов. «Все поэты хороши…» (1971?)

Творческий путь и судьба наследия Василия Ивановича Гнедова, вошедшего в русскую литературу под псевдонимом Василиск Гнедов, представляется исключительной даже для ХХ века, в котором, как иногда кажется, мало что может нас сегодня удивить. Кометой ворвавшись на небосклон русского модернизма в 1913 году, Гнедов фактически за год проделал путь от декадентского эпигонства до наиболее радикальных экспериментов русского футуризма. Уйдя с началом Первой мировой войны на фронт, закончив воинское училище и приняв впоследствии активное участие в событиях Октябрьской революции в Москве, Гнедов с 1914 до 1918 г. отметился единичными стихотворениями и в начале 1920-х гг. после переезда на Украину окончательно пропал с литературного горизонта. Однако основной массив его творчества приходится на вторую половину ХХ века: с начала 1950-х до своей смерти в 1978 г. Гнедов пишет тысячи стихотворений, не менее радикально — однако совершенно иначе, чем его ранние произведения — нарушающих все общепринятые литературные нормы. Из далеко не полностью сохранившегося позднего наследия Гнедова часть была опубликована в двух малодоступных зарубежных изданиях, и настоящая книга впервые в России представляет поэта Василиска Гнедова как целостное явление. Радикализм поэта ставит составителя и читателя перед непростой задачей — отбросив в буквальном смысле слова все сложившиеся стереотипы и культурные ориентиры, попытаться осознать сущность поэтического субстрата Гнедова как в его авангардной фазе, так и в «антиавангардистских» стихотворениях позднего периода.

Составитель отдает себе отчет в риске, предлагая вниманию читателя фактически полный корпус тех стихотворений, которые удалось обнаружить в работе над книгой. Это вызвано в первую очередь самой сущностью художественного мира Гнедова, поэта, который — и в этом его можно считать одним из самых последовательных эгофутуристов — никогда не считался с требованиями как «высокой», так и «экспериментальной» поэзии, ставя во главу угла полноту самовыражения личности. От необозримой массы литературного графоманства, воспроизводящего различные штампы всевозможных поэтических канонов и в лучшем случае выливающегося в китч, Гнедова отличает в первую очередь последовательность его (анти)эстетической программы, узнаваемость поэтического голоса и, что самое главное, — мощнейшее лирическое дарование и природный талант, прорывающиеся сквозь самые нелепые, с точки зрения «культурного» читателя, сочетания слов, образов и тем. Именно поэтому при составлении книги было принято решение соблюсти принцип полноты — не для того, чтобы посмеяться над автором (такое прочтение возможно и отчасти оправданно, но представляется одним из самых простых и недалеких), — а чтобы лишний раз задуматься над сущностью поэзии, выбирающей себе самые неожиданные места обитания. В силу этого название книги — «Сама поэзия», надпись на визитной карточке Василиска Гнедова 1910-х гг. — как нельзя лучше выражает ту сверхзадачу, которую, не без свойственного эпохе эпатажа, провозглашали эгофутуристы и которую без тени иронии ставит перед читателем книга.

* * *

Василий Иванович Гнедов родился 6 (18) марта 1890 г. в слободе Маньково-Березовая Донецкого округа, в области войска Донского. Его отец, Иван Афанасьевич Гнедов, был мещанином г. Царицына, мать, Анна Андреевна, урожд. Лебединская — простой неграмотной крестьянкой. В многодетной семье говорили на украинском языке; семья была очень религиозной, и Гнедов, выучившись в школе церковнославянской грамоте, каждый вечер читал по заданию отца псалмы, а также пел дискантом в церковном хоре. Книг в доме не было. Гнедов впоследствии не раз возвращался к своему детству, прошедшему в самых простых крестьянских условиях (ближайшая железнодорожная станция была в 50 верстах), и к своим предкам — как, например, в этом отрывке из несохранившегося стихотворения от 10 сентября 1973 г.:

Прадед мой был повар крепостной
Бабка была стряпухой помещика
Выстаивали у плиты и в холод и в зной
Чтоб на блюде подать господину лещика

Гнедов учился в двуклассной земской школе в Маньково-Березовой, затем в городском четырехклассном училище в соседней станице Каменской, которое закончил в 1906 году. После подготовительного класса он поступил в среднетехническое училище в Ростове-на-Дону, откуда в 1911 г. был отчислен «за вредное влияние на товарищей» — по словам Гнедова, за участие в революционном подполье, разбрасывание листовок и декламацию революционных стихов на эстрадах. Следует отметить, что революционное прошлое, очень напоминающее биографию Маяковского, является продуктом позднейшей авторской реконструкции и нуждается в критической проверке.

После непродолжительной работы помощником техника на станции Амвросиевка под Таганрогом Гнедов принимает решение переехать в Петербург вместе со своим другом Иваном Полозовым, отправлявшимся на воинскую службу в Гатчину. В столице Гнедов селится у своего однокашника по Ростовскому среднетехническому училищу Дмитрия Шалина в 12-й роте Измайловского полка, первое время помогает ему в заполнении страховых карточек на дому (Шалин работал писцом в страховом обществе «Россия») и питается в вегетарианской столовой на Невском, так как это, как пишет Гнедов, «соответствовало моим вегетарианским убеждениям и к тому же было дешево». Еще в Ростове-на-Дону Гнедов прочитал в одной из газет (по всей видимости, «Нижегородец») стихотворение Игоря Северянина и решил в Петербурге нанести ему визит. Северянин, к тому времени уже вышедший из «Академии Эгопоэзии», дает Гнедову адрес И.В. Игнатьева, поэта и идеолога эгофутуризма, сплотившего вокруг своего издательства и одноименной газеты «Петербургский глашатай» оставшихся после ухода Северянина эгофутуристов. Знакомство с Игнатьевым можно считать ключевым пунктом литературной биографии Гнедова.

В начале января 1913 г. новый состав Ареопага эгофутуристов рассылает по редакциям газет «Грамоту интуитивной Ассоциации эго-футуризм»:

I. Эго-футуризм — непрестанное устремление каждого Эгоиста к достижению возможностей Будущего в Настоящем.

II. Эгоизм — индивидуализация, осознание, преклонение и восхваление «Я».

III. Человек — сущность. Божество — тень человека в зеркале Вселенной.
Бог — природа. Природа — Гипноз. Эгоист — Интуит. Интуит — Медиум.

IV. Созидание Ритма и Слова.
Ареопаг: Иван Игнатьев
Павел Широков
Василиск Гнедов
Димитрий Крючков

Несмотря на свойственный всему русскому футуризму эпатажный характер манифестов, «Грамота» дает нам первое представление о поэтических ориентирах Гнедова в начале его творческой деятельности. Утверждение Гнедова, что тезис «Божество — Тень Человека в зеркале Вселенной» принадлежит ему, может быть принято на веру: Гнедову на всем протяжении его творчества был свойствен богоборческий пафос и в то же время почти религиозная вера в нерушимость природных законов, трактуемых поэтом во второй половине жизни исключительно в материалистическом ключе.

Первый раздел этой книги наглядно показывает невероятную скорость изменений в поэтическом мире Гнедова. Сергей Сигей не без основания отметил, что «установка на непрерывное обновление своего творческого облика» и «преобразующий темп <…> погубил<и> Гнедова-авангардиста»: за полгода дойдя в своей книге «Смерть искусству», вышедшей в апреле 1913 г., до прокламации конца того типа литературного творчества, к которому принадлежали многие из его соратников, и продемонстрировав в стихотворениях из альманаха «Небокопы» результаты самых радикальных экспериментов со словом, которые совершил русский футуризм, Гнедов после драматического самоубийства И. Игнатьева, прекращения «Петербургского глашатая» и недолгого альянса с московской группой «Центрифуга» в альманахе «Руконог» окончательно выходит за пределы узкого литературного мира 1910-х гг. Несмотря на внутреннюю логику этого факта — Гнедов действительно во многом обогнал свое время, — последствия для самого поэта были достаточно драматичны.

Сразу после объявления войны с Германией в августе 1914 г. Гнедов был призван в армию. Два года он провел на различных фронтах Галиции и Буковины, получил Георгиевскую медаль и в 1916 г. был отправлен в Чугуевское военное училище, которое закончил в чине прапорщика в феврале 1917 года. Будучи направлен в расположение 192-го пехотного запасного полка в Спасские казармы в Москву, Гнедов примыкает к восставшим солдатам и назначается начальником караулов арсенала Кремля. Вероятно, Гнедов, как и многие его современники, видел в революционных событиях 1917 года осуществление надежд на радикальное обновление старого мира и старался по мере сил способствовать этому — как на литературном посту, так и на боевом. Ни на том, ни на другом поприще он не добился заметных успехов. Литературный ландшафт находился в состоянии радикального переформатирования, и те два с половиной года, на которые Гнедов выпал из художественной жизни обеих столиц, оказались фатальны. В Москве поэт ищет сотрудничества с кубофутуристами, которым по характеру своих поэтических экспериментов был близок, и тот факт, что именно Гнедов издает в 1918 г. 4-й Временник Председателей Земного Шара и входит в их число, говорит сам за себя. Однако немногие публикации Гнедова 1918–19 гг. и единичные сохранившиеся в архивах стихотворения этого периода не позволяют в полной мере судить о том, в какую сторону мог бы пойти Гнедов, если бы ситуация сложилась иначе.

Те немногие биографические сведения о Гнедове конца 1910-х — начала 1920-х гг., которыми мы располагаем, рисуют причудливую траекторию небесного тела, сошедшего со своей орбиты. Во время октябрьских боев Гнедов был сильно контужен и был вынужден оставить воинскую службу. В то же время он знакомится с Ольгой Владимировной Пилацкой — большевиком первой генерации, вместе со своим первым мужем В.М. Загорским работавшей с Лениным в эмиграции и после Февральской революции бывшей партийным организатором Городского района в Москве. Роль Пилацкой в судьбе Гнедова противоречива. С одной стороны, именно после знакомства с ней Гнедов фактически перестает писать стихи (во всяком случае, нам неизвестно ни одного примера его творчества за 1920–1938 гг.) и переживает сильнейший психологический кризис, вызванный, по-видимому, как осознанием собственной поэтической и политической невостребованности, так и ревностью. В 1918 г. Пилацкая несколько раз отправляет Гнедова в психиатрическую лечебницу. Однако она заботится о нем, находит ему разную работу и в 1921 г. переезжает вместе с ним на Украину, где до самого ареста в 1937 г. ведет партийную деятельность на самых высоких постах. Думается, та искренняя признательность и глубокая любовь, которую Гнедов испытывал к своей гражданской жене, была вызвана осознанием того, что без нее он бы просто погиб.

«Поэт эгофутурист — Василиск Гнедов — это крайний анархист в футуризме. В своем презрении к установившимся традициям и формам искусства он зашел так далеко, что с ним в этой области никто не сравнится, даже А. Крученых…»

Важную информацию для понимания того, что происходило в душе Гнедова и как это могло повлиять на его будущий поэтический язык, дает, как ни странно, не литература и не биографическая канва жизни Гнедова, а тетрадь с эскизами, в которой поэт в 1918 г. делает полтора десятка рисунков. Во многих проявлениях мы находим здесь образцы того выразительного языка и состояния художника, которые спустя почти три десятилетия войдут в искусствоведческий лексикон под названием арт-брют. Медицинская и психиатрическая составляющая играют здесь второстепенную роль, хотя нельзя не вспомнить, что еще в 1914 г. А. Закржевский называл Гнедова, наряду с И. Игнатьевым и А. Крученых, «рыцарем безумия», отмечая (во вполне восторженном смысле): «Поэт эгофутурист — Василиск Гнедов — это крайний анархист в футуризме. В своем презрении к установившимся традициям и формам искусства он зашел так далеко, что с ним в этой области никто не сравнится, даже А. Крученых… С головокружительной смелостью он пишет свои безумные стихи на собственном, ему только понятном языке, и посвящает их тем, „кто глух и слеп“ <…> Их можно читать нараспев, и тогда получается впечатление, будто нет ни двадцати веков культуры, ни человеческих понятий и тяжелой логичности, с ними связанной, будто мы вернулись снова к темному звериному раю, и язык наш звериный, и еще царит в слабом сознании бредовое очарование хаоса…» Представляется, что в той эстетике, которая манифестирует себя в творчестве позднего Гнедова и которую мы (внеоценочно) назвали бы маргинальной поэзией, художник находит для себя спасение от того хаоса, в который он погрузился в конце 1910-х гг. и от которого спасла его — возможно, ценой временного отказа от творчества — Пилацкая.

С декабря 1920 по весну 1921 г. Гнедов числился заведующим подотделом искусств Уездного отдела народного образования в г. Починки Лукояновского уезда Нижегородской губернии. В 1919 по 1921 г. он числился в МЧК; его последний пост там — заведующий библиотекой отдела по борьбе с контрреволюцией. 21 мая 1921 г. Гнедов поступил на должность секретаря политкома агит-парохода «Володарский», курсировавшего между Нижним Новгородом и Астраханью. 7 августа 1921 г. Гнедов был командирован в Москву, и с ноября по декабрь 1921 г. состоял на службе в Главполитпросвете РСФСР на должности помощника начальника отдела агитационных пароходов и поездов. 13 января 1922 г. Гнедов направляется в Московский Главвоенкомиссариат и с 30 января зачисляется в штаб Московского Военного органа (по-видимому, как политработник). Пилацкая же с 1922 г. начинает работать в Екатеринославе, куда к ней переезжает Гнедов и с этого момента, вероятно, Украину уже не покидает.

О том времени, который Н. Харджиев лаконично назвал «общественным, „пилацким“ периодом» (1922–1937), мы знаем лишь, что Гнедов в 1925 г. вступает в партию и в том же году поступает в Политехнический институт, который заканчивает в 1930 г. и работает ассистентом в НИИ металлов в Харькове. В 1933–34 гг. Гнедов — главный механик Харьковского завода № 135, в 1936–38 гг. — старший инженер Киевского завода станков-автоматов им. М. Горького. Пилацкая в те же годы заведует украинским женотделом (1926–1930), а с 1930 г. и до ареста занимает пост заместителя председателя Госплана УСССР и в то же время по совместительству — директора Института красной профессуры при ВУЦИК (с 1934 г. — Института истории партии и Октябрьской революции на Украине). Пилацкую постигла типичная судьба старых большевиков: она была арестована 16 ноября 1937 г. как участница правонационалистической террористической организации, и 21 декабря того же года была приговорена Военной Коллегией Верховного Суда СССР к высшей мере наказания. Приговор был приведен в исполнение на следующий день. В. Гнедов позднее писал: «По словам сестры Ольги Владимировны Екатерины Владимировны Пилацкой (персональный пенсионер, член КПСС с февраля 1917 г.), которая проводила свой отпуск у нас в Киеве: сообщила мне последние слова Ольги Владимировны: „Значит, так нужно. Напиши Сталину“». Гнедов ничего не знает о гибели жены; 15 января 1938 г. арестовывают и его.

Документы из следственного дела Гнедова, лежащие в основе наших данных о его аресте и частично публикуемые в Приложении, лишний раз показывают извращенный характер той страшной мясорубки, в которую попали сотни тысяч людей в годы Большого террора. Вполне возможно, что относительно мягкий приговор — пять лет административной ссылки в Казахстан — Гнедов получил, пойдя на сделку со следствием и став, как он сам позднее утверждает в публикуемом нами письме Сталину, осведомителем органов госбезопасности. Подробностей и даже подтверждения его деятельности на этом поприще мы не имеем; одним из косвенных свидетельств того, что она имела место быть, является тот факт, что содействие в трудоустройстве Гнедову в 1950-е гг. оказывало Министерство внутренних дел.

Гнедов отбывает срок административной ссылки на границе Казахстана и Киргизии, в апреле 1943 г. проходит переосвидетельствование в Сары-Суйском районном военном комиссариате, который признает его годным к физическому труду. После освобождения Гнедов работает по специальности — инженером машинно-прокатной базы треста № 8 в г. Красноводске (1944–1946), главным механиком в г. Октябрьске (1946–1948), затем старшим инженером на машинно-прокатной базе Туймазинского территориального строительного управления. Из Средней Азии он перебирается в Дагестан, где с 1948 по 1952 г. работает технологом, а затем в Углич, где его, к тому времени инженера по оборудованию на Машиностроительном заводе Главморречпрома ММРФ, и застает оттепель, последующая реабилитация, выход на пенсию и переезд в Киев, где только в 1960 г. Гнедов получает отдельную квартиру.

Первые годы после реабилитации Гнедов проводит в многочисленных попытках восстановить историческую справедливость (как он ее понимал) по отношению к О.В. Пилацкой, с которой он в мае 1957 посмертно (!) заключает брак. После знакомства с Марией Николаевной Соболевской Гнедов сохраняет киевскую прописку, но основное время проводит у М. Соболевской в Херсоне. Он ведет респектабельную жизнь советского пенсионера: регулярно ездит на черноморские курорты, следит за питанием, изредка делает вылазки в Москву. Отношения с оставшимися в живых коллегами по цеху не ладятся: их отпугивает в первую очередь декларативная «советскость» Гнедова, которую он считал нужным продемонстрировать собеседнику при первой же встрече. Трудно сказать, о чем это говорит в большей мере — об искренности политических убеждений или о предельной осторожности Гнедова, проводившего таким образом своеобразный селективный отбор знакомств. Многие отсеивались сразу, но ряд исследователей и продолжателей авангардной линии русской литературы — среди них надо в первую очередь отметить А.Е. Парниса, Сергея Сигея и Н.И. Харджиева — успешно выдержали этот тест, после чего общение с Гнедовым, насколько мы можем сделать вывод по сохранившейся переписке, проходило на совершенно другом языке. Насколько нелегким был этот тест, можно судить по первому письму В. Гнедова С. Сигею от 25 июня 1977 г., в котором Гнедов в ответ на восторженное обращение Сигея писал: «До сих пор Вы мне не предоставили <сведений о себе>, как полагается при таких случаях. Одного адреса и что Вы пишете о себе, недостаточно. Мне хотелось бы знать и другое. Кто Вы и что Вы? 1) Ваше общественное положение 2) Крестьянин ли Вы? Рабочий? Или служащий? 3) Где и кем работали и работаете сейчас? 4) Были ли комсомольцем или теперь состоите? 5) Или, может, уже состоите в КПСС? Обо мне Вы тоже, как видно, не знаете, хотя об этом имеются некоторые данные, и Вы тоже могли бы узнать из книжек. Для таких интимных разговоров, каких Вы хотите, должны быть дружба и взаимное доверие. Были в разное время разные „эгофутуристы“ и они не всегда доверяли друг другу». А в следующем письме от 5 июля 1977 г. после очень подробного описания своего участия в революционном движении Гнедов спрашивает: «Вы говорите, что Вы не комсомолец уже (по возрасту) — а были? И не сказали главного! Состоите ли Вы в профсоюзе? Вы так много работали и сейчас работаете! А каждый член союза может быть принят в ряды партии по рекомендации союза. Только не надо „раздваивать“ личности. Если придерживаться диалектического материализма, никакого разделения быть не может».

Вторым препятствием для восстановления литературных контактов выступали стихотворения Гнедова позднего периода, являвшие для неподготовленного человека разительный контраст с его радикальными экспериментами 1910-х гг. Дело было не столько в содержании (хотя такие его сочинения, как «365 стихотворений о Ленине», Н. Харджиев снабдил уничтожающей характеристикой, самой сдержанной из которых была «пакость»), сколько в форме — рифмованных, на первый взгляд неуклюжих строках, имеющих характер своеобразного дневника наблюдений и замет на злобу дня. «Стихи мои — сплошная аритмия», — писал сам Гнедов. Редкий читатель мог заметить, что за этим скрывается последовательный выбор той поэтической позиции, которая была столь привлекательна для многих художников позднего авангарда, в частности Н. Олейникова («Все хорошие писатели графоманы»), но которой они не могли достичь, по меткому наблюдению Л. Гинзбург, не будучи свободны «от культурного наследия». В творчестве Гнедова заявленная еще в литературе XIX в. «низовая линия» (капитан Лебядкин, Козьма Прутков) и продолженная в творчестве обэриутов, получила, возможно, свою самую чистую и совершенную, лишенную иронической рефлексии реализацию: «Вначале вынужденное, а затем сознательное несовпадение с „верхним слоем поэзии“ воплотилось в его стихах неожиданной стороной. Он словно бы презрел все условности, связанные с понятием „стихотворение“. И возрождая будто бы ранний эгофутуристический стиль (несвойственный ему самому в эгопериод футуризма), позволял себе помнить единственное: вроде бы стихи пишутся „в рифму“».

Эта «абсолютная деформализация поэзии» в творчестве Василиска Гнедова представляется необыкновенно важным связующим звеном между историческим авангардом и современной русской поэзией, в которой язык «низового слоя» стал полноценной художественной речью. Как и многое из того, что открывается нам из прошлого только сегодня, сохранению наследия Гнедова мы обязаны поэтической, исследовательской и в первую очередь человеческой чуткости нескольких лиц, без которых все позднее творчество Гнедова пропало бы безвозвратно — и в первую очередь Сергея Сигея, поэта, издателя и исследователя авангарда, нашедшего для себя в образе Гнедова осуществление собственной поэтической программы — «транспонанс достижений ушедших в низовой слой и существовавших только в нем». Ему и посвящается эта книга.

Подробности о судьбе наследия В. Гнедова, истории его изданий и их подготовки, а также ряд необходимых биографических и историко-культурных сведений читатель найдет в примечаниях. Хочется верить, что эта книга окажется для него не просто одним из многочисленных литературных курьезов, а поводом для коррекции собственных представлений о рамках поэтического. И тогда, возможно, сбудется пожелание Гнедова, высказанное в одном из его последних стихотворений:

Читатель далекий, со мной стань рядом
В глаза посмотри мне своими глазами
В окрашенных звуках, несущихся градом
Узнаешь все то, что они возглашали

Илья Кукуй