Как-то раз, прогуливаясь с товарищем по одному из спальных районов Дюссельдорфа, мы, изрядно проголодавшись, зашли в неприметное кафе азиатской кухни. Не столько ради самих блюд, сколько ради особой атмосферы — запаха специй, напоминающего о далёкой и загадочной Азии.

Мы разговорились на русском языке, и хозяин заведения, услышав нашу речь, неожиданно спросил, откуда мы. Я объяснил, что являюсь политическим беженцем из России, а мой товарищ — украинец, сбежавший от путинской войны. Однако владелец, плохо понимающий немецкий, уловил лишь первую часть: «Я приехал из России».

В тот же миг его лицо озарилось, и он с восторгом поднял большие пальцы вверх, громко восхваляя Путина. Спорить было бессмысленно: все мои уточнения и попытки объяснить, что я ненавижу путинский режим, он попросту не понял. Его восторг был вовсе не проявлением политической позиции и не искренней любви к кремлёвскому диктатору — он, вероятно, вообще смутно представлял, что происходит в России. Всё объяснялось гораздо проще: я русский (для них в России других народов нет — особенно, если я белый европеец), а значит, по его логике, обязан быть связан с фигурой Путина.

И в этом — вся трагикомичность ситуации: моя личная история, опыт преследований и бегства, боль войны для моего друга — всё это оказалось сведено к одному ярлыку, к нации, к слову «Россия», которое перекрыло собой все остальные смыслы.

Винить хозяина заведения, по большому счёту, трудно: он просто не понимал контекста. Для него «Россия» и «Путин» сливались в одно целое, и никакие объяснения не могли разрушить этот упрощённый образ. Мы вышли на улицу, посмеявшись над нелепостью ситуации, и направились в сторону набережной. Там нас окликнул попрошайка: он просил денег, и, получив отказ, вдруг выкрикнул — почти торжественно — «Я позвоню Путину, чтобы он вас отругал!».

Вновь нас выдал русский язык — язык, на котором разговаривают вовсе не только русские, но который автоматически превращает нас в «послов» страны, от которой я сбежал.

И тут я вспомнил свои первые дни в Берлине. Тогда, ещё только оказавшись в городе, я гулял с товарищем — тоже бывшим политзаключённым, братом по несчастью. На улице нас остановил француз, просивший пятьдесят центов. Получив монету, он спросил, откуда мы. Услышав ответ, его лицо расплылось в улыбке, и он, бьющий себя в грудь, вдруг громко выкрикнул: «Путин!». Наше отчаянное и категоричное «Nein!» не произвело на него ровным счётом никакого впечатления.

Так, на чужбине, мне пришлось научиться: иногда не ты сам рассказываешь о себе — за тебя это делает твой акцент, твой язык и чужие стереотипы.

Куда бы ты ни пошёл, с кем бы ни заговорил — с русским или украинцем, арабом или немцем — первый вопрос всегда один и тот же: «Putin ist gut?»

Так, шаг за шагом, рождается новая идентичность русских за границей. На фоне разрушенных украинских городов и молчания внутри самой России слово «русский» для мира всё чаще звучит как синоним слова «Путин».

Это и есть новая русская идентичность, рождённая в войне. На смену старым карикатурным образам — шапкам-ушанкам, медведям с балалайками — пришёл новый, куда более коварный стереотип: быть русским теперь означает быть сторонником Путина. Его войны. Его диктатуры.

Однажды я попросил прикурить у пуштуна. Он сразу же улыбнулся и заговорил о том, какой Путин «большой молодец». И тут важно: сказал он это не потому, что действительно так считал — на экране его телефона я заметил новости с антивоенной риторикой. Он говорил это, чтобы проявить уважение ко мне, чтобы подстроиться под мой якобы «естественный» образ. Даже если ему самому было неприятно, а мне это было вовсе не нужно. Но для него факт был очевиден: я русский. А значит — за Путина.

Когда началась война, стало модным говорить, что быть русским — стыдно, что сама русская культура насквозь пропитана колониализмом и насилием. Прошли годы, и всё изменилось: российская оппозиция снова подняла это слово на свои знамёна, пытаясь вдохнуть в него новую жизнь. Вместе с этим — и попытки реабилитировать триколор, превращать в лозунг мысль о том, что «мы — русские, и это гордость».

Но быть русским, скажу я вам, не стыдно. Ведь никто из нас не выбирал, где и кем родиться. Стыдно другое — гордиться тем, на что ты сам не повлиял. Потому что гордость за то, что ты русский, неизбежно становится гордостью за всё, что несёт это слово в глазах мира: за Путина, за его войну, за молчание миллионов.

Нет смысла гордиться тем, что дано тебе при рождении, а не завоёвано собственным трудом и борьбой. Настоящая гордость может рождаться только из поступков, из сопротивления, из выбора. Всё остальное — ловушка, в которую слишком легко попасть.

Русская идентичность — не гордость. Это ответственность.

Ответственность перед теми, чьи города разрушены, чьи жизни оборваны, чья память превращена в прах. Ответственности за то, что делается от имени «русских» — даже если мы этому противимся, даже если мы уехали, даже если мы громко заявляем: «Мы против».

Быть русским сегодня — значит нести этот крест, как бы тяжело и несправедливо это ни казалось. Значит учиться говорить о войне, а не прятать глаза. Значит уметь слушать и признавать боль других, даже если в ответ получаешь ненависть или недоверие.

В изгнании у нас нет флага, за который можно было бы гордо держаться. Но у нас есть шанс построить новый язык, новую культуру, новый образ «русского» — того, кто не оправдывает преступления, а борется с ними. Пусть не на фронте, пусть без оружия — но словом, делом, честностью. Может быть, именно это и станет единственной достойной формой «русской гордости» — отказ от гордости как таковой и выбор ответственности.