Специально к 100-летнему юбилею революции в России мы публикуем отрывок из мемуаров известного в недавнем советском прошлом революционера и дипломата Федора Раскольникова (1892–1939). В своих воспоминаниях автор, убежденный большевик, хорошо знавший Ленина, описывает свое участие вместе с товарищами по оружию в ключевых событиях 1917 года. В данном отрывке Раскольников рассказывает о происходящем в Кронштадте и Петербурге во время начала выступления войск Керенского-Краснова.

Социалистическая революция свершилась

Во время лекции в цирке «Модерн» 20 октября я сильно простудился и слег в постель.

— Поздравляю, революция началась! Зимний дворец взят, и весь Петроград в наших руках, — объявил мне утром 26 октября один из товарищей, входя в мою комнату.

Я тотчас вскочил на ноги, мысленно послал к черту лечение и устремился в Смольный. Главный штаб пролетарской революции был многолюден, как никогда. Несмотря на упоение первыми победами, все участники Октябрьского переворота чувствовали, что предстоит еще тяжелая борьба. Керенский бежал на фронт, и, конечно, он постарается мобилизовать на удушение революции полки, оторванные от ее бурного кипения. Можно ожидать и белогвардейской попытки восстания изнутри.

В городе обывательская молва уже творила чудовищные легенды о приближении к Питеру верных Временному правительству войск, о близкой и неминуемой гибели новой власти. Эти фантастические слухи опьяняли надеждой всю контрреволюцию, и в первую очередь белогвардейски настроенных юнкеров.

Контрреволюционная молодежь военно-учебных заведений и два казачьих полка, квартировавших в Питере, сосредоточивали на себе самое пристальное внимание со стороны Смольного как огнеопасные, самовоспламеняющиеся реторты внутреннего мятежа.

По лестнице, красневшей нашими плакатами и лозунгами, я поднялся в верхний этаж и, повернув по коридору направо, в одной из боковых комнат нашел товарища В.А. Антонова-Овсеенко. Он сидел, низко склонившись над столом, водя близорукими глазами почти вплотную по бумаге, и что-то быстро писал. Густые и длинные, с легкой проседью волосы свешивались ему на лоб, и он часто отбрасывал их назад быстрым, нетерпеливым жестом. Окончив один из бесчисленных приказов, которые ему пришлось собственноручно писать и подписать в эти исторические дни, он порывисто вскочил и сам побежал передавать его кому-то. На ходу, поправляя очки, он поздоровался со мной. Утомленные близорукие глаза выдавали нечеловеческую усталость.

— Хорошо, что вы пришли, а то я уже начинал думать… — И, не договорив шутливой фразы, потушил улыбку.

Неожиданно вошел В.И. Ленин. Он был без усов и без бороды, сбритых во время нелегального положения, что, впрочем, не помешало нам узнать его с первого взгляда. Ильич был в хорошем настроении, но казался еще более серьезным и сосредоточенным, чем всегда. Коротко переговорив с тов. Антоновым, он вышел из комнаты.

Вбежал запыхавшийся и раскрасневшийся от мороза Бонч-Бруевич:

— В воздухе пахнет погромами. У меня на них особое чутье. Надо принять необходимые меры, разослать патрули.

Вернулся Ильич. Спросил как бы между прочим:

— Какие меры вы приняли бы по отношению к буржуазной печати?

Этот вопрос застал меня врасплох. Тем не менее, быстро собравшись с мыслями, я ответил в духе одной из статей Владимира Ильича, как раз незадолго прочитанной в «Крестах»:

— По-моему, прежде всего следует подсчитать запасы бумаги и затем распределить их между органами разных направлений пропорционально количеству их сторонников.

Тогда я не учел, что это была мера, предлагавшаяся Лениным во время режима Керенского. Владимир Ильич промолчал и снова удалился.

В это время кто-то прибежал с известием о наступлении на Питер самокатчиков. Военно-революционный комитет командировал меня встретить их отряд, разъяснить положение и призвать к объединению с восставшими рабочими и солдатами Питера. Предполагалась торжественная встреча, чтобы сердечным, товарищеским приемом расположить самокатчиков в нашу пользу. В соседней комнате, где уже обосновалась канцелярия, был от руки написан на бланке Военного отдела исполкома Петросовета следующий мандат:

«Военно-революционный комитет делегирует тов. Раскольникова для встречи войск, прибывающих с фронта, на Варшавский вокзал и назначает его комиссаром прибывающих войск».

Подписал этот мандат Н.И. Подвойский.

Я направился на Варшавский вокзал и в пассажирском поезде скоро добрался до Гатчины. Никаких самокатчиков здесь не было. Я пошел на поиски их. Над вокзалом кружили в небе два аэроплана Гатчинской авиашколы. Но на путях было пусто.

У железнодорожного сторожа я осторожно позондировал почву насчет проходивших эшелонов. Он спокойно ответил, что никаких воинских поездов в сторону Петрограда не проходило. На товарной и пассажирской станциях тоже никто не имел никакого понятия о движении войск. Вся Гатчина произвела на меня впечатление более чем мирного, просто сонного городка.

Тревога оказалась ложной. Прождав около часа, я на первом попутном поезде уже в сумерки вернулся в Питер. Сделав отчет о результатах поездки, поспешил в большой актовый зал на заседание съезда Советов. Там ярко горели все люстры и боковые огни. И первое, что бросилось в глаза, это специфически народный, рабоче-крестьянский состав съезда. В то время как на заседаниях меньшевистско-эсеровского Совета и на первом съезде Советов «выпирала» интеллигенция, блестели погоны офицеров и военных врачей, слышались иностранные слова и парламентские обороты речи, здесь была однообразная черно-серая масса рабочих пальто и солдатских шинелей. Я не видел еще более демократического собрания.

Когда мы с Семеном вышли из Смольного, разыскивая там свой автомобиль, к нам подошел тов. Володарский и, взяв обоих под руки, взволнованно сказал:

— У меня к вам дело, пойдемте.

Он подвел нас к закрытому автомобилю, в котором уже сидел анархо-синдикалист Шатов. Мы вчетвером поехали в казармы егерского полка. По пути Володарский рассказал, что этому полку необходимо немедленно выступить на царскосельский фронт и нам следует его раскачать.

В казармах мы разыскали дежурного и предложили ему срочно разбудить членов полкового комитета и ротных представителей. В связи с нашей победой в Питере положение было таково, что независимо от личных политических симпатий дежурного он не мог нам отказать. Часы показывали два ночи. Но, несмотря на позднее время, быстро собралось около 50 товарищей. Перед этой небольшой аудиторией первым выступил тов. Володарский. Он произнес одну из своих самых блестящих и талантливых речей: обрисовал политическую обстановку, отметил критическое положение революционных завоеваний, ознакомил товарищей с первыми декретами Советской власти, разъяснил их колоссальное значение для рабочих и крестьян и в заключение призвал славный егерский полк к защите революции. После тов. Володарского также с большим воодушевлением говорил Шатов. Закончилось собрание выступлением Рошаля и моим.

Товарищи, увлеченные искренним энтузиазмом ораторов, разошлись по ротам, поклявшись немедленно вывести полк на аванпосты революции. И они сдержали свое слово. Ранним утром полк действительно выступил на фронт.

Фронт не защищен

27 октября я явился в штаб Петроградского военного округа. Здесь главная работа сосредоточивалась в руках Чудновского. Он ни одной минуты не оставался в покое. Едва подписав какую-нибудь бумагу, спешил к телефону или бросался к ожидавшим его посетителям.

Какой-то молодой офицер Измайловского полка условливался с Чудновским относительно своей поездки в Гатчину. Он командировался туда для выяснения обстановки и для организации гатчинской обороны. Ему предстояло немедленно выехать, автомобиль уже был приготовлен. Меня тоже тянуло на боевой фронт, и я вызвался поехать к измайловцам для организации политической работы. Кроме того, я рассчитывал, что в случае неустойчивости войск Керенского путем разъяснения действительного положения в Питере мне удастся перетянуть их на нашу сторону.

Прежде всего мы заехали в Измайловский полк. В помещении полкового комитета, как сонные мухи, одиноко бродили гвардейские офицеры в состоянии полной растерянности. Члены полкового комитета отсутствовали. Создавалось впечатление, что его не существует вовсе. Прямо из казарм мы отправились за Нарвскую заставу и мимо Путиловского завода поехали в Гатчину. Возле Красного Села выбежавшие на дорогу солдаты знаками остановили автомобиль. Тов. Левенсон, интеллигент-межрайонец, руководивший большевистским движением в Красном Селе и, в частности, в 176-м запасном полку, где он служил вольноопределяющимся, подошел к нам и сообщил о занятии Гатчины войсками Временного правительства.

В Красном Селе наших войск почти не было, если не считать местного 176-го запасного полка, целиком стоявшего на страже Октябрьской революции. Кроме постоянных красносельских партийных, советских и полковых организаций, здесь не существовало никакого штаба, способного принять на себя руководство военными действиями в сколько-нибудь широком масштабе.

По совету тов. Левенсона мы направились в Царское Село, где всего естественнее было ожидать хотя бы подобия оперативного центра. Но и там тоже еще не было никакой организации. В местном военном штабе одиноко сидел полковник Вальден, симпатичный пожилой офицер, отдававший по телефону свои едва ли исполнявшиеся приказания.

В Царском Селе мы застали тов. Вальдена одного: вокруг него не было абсолютно никакой организации. Оставив ему в помощь измайловского офицера, я вернулся для доклада в Питер. Ехал в автомобиле вместе с тов. Ульянцевым — бывшим матросом-кронштадтцем, недавно возвратившимся с каторги. Противная погода и невеселые сведения, собранные в Красном и Царском Селах, не располагали к оптимизму. Но мы оба не теряли уверенности в том, что таинственный завтрашний день даст победу русскому пролетариату.

После получасовой езды наш автомобиль остановился у штаба военного округа. Несмотря на поздний час, все окна были ярко освещены. В одной из комнат этого обширного здания происходило заседание активных работников «военки» под председательством Н.И. Подвойского. Мы с Ульянцевым доложили о безрадостном положении на фронте. Тотчас было принято решение о срочной отправке туда броневиков и ускорении формирования рабочих отрядов.

Ильич на боевом посту

Едва кончилось заседание, как я был вызван В. И Лениным. Он был здесь же, в штабе округа, сидел за длинным столом, который обычно покрывался зеленым или красным сукном, но сейчас зиял своей грубой деревянной наготой. Это придавало всей комнате какой-то неуютный вид. Перед

Ильичем лежала развернутая карта окрестностей Питера.

— Какие корабли Балтийского флота вооружены крупнейшей артиллерией? — с места в карьер спросил меня Ленин.

— Дредноуты типа «Петропавловск». Они имеют по 12 двенадцатидюймовых орудий, не считая более мелкой артиллерии.

— Хорошо, — едва выслушав, нетерпеливо продолжал Ильич. — Если нам понадобится обстреливать окрестности Петрограда, куда можно поставить эти суда? Можно ли их ввести в устье Невы?

Я ответил, что из–за глубокой осадки линейных кораблей и мелководья Морского канала проводка их в Неву невозможна. Эта операция имеет шансы на успех лишь в исключительно редких случаях при большой прибыли воды в Морском канале.

— Так каким же образом можно организовать оборону Петрограда кораблями Балтфлота? —спросил В.И. Ленин, пристально глядя на меня.

Я сказал, что линейные корабли могут стать на якорь между Кронштадтом и устьем Морского канала примерно на траверзе Петергофа. Там, помимо непосредственной защиты подступов к Ораниенбауму и Петергофу, они будут обладать значительным сектором обстрела в глубь побережья.

Ленин не удовлетворился моим ответом и заставил показать на карте примерные границы секторов обстрела разнокалиберной артиллерии. В этот день Владимир Ильич был в повышенном нервном возбуждении. Занятие Гатчины белогвардейцами, видимо, произвело на него сильное впечатление и внушило ему опасения за судьбу пролетарской революции.

— Позвоните по телефону в Кронштадт, — обратился ко мне Ленин, — и сделайте распоряжение о срочном формировании еще одного отряда кронштадтцев. Необходимо мобилизовать всех до последнего человека. Революция в смертельной опасности. Если сейчас мы не проявим исключительной энергии, Керенский и его банды нас раздавят.

Я попытался вызвать Кронштадт, но ввиду позднего времени дозвониться не смог. Владимир Ильич предложил воспользоваться аппаратом Юза. Попытка связаться с Кронштадтом по телеграфу также не увенчалась успехом.

— Ну, вот что, — сказал мне Владимир Ильич, когда я доложил ему об этом, — поезжайте завтра утром в Кронштадт и сами сделайте на месте распоряжения о немедленном сформировании сильного отряда с пулеметами и артиллерией. Помните, время не терпит. Дорога каждая минута…

Кронштадтский отряд

Ранним утром 28 октября я был в Кронштадте. Пустынные улицы этого казарменного города обнаруживали, что Питер и гатчинский фронт уже выкачали отсюда значительную массу бойцов.

В Кронштадтском Совете я нашел засилье левых эсеров. Пленум Совета, где подавляющее большинство составляли члены нашей партии, в эти дни не созывался. Но исполнительный аппарат работал кипуче. И вот именно здесь ввиду ухода на фронт всех активных коммунистов главными действующими лицами внезапно для самих себя оказались левые эсеры. Несмотря на то что в исполкоме их было меньшинство, они поднимали много шуму: звонили по телефону, с горячностью отдавали какие-то распоряжения, самодовольно и не без важности разговаривали с посетителями. Одним словом, пребывали в полном упоении своей новой ролью. Особенно суетились Горельников и Кудинский.

Горельников, довольно полный матрос, выше среднего роста, с бритым лицом и курчавой шевелюрой, играл роль центрального лица и распоряжался снабжением кронштадтских отрядов. Другой левый эсер, Кудинский, имел вид штабного писаря. Залихватски закрученные кверху черные усики, темные блестящие глаза, театрально накинутая шинель и высокая, заломленная набок папаха придавали ему кокетливый вид шоколадного солдатика. Он широко афишировал свои сборы на фронт и именовал себя начальником отряда.

Эти полукомические персонажи не могли быть признаны годными для исполнения ответственного поручения В.И. Ленина. Я решил воспользоваться своими личными связями и принялся непосредственно отдавать распоряжения по фортам.

Настроение и вооружение отдельных частей были мне достаточно хорошо известны, чтобы самостоятельно справиться с задачей и двинуть на фронт лучшие силы.

Прежде всего позвонил на Красную Горку. К телефону подошел комиссар этого крупнейшего форта тов. Донской. Я информировал его о критическом положении на красновском фронте и просил в срочном порядке выслать в Питер все наличные резервы, подкрепив их достаточно сильной артиллерией. Точно такое же приказание сделал по телефону комиссару форта Ино, расположенного на финляндском берегу залива. Оба комиссара обещали в самый короткий срок снарядить отряды.

Закончив кронштадтские дела, я поспешил обратно в Питер. На одном со мной катере туда же направлялась Людмила Сталь. Помню, она показала мне очередной номер эсеровской газеты «Дело народа», где был напечатан грозный приказ казачьего генерала Краснова, возвещавший поход на Петроград и призывавший столичный гарнизон к полному повиновению власти Временного правительства.

Проходя Морским каналом, я заметил крупный силуэт учебного судна «Заря Свободы». Когда пристали к его борту, по трапу спустился комиссар корабля матрос Колбин. Я спросил его о заданиях, полученных «Зарей Свободы». Он объяснил, что кораблю приказано вести обстрел банд Керенского в случае их приближения к Петрограду. Однако выяснилось, что таблиц стрельбы на корабле не имеется. Да и само по себе учебное судно «Заря Свободы» (бывший броненосец береговой обороны «Император Александр II»), несмотря на свои 12 двенадцатидюймовых орудий в 40 калибров, являлось такой старой галошей, что его стрельба по берегу боевого значения иметь не могла. Единственный смысл вывода этого корабля на позицию в Морском канале заключался в том, что его грозный вид мог стимулировать моральный подъем питерских рабочих и солдат. Впрочем, ничего лучшего Кронштадт предложить не мог.

В Питере я прежде всего зашел на посыльное судно «Ястреб», только в этот день ошвартовавшееся у набережной Васильевского острова. На «Ястребе» находился штаб кронштадтских отрядов. Здесь были И.П. Флеровский и П.И. Смирнов. Кроме них в состав руководителей штаба входил вольноопределяющийся Гримм, молоденький левый эсер, впоследствии принявший активное участие в восстании Красной Горки против Советской власти. Но в октябре 1917 года он производил приличное впечатление.

Здесь же, на «Ястребе», горячился в спорах анархо-синдикалист Ярчук. Вскоре там же появился откуда-то и Семен Рошаль. Захватив их обоих, я в закрытом автомобиле поехал в Смольный.

Еще отчетливее там чувствовалась теперь близость фронта. Все дышало лихорадочной, чисто боевой напряженностью. Вдоль выбеленных сводчатых коридоров недавнего института благородных девиц сновали беспрерывные вереницы во оруженных рабочих в штатских пальто, но в полном походном снаряжении, с пулеметными лентами, крест-накрест переплетавшими спину и грудь.

Сосредоточенность их напряженных лиц и непроницаемая молчаливость обличали тревожное, неустойчивое положение новорожденной Советской республики.

Нас оглушила жуткая новость: Царское Село занято бандами Керенского — Краснова. Это сообщил нам Н.И. Подвойский. От волнения он выглядел бледнее обыкновенного.

Я прошел в следующую комнату, где за единственным небольшим столом сидел, согнувшись над картой, Н.В. Крыленко и показывал начальникам уходивших на фронт отрядов назначенные им боевые участки. Отпустив торопившихся на позиции красногвардейских командиров, Николай Васильевич обернулся ко мне. Я доложил ему, что с нетерпением жду кронштадтцев, чтобы вместе с ними отправиться на защиту Питера. Крыленко снова склонился над картой окрестностей Питера и ткнул карандашом в одну точку:

— Вот ваше место. Это около Царскосельской железной дороги. Здесь имеется мост, который вам и придется защищать.

Я предупредил главковерха, что время прибытия кронштадтцев в точности еще неизвестно. Крыленко только кивнул головой. Весь его внешний вид и даже речь свидетельствовали о нечеловеческом утомлении. Все мы в те дни ходили и работали почти в сомнамбулическом состоянии и, вероятно, если бы взглянуть на нас со стороны, походили на полусумасшедших.

Из Смольного я возвращался с Муравьевым, который впоследствии изменил Советской власти. Муравьев ехал со мной недолго — всего до Сергиевской улицы, где находилась его квартира, но все же я успел уловить его настроение. Когда заговорили о положении на фронте у Царского Села, он сказал подавленно:

— Дела очень плохи. Вероятно, Петроград будет взят…

Ночь на 29 октября я провел у кронштадтцев, на «Ястребе». Утром опять собрался в Смольный, чтобы предупредить Н.В. Крыленко, что, вопреки ожиданиям, порученные мне сводные отряды кронштадтских фортов еще не прибыли. И, уже садясь в автомобиль, узнал о восстании юнкеров.

Заняв гостиницу «Астория», они обстреливают оттуда наших пулеметным и ружейным огнем. Рошаль сейчас же вызвался идти с моряками на штурм «Астории».

В Смольном я встретил Подвойского, который сообщил, что восстание юнкеров развертывается, и между прочим сказал, что у Смольного нет никакой связи со штабом округа. Он попросил меня съездить туда и по телефону сообщить ему, что именно там происходит.

На улицах, казалось, ничто не свидетельствовало о юнкерском восстании. Повсюду текла мирная, будничная жизнь. Но когда я подъехал к штабу округа на Дворцовой площади, мне бросилось в глаза какое-то зловещее безлюдье. Площадь перед Зимним дворцом напоминала пустыню.

В штабе округа, внутри подъезда, стоял пулемет Максима. Около него возилась группа солдат. Я поднялся вверх по лестнице. Огромное здание с бесконечной анфиладой комнат было почти пусто. Только кое-где с вялым и сумрачным видом слонялись курьеры и штабные писаря. Никого из ответственных работников я не встретил.

Кто-то сказал о занятии юнкерами телефонной станции и аресте ехавшего в автомобиле Антонова-Овсеенко. Я позвонил в Смольный, вызвал Н.И. Подвойского и сообщил ему о полученных сведениях. Из его слов можно было понять, что он уже обо всем знает.

Мне показалось, что нас подслушивали, и потому, когда по окончании разговора Н.И. Подвойский повесил трубку, я свою задержал у уха. В ней отчетливо зазвучал отдаленный голос, услужливо сообщавший кому-то: «Сейчас Раскольников вызывал Подвойского». Затем последовала точная передача наших переговоров. Не было никаких сомнений, что юнкера, владевшие телефонной станцией, давали нам сноситься между собой с целью разведки.

По договоренности с товарищем Подвойским мне нужно было пока оставаться в штабе. Я собрал нескольких писарей, посадил их за машинки. Одного, наиболее смышленого, назначил своим секретарем. Появились какие-то посетители. Стали приходить начальники частей. Нужно было давать им указания, подписывать распоряжения. Ввиду близости штаба округа от телефонной станции я ждал визита юнкеров и потому принял меры по обороне здания. В первую же вырвавшуюся свободную минуту позвонил брату Ильину-Женевскому, который в то время состоял комиссаром в Гренадерском полку. Меня интересовало положение на Петербургской стороне: там ведь были размещены Владимирское и Павловское военные училища. Брат ответил, что он только возвратился с осады Владимирского, восстание там ликвидировано, юнкера арестованы и отправлены в Петропавловскую крепость.

Как раз во время этого разговора с братом ко мне явился молодой подпоручик и отрекомендовался представителем отряда, только что прибывшего с форта Ино. Наконец-то!… Передав штаб одному из товарищей, я устремился на Финляндский вокзал. Уже сгущались сумерки, когда среди вагонов на одном из запасных путей мне удалось разыскать долгожданный отряд. На открытых платформах рельефно выделялись поднятые к небу дула орудий. Оказывается, товарищи привезли с собой две трехдюймовые полевые батареи, то есть целых восемь пушек. Какая радость!

Комиссаром отряда был молодой, но толковый солдат крепостной артиллерии. Его я знал по Кронштадтскому Совету, где он состоял членом нашей фракции. Командир отряда — прапорщик запаса, средних лет, веселый и добродушный, производил впечатление «отца командира». Он абсолютно ничего не понимал в политике, но честно следовал за своими солдатами, и они его очень любили.

Я заявил, что поеду вместе с отрядом на фронт, и распорядился, чтобы эшелон был перекинут на Московско-Виндаво-Рыбинскую железную дорогу.

Долгое время нам не подавали паровоза. Очевидно, действовал викжелевский саботаж. Только поздно вечером паровоз наконец прицепили, и мы поехали. Глубокой ночью добрались до Большой Охты и остановились перед железнодорожным мостом.

Предстояла передача состава на противоположный берег Невы. В наш вагон третьего класса, тускло освещенный огарками, вошел железнодорожный служащий и спросил начальника эшелона. Ему указали на меня.

— Мною только что получена по телеграфу служебная записка с категорическим приказанием развести мост, чтобы задержать ваш состав, но я этого не исполнил, — заявил железнодорожник. — Знаю, что вы за рабочих. Пускай потом меня хоть повесят, а через мост я вас все–таки пропущу. Мы крепко пожали руку честному товарищу и от души поблагодарили его за преданность пролетарскому делу.