Матка
Было это в семьдесят девятом году. Тогда часто мы ходили в походы. Усыпанное звездным жемчугом небо, изгиб гитары желтой, лица, едва видные в неверном свете костра и разговоры — разговоры о самом важном для юношества: о дружбе, верности, родине, любви…Все это теперь лишь песня памяти моей, но песня лиричная и одновременно звонкая…
Итак, в семьдесят девятом году, в раннюю пору осени, мы вновь решили посетить наши Уральские леса. Вышли мы рано утром. Маша Смирнова, ну та самая, которая мне нравится с шестого класса, взяла бутерброды, Петя Спичкин взял термос с чаем, а наш учитель, Никанор Иванович, взял свою гитару, я — палатку, Ваня — колышки, аптечку взял Коля, и каждый еще отдельно запасся НЗ, — долго мы готовились, долго и тщательно!
Вышли мы, как и всегда, со двора нашей школы, ранним утром. Утро было погожее, ясное. На улице было еще холодно — воздух не успел прогреться. Брели мы сначала медленно и неохотно, но каждый знал: надо только немного пройтись, разогреться, и тогда ноги сами тебя понесут по улицам родного села, и тебе не будет страшны ни холод, ни тьма.
— Хмурые вы, — сказал наш учитель. — Запе-е-е-вай!
И запели мы. Надо сказать, сейчас, в наше время, забыта традиция русской песни. Ведь раньше пели! Пели наши дедушки и бабушки, сидя на завалинках поздними летними сумерками, пели наши родители на застолье, когда вся еда и выпивка вышла, и в груди теснится непонятная смесь грусти и радости…
Запели мы «Крейсер Аврора». Тонко, нежно выводили это детские голоса:
Дремлет притихший северный город,
Низкое небо над головой.
Что тебе снится крейсер Аврора
В час, когда утро встает над Невой?
Что тебе снится крейсер Аврора
В час, когда утро встает над Невой?
Может ты снова в тучах мохнатых
Вспышки орудий видишь вдали?
Или, как прежде, в черных бушлатах
Грозно шагают твои патрули?
Или, как прежде, в черных бушлатах
Грозно шагают твои патрули?
Шли мы все утро — но шли маршрутом новым, непривычным. Но не было нам это страшно — ведь мы ребята семидесятой широты! Еще со вчерашнего дня нам наш учитель обещал сюрприз — говорит, увидим мы кое-что необычное.
Ах, тому, кто не был в Сибирском лесу, не понять, как он красив! Не похож он ни на бедную суровую тундру, ни на такой хилый и такой лиричный лес из березок среднерусской возвышенности! Многолетних елей величавая стать. Горы наши — словно Россия. Источили и потрепали их невзгоды, порушили бури и ураганы. Но все стоят они, и будут тут еще стоять миллионы лет.
Шли мы долго, шли весь день, остановившись лишь на обед — учитель нас все время подгонял и говорил нам:
— Быстрее, товарищи! Быстрее! Сюрприз мой особенный, и если мы не успеем, то никогда вы его не увидите — такой уж он особенный!
И мы спешили. Потому что доверяли нашему учителю, скромному и тихому советскому учителю — такие были лишь в наше время, сейчас таких почти не осталось…Был он всегда справедлив и спокоен.
Как-то я с друзьями, с присущим возрасту гадким цинизмом обсуждал нашу доярку Маньку, которая недавно гуляла с пастухом Федькой. Наш учитель проходил мимо и случайно услышал наш разговор, а мы его не заметили. Вырос он перед нами, грозный и суровый. Другой бы сделал нам замечание и пошел мимо, или начал бы кричать, или бы пригрозил отвести к родителям… Но он был не таков! Он лишь тихо спросил:
— Как вы думаете, ребята, я бы позволил себе такие слова?
Мы замолчали и залились краской от стыда.
— Как вы думаете, ребята, настоящий пионер так может говорить?…
«Настоящий пионер» — сколько раз мы слышали эти слова! И из всех уст они звучали так выспренно, так шаблонно. Но только не из его уст. Это были настоящие слова, за которыми стояли настоящие чувства. И мы поняли это. И после этого случая подобные разговоры свели на нет.
Мы шли долго, весь день. Когда уже все устали и еле плелись, многовековые высокие ели вдруг расступились, и перед нами возник военный блокпост.
Молодой военный, стоявший на посту, увидел нашего учителя и улыбнулся.
— А, это вы. Проходите. Устроим этим пионерам экскурсию.
— Завидуешь? — хмыкнул Никанор Иванович.
— А то! Я же видеть ее не мог. К нам только пришел один из пятого управления и рассказал…
Только потом я узнал, что наш учитель был хорошим другом московского генерала, который и устраивал эти экскурсии для школьников. Вот и нас решили провести к ней.
К нам подошел один человек в штатском и сказал, что будет нас провожать. Вскоре мы вышли к пещере. Темный, огромный провал, поросший снаружи кустарниками и мхом, был перед нами. Высокий и узкий. С огромным сталактитом сверху. Мы шли медленно и долго. Все было мутно и серо, словно это был сон.
И все глубже и глубже мы спускались. Человек в штатском обернулся к нам и сказал:
— Теперь вы делайте то, что делаю я. Любое отступление от ритуала карается смертью.
Он пригнул голову и шел по темному коридору, и мы пригнули. Он пригубил из источника красной воды, и мы пригубили вслед за ним. Он упал перед огромной дубовой дверью на колени и долго и горячо крестился — и мы долго и горячо крестились.
Человек в штатском открыл дверь. За дверью дубовой был огромный, разбухший, утопавший в слизи мешок. Вены на нем вздулись — и
— Вот мы и на месте, — сказал Никанор Иванович. — Это Матка.
— Матка?
— Да, — кивнул он. — Именно она и держит мать-Россию столько лет живой. Вы думали, дети рождаются с помощью секса? Я так тоже думал, пока верил в деда мороза… — на лице у учителя показалась улыбка. Правда в том, что вся наша жизнь нужна лишь для того, чтобы защищать эту матку, рождающую новых жителей… — в этот момент его речь была прервана чавканьем и чмоканьем. На Матке вздулись вены, ее клапан напрягся, и она изрыгнула из себя какой-то комочек — это был ребенок, весь в крови и сукровице. Он шлепнулся на пол и заорал. А из темноты, словно из ниоткуда, появились двое в военной форме, подхватили малыша и унесли прочь.
— Все мы — лишь муравьи. И нет у нас ничего, кроме матери нашей, кроме Матки. И именно она и есть наша родина, наше государство, — он снова упал на колени, теперь перед кожаным мешком, перед маткой, и начал креститься, и мы все начали креститься вслед за ним…
— Матка наша, — сказал он, когда мы отошли в угол огромного зала, в темноту, — существует больше двух тысяч лет. — Приходил к ней и Чингисхан, и Атилла, пытались силы выпросить для народов своих…но не далась она никому, кроме русских. И с той поры не рождаемся мы привычным путем, а созреваем в ней. Но несем мы страшное, кровавое бремя, — он вздохнул. — Матка ест тех из нас, кого выберет.
— Неужели она ест людей? — воскликнул я.
— Да, Владик. Сам Ленин был отдан ей на съедение царскими жандармами. Но не съела она его, а выплюнула, дав ему силу и ум для спасения России. Отмечен он был ею как избранный, как особенный.
Мы замолчали, благоговейно думая о матке и Ленине.
— Бился за нее Колчак, но так и не защитил ее. А какой пир у нее был при Сталине! Сколько зеков отдал ей он! И все, чтобы были напоены силой русские, чтобы сталью стали их мышцы, чтобы глаза их были зорки, а воля крепка. И только так победили немцев, отстояли нашу мать, — говорил учитель вдохновенно, закатив глаза. — Но все прошло. Теперь Матка редко требует жертвы. Говорят, рано или поздно она вообще может заснуть… Тогда нам вновь придется делать детей…традиционным методом.
Вдруг на этих словах Матка пошевелилась.
— Хоочуу…хооочууууу…- прорычала она.
— Что ты хочешь? — встрепенулся человек в штатском. Из темноты показались военные, те самые, что утащили родившегося ребенка. Они начали поглаживать Матку и
— Девааааачкууууу…- завыла Матка. — Кушать…Девочкууу…
Неужели Маша? Я оцепенел. Та, которая так мне нравилась. С таким милым пушком под губой, с вечно красными щеками и милой картавостью… Она смотрела так испуганно и жалостливо на всех нас…
— Нет! — закричал я. Я загородил Машу. Только не ее! Отдайте кого угодно, хоть меня, но только не ее!
Все это было настолько неожиданно. Неожиданно даже для меня. Ребята молча окружали нас. А человек в штатском стоял на месте. И только спросил тихим голосом:
— Ты же любишь Родину?
— Я не могу, — шептал я, чуть не плача. — Только не Маша, пожалуйста.
— Каждый из нас чем-то жертвует, Владик. Ради матки. Разве ты забыл, как она родила тебя, как дала тебе жизнь, как тебя воспитала?
— Я и не просил, — вдруг сказал я. — Не просил меня рожать! Не хочу я! Не хочу никого убивать! Лучше вообще тогда не рождаться, чем кого-то убить!
Матка зарычала.
— Влааадик, — сказал каким-то тоненьким голосом Никанор Иваныч. Ты с этим не шути. Иначе мы снова разозлим Матку. Как тогда, в семнадцатом. Ты же не хочешь, чтобы она разозлилась?
— Давай, Владик, — вдруг произнесла и сама Маша. Произнесла дрожащим, неровным голоском. Какого усилия ей стоили эти слова! Она нервно сглотнула и закрыла глаза.
Я плохо помню, что было дальше. Я плакал. Мне кто-то сунул пионерский галстук. Сказали, я сам должен это сделать, раз так люблю ее. И я душил Машу, смотря прямо на ее лицо. На ее дрожащие губы. На ниточку слюны на ее дрожащих губах. Освобождал ее тело, еще теплое, неостывшее, от одежды. И смотрел, как тысячи язычков Матки хватают гибкое девичье тело, пеленают его, и забирают внутрь мускульного мешка…
Хорошо, что последнее время Матка не требует больших жертв. Надеюсь, она когда-нибудь уснет.
