К семи соборам Великого вёл лес, Васнецовский. Меня поразило его отличие от Сибирского. В том — гуща елей, темнота. В нём нет русалок, лешиев, бабы яги — вся эта братия не смогла бы протиснуться сквозь плотные ряды пихтовых стволов. А здесь лес из–за обилия болот редкий, из–за обилия берёз и лиственных — мягкий. Высокие деревья, тщедушные у земли, молодые, тянутся к солнцу. Наверняка, где-то в глубине сидит Алёнушка, наклонив голову, спустив к столь же заболоченной тщедушной речушке, как деревья вокруг, русую косу.

Рассыпанные по всему городу древнерусские храмы выглядят такими лаконичными, минималистичными и потому самодостаточными. Храмы Петербурга и рядом не стояли. Хочется сказать о всей простоте, что вкладывали в них строители, и, соответственно, о той простоте, что была в душе у человека Древней Руси. Истинное следование заповедям. Маленькой из уст бабушки слышала слова Христа: «Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который в тайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно». Однако украшали их как могли, как умели, на лучший манер, из доступных, существующих средств.

Храмы эти были Искаакиевскими своего времени, потому что простота не исходила изнутри, не была априори, не из неё был сложен фундамент намерения.

Вычурность, а-христианская претенциозность сквозит при одном взгляде на них. Утешает лишь забвение этого факта и оставшаяся на сегодняшний день простота средневековых соборов, пусть и кажущаяся в сравнении с вычурной помпезностью их сводных братьев 19 века.

Смотреть на богослужение через экран совсем не то. Если не сказать, что это вообще никак не связно с богослужением. Громогласные мужчины своими плотными голосами несут песнь и им вторит маленький и напуганный глас женского хора. Внутри массивных, твёрдых и высоких стен не знающего старости, многовекового Собора ты — маленький и ничтожный, и вся атмосфера призвана тебя в этом убедить.

Я вовсе не критикую «нашу» религию. Я сама впадаю в этот гипноз. Меня притягивает вся эта тайная, незнакомая и чуждая мне игра моего любимого народа. Я бы очень хотела сыграть в неё по правилам, но кроме немого восхищения среди взглядов укоряющих пожилых наблюдательниц и принимающих святых на фресках — я не чувствую ничего.

И даже древнее искусство под куполами не рождает во мне столько благоговения, как само знание невозможности быть причастной к чему-то открытому для большинства.

Стоит только взглянуть на женщин в платках, сжатые руки. Это так пленяет, да? Покорная и неслышная. Принимающая и стыдливая. Не София, Сонечка. Брать из коробки сладкие платки, дабы соблюсти послание. «Ибо не муж от жены, но жена от мужа; и не муж создан для жены, но жена для мужа. Посему жена и должна иметь на голове своей знак власти над нею, для Ангелов». Правая рука Христа даёт наставление поколению за поколением бедных, убеждённых в своей вине. Обе руки его оказались связаны после Тайной вечери. Или сами себя связали. Неспособные бороться, вырывать собою дорогого из рук толпы или одного правителя в необходимую минуту, они решают искупить вину, неся бремя пожизненных нравоучений.

Церковнослужительницы, будто стремясь исправить ошибку двухтысячелетней давности Павла и Петра, вырывают недогоревшие свечи из кандила. Я всегда смотрела на эти бедные свечи со страхом. В стройности воска и пламени сосредоточены все надежды, мольбы, чаяния. Теперь потушенные кем-то, совершенно чужим для чужих страданий. Женщина в Софийском соборе вызволяла свечи с остервенением. Усталость лет давила её или вина, ставшая истинной благодаря увлечённости и рвению русской души.

Дети, уверовавшие, заигравшись. Красивая грустная сказка, которую ты всегда дочитаешь проигравшим.

Сделала исключение для Собора двенадцатого века, взяв розовый длинный платок. Запах девушки, душат специально или остался чей-то, молодой и нежный. Ладаном не пахло в тот раз, лишь кадила чуть слышный уловила, когда он проходил с ним мимо. Один из тех, что поют, что освящают, что совершают обряд елеопомазания, что взглядом выдают свою мужскую сущность. Человеческую. Все они, заявляя о своей тесной связи с богом притворяются. Люди ведь на самом деле. То, о чём пытаюсь не забывать сейчас. Взгляд потупила, стоя с фотоаппаратом. Та самая стыдливость, успевшая въестся в клеточки кожи с водой святой и крестиком на шее с трёх лет. Пытаюсь избежать вины, оставляя её на писателей, достойных премии Нобеля.