Михалис Катракис. Беззаконники Грозного
18+
Самопозиционирующее заявление грозненского гея, трагический акт «смертника любви», не случайно помещено издателями на обложку нового сборника рассказов «Чистящие материалы» Михалиса Катракиса — историй из жизни в разных горячих точках планеты. И не случайно, что почти невозможно найти площадку, готовой подать читателю колюще-режуще-разрывающую правду в сыром виде, без цензуры и смягчающих обстоятельств. Но мы рискнём ради тех, у кого отобрали голос и жизнь, а ещё ради тех, кто не хочет закрывать глаза.
От переводчика
«Ты где сука был весь день?»
Он в бешенстве нажал на кнопку, включив телевизор погромче: «Ты слушаешь, гавнюк? Чего хнычешь, мать твою?»
Тот сжался в углу дивана и слушал, как он мечется по гостиной и ругается. Мать плакала поодаль, всё время на одном и том же месте, одной ногой здесь, а другой в давнем желании, загаданном когда-то вместе с подругами.
Он был весь испачкан, волосы полны грязи, одежда свалена в кучу на полу перед ним, черные носки, красные порванные трусы. Это было всё, что у него осталось, в таком виде он и оказался, съедаемый паническим страхом, в холодной ночи Грозного, не помня почему, замерзший, изнывающий от боли, с помутневшим от крови глазом — крови, струившейся из грязной царапины во весь лоб. Сказал, что не знает, почему на нем только трусы. Остальное пришло в негодность, может быть, поэтому. Пояснить что-либо ещё не представилось возможным.
«Ты один был? Отвечай, сволочь! Сколько человек тебя видели?»
Он не ответил. Возможно, потому что научился скрывать как можно больше. Маяковского — улица широкая, слишком много людей для такой наготы. Он их даже не заметил по дороге домой. И всё же что-то заставило его скрыть как можно больше, удержать подальше от них всё, что у него осталось. Только по счастливой случайности его не забрали люди в штатском. Опять же по счастливой случайности он смог добраться до дома в таком виде, весь в грязи и крови.
«Говори, гавнюк!» — кричал тот, брызгая слюной.
И повернулся к телевизору.
«Слушай. Слушай, что говорят!»
Он поднял глаза и увидел железное лицо Каримова крупным планом. Он улыбался.
«Глава Чечни Рамзан Кадыров, а в более широком смысле — весь политический мир нашей славной республики, категорически отрицает выдвигаемые “Новой газетой” сфабрикованные обвинения о насильственных действиях властей против таких людей. Нельзя задерживать и притеснять того, кого попросту нет в республике. Если бы в Чечне были такие люди, у правоохранительных органов не было бы никаких забот с ними, поскольку сами же родственники отправили бы их по адресу, откуда не возвращаются. В Кремле уже известно о беспрецедентной пропаганде против г-на Кадырова и правоохранительных органов, так что можете быть уверены, что мы предпримем все действия, предусмотренные законом, на правительственном уровне».
И выключил телевизор.
«Понял, гавнюк?»
Тот не ответил. Даже не посмотрел на него. Но почувствовал, как он протопал по комнате, переставляя толстые ноги, опрокинул стол, разнес на куски стулья, сбросил ковер, протянул руку и схватил его за горло. Комната завертелась вокруг него, он бросил вынужденный взгляд на полное ненависти, отчаяния и обожания лицо в нескольких сантиметрах от него. Самогонный угар оглушил его.
«Тебе надо было восемнадцать лет ждать, ублюдок, чтобы убить меня? Столько ждать надо было, а? Да ты хоть знаешь, что нам говорят менты? Водители автобусов? Налоговики? Знаешь, что говорят? Твоя эта херня тебе это сказала? Ты ж её целыми днями держишь в твоей руке никчёмной и на кнопки нажимаешь! Что, в Фейсбуке не читал? Говори, задрот».
Он ждал. И сжимал. И чем дальше он чувствовал впившиеся в его толстую руку ногти, тем дальше его силы истощались.
«Оставь его! Муж мой, оставь его!»
«Заткнись, шлюха, твоё дерьмо разгребаем теперь. Заткнись и смотри».
Он повернулся к парню. Его взгляд остановился на безразличии его грязного лица, крови, неподвижном рте, холодных глазах.
«Ты что, жить не хочешь, ты, гавнюк?»
Парень посмотрел на него. Свежие слёзы показались из его глаз, смешались с соплями и кровью, протекли в его искривлённый рот, разразившийся жутким смехом.
Тот отпустил его горло.
«Ты чокнутый! — пробормотал он. — Правду говорят. Это болезнь».
Он медленно подошел к низкой стенке. Открыл ящик.
«Правду говорят. Надо вас изничтожить. Всех. Вот что нам по телеку говорят. Все говорят одно и то же. “Убейте их! За чистую Чечню! За чистые семьи!” Семьи должны снова сохранить наш народ».
Он засунул руку в ящик, что-то ища.
«Как раньше было».
И наклонился.
«Муж мой, что ты делаешь?»
Спросила она и сделала робкий шаг в его сторону.
«Лоъма, ты что делаешь?»
«Но тогда, гавнюк, я
Молодой человек глубоко вздохнул и закрыл глаза.
«Что ты делал, отец?»
Тот обернулся. Посмотрел, как он стоит перед ним, голый, в окровавленных трусах, с грязью в волосах, с синяками на бедрах и разбитым лицом. Это слово «отец» ударило его прямо в грудь. И он стряхнул его с себя, как пыль только что разрушенного здания, и продолжал искать.
«Я тогда убивал предателей, чтоб ты мог теперь жить свободно. Знаешь, скольких я убил?»
«Скольких, отец?»
Он сжал в руке жесткую рукоять. Отжал рычажок и изучил содержимое. Все на месте.
«Муж мой, положи это обратно. Лоъма!»
Мать крепко обхватила его, прижавшись грудью к его спине. Тот подернул плечами и сбросил её на стену, как пожухлый лист.
«Лоъма…» — захныкала она и закрыла лицо руками.
«Многих, гавнюк».
Парень подошел к нему.
«Поздравляю, отец. Спасибо. Теперь я действительно свободен».
Лоъма повернулся к нему. Одна рука свободна. Другая заряжена.
«Ну и скажи мне, Маирбек, где ты будешь прятаться? Как
«Я не знаю, отец».
«Маленький он. Грозный — это маленькая ёбаная дыра, ты гавнюк! Конечно, это смотря о какой дыре мы говорим, верно? Разве не в этом наш вопрос, мальчик мой Маирбек?»
Он буквально выплюнул последние слова, когда парень уже стоял на расстоянии вытянутой руки от него. Он был такой же красивый, грустный, побеждённый и чистый, как в момент своего первого в жизни вдоха.
«Спроси», — сказал он вызывающе.
Лоъма застыл.
«Если ты это скажешь, я должен буду это сделать».
«Я скажу».
«Муж мой, не делай этого…»
«Если ты это скажешь, у меня не будет другого выбора».
«Я скажу».
«Лоъма…»
«С кем ты был?»
«С Олказаром».
«Лоъма, не надо…»
«Где?»
«У него дома».
«Прекрати, ради Бога…»
«Он тебя трахнул?»
«Да».
«Тебе понравилось?»
«Лоъма…»
Маирбек горько улыбнулся.
«Очень понравилось», — ответил он.
Его отец весь затрясся, ни на секунду не отводя глаз от сына. Его взгляд заключил их обоих в вечной могиле. Глубокой, пустынной могиле.
«Ты пидор?» — пролепетал он.
«Не говори ему, дитя мое! Не говори!»
Снаружи постепенно гасли огни города. Издалека раздавались сирены и голоса. На равнине горели небольшие костры, вокруг мечети бегали люди, словно дикие звери в холодной ночи.
«Да».
«Зачем? — спросил он, стиснув зубы, сжав кулаки, с вылезшими из орбит глазами, в рассекающих линии лица слезах, с пульсирующими венами. — «ЗАЧЕМ ТЫ МНЕ ЭТО СКАЗАЛ?»
«ЛОЪМА!»
Он поднял револьвер. Прицелился.
«ЛОЪМА! ЛОЪМА! ЛОЪМА!»
***
Всё началось с одного. Неделю спустя пропал второй. К концу месяца пропало сто человек, а может и больше. В то утро он шёл торопливо. Морозило, и он шагал, засунув руки в карманы, пряча рот в воротнике. По дороге ему попадались малочисленные прохожие, все доброжелательные, или по крайней мере такими казавшиеся. Парк имени Хусейна бен Талала был безлюден в то утро, и дело было не в холодной погоде. Газоны, скамейки и спортивные площадки пустовали. Обычно там собирались некоторые из них, Яраги, Леха. Иногда и Зезаг с остальными девчонками. Зезаг он недолюбливал. Нарочито усердная студентка, нарочито хорошая дочь, чьей якобы единственной заботой было обеспечить уход родителям, когда те занемогут от старости, и родители говорили что гордятся ей, как гордился бы любой кавказец с этой стороны гор, но через день она появлялась вся в синяках. Она ныла о своей жестокой судьбе, как лупил её отец, чтобы выбить из неё признание, отчего вернулась так поздно. Она отвечала, что задержалась в институте. Но с отцом это не проходило, и он продолжал бить, пока у неё не перебивало дыхание. От побоев, думала мать. На самом деле, в обоих случаях это было от любви к Казбике, но откуда у неё смелость признаться. Вот поэтому он недолюбливал Зезаг. Он считал её малодушной, мелкой в стремлениях, мелкой и в любви, чтобы на душе было спокойнее. Лишь бы люди не узнали, а все остальное пропади пропадом, так он выражался. Олказар его ругал. Говорил ему, что он жесток и бессердечен. Так или иначе, все жили тайком и во лжи. Все жили в страхе. Прав был чертяка пидор.
Их всегда останавливали под одним и тем же предлогом. Искали таблетки, траву или дозу. Так говорили. Сто человек пропали без вести в течение месяца. У них у всех было нечто общее, это всегда один и тот же секрет. И это были не наркотики.
Он торопливо пересек парк. Над ним жестоко сияло солнце, ни единого облачка. Только северный ветер Грозного чуть не сдувал ему голову. Он быстро пошёл по густо усаженной деревьями Шевченко. Патрульная машина обогнала его, сидевший рядом с водителем оглядел его, тот заметил его краем глаза. Он спрятал лицо поглубже в куртку и удалился тяжёлым, резким шагом. Дойдя до дома номер тринадцать, он постучал в дверь.
Ветер затих, и только солнце осталось сиять, как только дверь открылась. Он мягко потянул его внутрь, закрыл дверь и посмотрел на него, улыбаясь.
«Ты задержался».
На нём была старая футболка AC/DC с отрезанными рукавами. От него пахло кофе и сигаретами.
«Мне нужно было предъявить объяснения, — ответил он. — Сам знаешь, как это происходит.»
Тот кивнул головой. Утренний свет падал на его каштановые волосы. Он был красив. Самый красивый он был сейчас, в доме номер тринадцать по улице Шевченко, в этой грязной квартирке на первом этаже, в тот час, когда снаружи Грозный распадался на части, терялся в мелких слоях ненависти, сложенных друг на друге, составляя жуткую конструкцию из грязных денег и высоких идеалов, чьих-то интересов и лжи, которой кормят всех остальных, магмы, из которой состоит род человеческий, гнившей во внешнем мире. В доме номер тринадцать лет по улице Шевченко сияло солнце, смеялось в его голубых глазах, вокруг его рта виднелась единственная перестройка, которая могла изменить мир, не сгубив его, а Маирбек взвешивал свою сущность на лезвии навязанного ему терпения.
«Кто-нибудь видел тебя?»
Он отрицательно покачал головой.
«Ты уверен?»
То же самое. Так же отрицательно.
Олказар улыбнулся и притянул его к себе, утонув в его руках: он был миниатюрным, а Маирбек широкогрудым, как и его отец. Он свернулся у него на груди и вдохнул запах его шеи.
«Боже, как я по тебе скучал…»
Он обнял его ещё крепче, что ему оставалось делать?
«Пятнадцать дней — это много, душа моя, любовь моя, — ответил Маирбек. — Каждая минута, вместо того, чтобы приблизить меня к тебе, делала меня на шаг ближе к безумию. Слышишь? К безумию».
Олказар поднял глаза. Его взгляд был дорогой в один конец, он наклонился и поцеловал его, чтобы он исчез в его дыхании, исчез и сам в его вкусе, и ничего не имело значения в тот момент, ни мать, ни гнусный старик, ни менты, ни сволочь Кадыров, ничего, кроме его кожи, его дыхания, его тела.
Он немного скосил рот, настолько, чтобы мог говорить.
«Ты побрился», — пробормотал он.
«Для тебя».
«Я предпочитал тебя небритым, — ответил он, стягивая с него футболку. — Небритый ты меня больше возбуждаешь.»
Олказар засмеялся.
«Ну ты извращенец…»
Они остались обнажёнными в гостиной с низким потолком, масса мускулов и костей, танцующих вокруг забытых солнечных лучей, как
Это длилось недолго. Несколько минут для каждого из них, вечность для них обоих, после чего они остались налегке, со сплетенными телами, на грязном диване. Они ласкали друг друга кончиками пальцев в хрупкой тишине.
«Я даже не помню, как мы познакомились», — неожиданно сказал Маирбек. Олказар улыбнулся и запустил пальцы в его густые волосы.
«А я помню. Каждую минуту, — ответил он. Он обвил ногами его талию и нежно поцеловал его. — Разве это имеет значение?»
«Нет, не думаю, — произнёс Маирбек. — Мне достаточно, что у меня есть ты».
Олказар встал и оделся, затем пошарил в шкафчике над холодильником, вернулся и сел на диван, положив перед собой небольшой кусочек смятой алюминиевой фольги. Маирбек тоже встал. Одеваясь, он вдруг резко остановился. Посмотрел на него. Он сидел на диване, забивая косяк, с его каштановыми волосами, хрупкими частями тела, в рваных джинсах и футболке AC/DC. И впервые ему стало ясно, кем именно был этот человек. Это была единственная причина, по которой он должен был и дальше терпеть эту медленную смерть.
«Я люблю тебя, — сказал он ему, склонив голову. — Я люблю тебя так, что не могу дать тебе это понять. Никогда не смогу».
Олказар зажёг косяк, глубоко затянулся, подошел к нему, прижался губами к его губам и выдохнул дым ему в рот.
«Ты и я — одно целое. Всегда так будет. Может быть, мы всегда были, — сказал он и помог ему надеть рубашку. — Ты мне родной. Что может быть выше этого?».
Они долго и безмолвно курили. Из соседней квартиры доносились звуки музыки и пылесоса. Они медленно пили кофе и курили траву, опираясь друг на друга, невольно погружённые в близость пожилой пары, в кровные узы или какое-то устаревшее рыцарство, счастливые внутри того преувеличения, плюрализма и лжи, что дарит людям любовь.
«Я беспокоился о тебе», — сказал Олказар.
«Почему?»
«Ну, со всем этим. Николая забрали три дня назад. Его матери сказали, что при нём были какие-то таблетки».
«Херня! Николай был паинькой, чёрт бы побрал этих грёбаных ментов! Он даже сигарет не курил».
«Я знаю, мой свет».
«Тогда какого хрена…»
Тот встал и посмотрел на него.
«Ну ты прямо как маленький, зайчик мой. Знаешь ведь, они не ищут наркотики. Они хотят нас всех уничтожить. Видел, что в Твиттере пишут? “Сожгите их живьём”, “засуньте ножи ваших дедов в их задницы”, “отрежьте им яйца и засуньте им в горло”. И тому подобное. И кому они это всё говорят! Нашим родителям, если есть на свете грёбаный Бог!»
Маирбек покачал головой и затянулся косяком.
«Куда его забрали, известно?»
«Никто не знает. Говорят, что они создали секретную тюрьму в бывшей военной комендатуре».
«В этой развалине?»
«Как ты думаешь, они заботятся о нашем комфорте? — иронично заметил Олказар. — Там творятся ужасные вещи. Если бы ты только послушал некоторые истории…»
«Я не хочу ничего слышать. Хочу просто поесть. Выйдем или лучше здесь?»
«Лучше здесь, но у меня ничего нет, — ответил Олказар и встал. Он положил траву обратно в фольгу, а фольгу — в карман брюк. — Я сбегаю и принесу. Яйца и
«Было бы здорово. И
«Ни на минуту больше, чем нужно», — ответил тот и закрыл за собой дверь.
***
Он накрыл на стол и ждал, слушая музыку, доносившуюся от соседей. Через полчаса музыка прекратилась. Послышались голоса. Радостные, смеющиеся. И наступила тишина. Надолго. Он снова и снова ходил туда и обратно по маленькой гостиной, не в силах ничего больше сделать, пока не зашло солнце. Темнота застала его скорченным на диване, на грани безумия. Надежды не было никакой, только страшные факты. Он должен был уйти, он уже опоздал. Но куда идти? Что делать?
Он встал и пошел в туалет. Снял штаны и сел на унитаз. Там, в тесном санузле, он разрыдался. Он не услышал, как машины остановились возле жилого комплекса. Будучи в растерянности, смятении и страхе, он не услышал разговоров за дверью. Но как только её взломали, все механизмы самосохранения сработали мгновенно.
«Обыщите всё, — услышал он их слова. — Быстро и как следует. Пидоры ведут дневники, у них могут быть записки. Найдем и других».
Воспользовавшись замешательством, воцарившимся сразу после вторжения, он успел запереть дверь изнутри. Было слышно, как её пытались взломать. Он снял одежду и обернул ее вокруг руки. Резким движением разбил стекло слухового окна и забрался с ногами на унитаз. Он и сам не понял, как ударился головой о подоконник с разбитым стеклом. Затем выскочил на улицу в нижнем белье, с одеждой в руках, текущей по лбу кровью и разбитыми от усилия ногами. Поскользнулся в грязи, поднялся и побежал дворами, среди деревьев, как можно дальше от улиц, насколько хватало сил среди ночи.
Когда он вернулся домой, была уже полночь. Дверь ему открыла мать. Она что-то говорила ему, плакала и обнимала его.
«Оставь его, идиотка», — прикрикнул отец, схватив его за волосы и швырнув на диван.
«Ты где сука был весь день?»
***
Олказар открыл глаза, рядом с ним сидел неизвестный ему человек, закрыв лицо руками. Было ужасно больно, его сильно избили. Всё произошло, когда двое типов в рабочей форме остановили его на улице.
«Куда собралась, куколка?»
«Почему ты так спешишь?»
Они раздели его прямо посреди улицы. Как только нашли при нём траву, начали избивать его ломами, матерясь. Никто не остановился посмотреть. Никто не открыл рта, чтобы что-то сказать. Десятки людей прошли мимо, переходя на ту сторону улицы, и никто не сказал ни слова. Прошло двадцать лет со времен перегруппировки. Три войны. А в Грозном стало ещё темнее, страх вырос вместе с высотками роскошного «Грозный-Сити». В Грозном до сих пор никто не говорит вслух. Так он думал, когда его начали допрашивать.
Они требовали имена, адреса. Когда они поняли, что он не собирается говорить, они бросили его в грузовичок.
«Не ломайся, сучка. В конце вы все поёте», — это их последнее слово, которое он помнил, прежде чем завели машину. После этого он потерял сознание.
Он поднялся и потряс соседа.
«Где мы?»
Тот не ответил.
«Ты кто? — не унимался он. — Ты меня слышишь?»
Незнакомец задрожал. Из его рта вырвалось тихое мычание, которое становилось всё громче и громче, пока не превратилось в крик, пронзив всё тело Олказара.
«Ради Бога, — сказал он ему, — успокойся. Тебе нужно успокоиться. Ты знаешь, где мы?»
Незнакомец поднял голову. Его лицо было полно ран и опухло от ударов. Он повернулся и посмотрел на него.
«Мы в аду».
Дверь комнаты открылась, вошли двое мужчин в рабочей форме. Их лица были повязаны платками, так что видны были только их глаза.
«Болтаете, девочки? — иронично спросил один из них. — Вставай, собака, теперь твоя очередь».
Они схватили Олказара и вытащили из комнаты, в то время как незнакомец продолжал плакать всё громче, всё надрывнее. Потому что знал, куда его ведут и что ищут. И что именно произойдёт.
Они посадили его на стул. Спрашивали имена. При каждом отказе били. Олказар ничего не говорил. Тогда взяли кастеты. Сломали ему нос, один из них ударил его в зубы, превратив его рот в кровавый комок.
«Не бей его так сильно, — произнес голос откуда-то из темноты, с другой стороны комнаты. — Он вырубится. Тогда они не чувствуют боли. А нам этого не надо».
Кто-то подошел к нему и наклонился над его лицом. Было плохо видно, яркий свет и кровь ослепили его.
«Я знаю, что ты меня слышишь, ты пидор. Я это знаю. А ещё я знаю, что я никого из вас не оставлю разгуливать живьём. Ты мне щас тут скажешь три имени, я приведу их сюда, и каждый из них скажет мне ещё по три имени, и те то же самое. Пока там снаружи не останется ни одного из вас, извращенцев. Ни одного. Или станете людьми, или умрёте. Так что лучше говори».
Олказар не ответил, даже не поднял головы, чтобы посмотреть на него. Затем он услышал его отдаляющиеся шаги.
«Раздеть его».
С него сорвали одежду и швырнули его на пол.
«На четвереньки, сучка».
Олказар не двигался. Их ботинки ударили его в живот несколько раз.
«На четвереньки, я сказал. Не ломайся мне тут, хуже будет».
Его схватили и поставили на колени. Связали ему руки за спиной. Его лицо терлось о бетонный пол. Он открыл глаза и попытался взглянуть на них. Не получилось. Снова закрыл. По крайней мере, под опущенными веками, на грани безумия, он мог видеть его, Маирбека, как он ему смеется, как Маирбек с ним говорит, целует его в шею, курит, одевается, дышит. Он улыбнулся. Затем он услышал лязг металлической трубы.
«У меня для тебя подарок. Вам же нравится такие штуки вытворять между собой?»
Двое мужчин налегли на него и прижали к полу.
«Перестаньте», — прошептал он.
«А
И засунул в него трубу.
«Говори, — невозмутимо сказал он, толкая трубу ещё глубже. — Кто твой ёбарь? Хорошую работу он проделал».
«СДОХНИ, ГАД!»
Тот продолжал. Он поворачивал трубу и толкал её ещё глубже: чувствовалось, как кровь потекла по ногам. Олказар понял, что надежды нет. Он заметил, как принесли кабели с оголёнными проводами. Их пропустили через трубу, пока он не почувствовал, как они пронзают его живот. Никакой надежды. Только смерть. Он заставил себя держать глаза закрытыми, смотреть только на него и на все его тысячи улыбок. Трубу вытащили. Остался только кабель.
«Дай мне три имени, и все это сразу же кончится. Ты снова пойдёшь домой, хочешь, к своему ёбарю возвращайся, если тебя это осчастливит, мне насрать. Сомневаюсь, конечно, что ты ему теперь сгодишься после того, как мы тебя разделали, но всё равно возвращайся. Давай уже имена, и закончим с этим».
Олказар засмеялся.
«Если осталось ещё
Они повернули выключатель, его тело изогнулось и затряслось, запах его горелой плоти наполнил комнату. Его били током до тех пор, пока его тело не издало последний спазм. Затем его вытащили и бросили в коридоре. После этого они привели следующего.
***
«ЛОЪМА! ЛОЪМА! ЛОЪМА!»
Она упала на безжизненное тело, её руки испачкались в крови, её одежда тоже, она тянула его и пыталась поднять. Тогда она повернулась и посмотрела на него, все ещё стоя на коленях над мертвецом. Она ничего не сказала. Всё, что она хотела ему сказать, он увидел в её глазах.
Он открыл дверь и вышел в ночь. Проблуждав до рассвета и выйдя наконец к развалине, он заглянул внутрь на входе. На ступеньках стоял мужчина в форме и курил. Пошёл прямо к нему. Едва заметив его, тот выбросил сигарету и упёр руки в бока.
«Ты куда собрался, урод? — спросил он и оглядел его сверху донизу, видимо, приняв за сумасшедшего. — Из Самашкинской психушки, что ли, сбежал? Не двигайся. Имя твоё, быстро».
Он не ответил. И подошёл еще ближе, оказавшись в нескольких шагах от охранника.
«Не двигаться! Ты кто такой? Говори! — закричал охранник, заложив руку за спину, и вытащил своё служебное оружие. Он целился прямо ему в голову. — Да не двигайся ты, придурок. Я же тебя прикончу!»
Он повиновался. И посмотрел охраннику в глаза.
«Ты кто такой, ублюдок?»
«Я Маирбек Демиев, сын Лоъма Демиева. Мне восемнадцать лет, — ответил он и сделал паузу. Затем сделал глубокий вдох, почувствовал запах ночи, почувствовал следы дня, мочу леса и людей, как веяло сыростью на улицах Грозного. И улыбнулся. — И я педик».
Рука напротив некоторое время оставалась вытянутой. Потом пальцы медленно сомкнулись, удар пронзил сгорбленный город, тело упало на тротуар, ночь пропала, оставив позади только свои тени. Мучительное солнце засияло над городом. Ещё один день для беззаконников Грозного. Ещё одним беззаконником меньше.
***
В 2017 году в Чечне началась операция «этнической чистки».
Целью операции являются гомосексуалы.
Сотни людей похищены. Десятки убиты.
Действуют три концентрационных лагеря.
Кремль всё знает и хранит молчание.
*
В 49 странах быть геем — противозаконно.
В 10 из них цена этому — жизнь.
Официально Чечня не входит в их число.
Об авторе
Михалис Катракис (Μιχάλης Κατράκης) родился в 1980 году в Греции, в г. Пирей и изучал Менеджмент туристического бизнеса. В течение нескольких лет работал в ряде гостиничных комплексов Северной Греции. Его рассказы публиковались в различных интернет-изданиях, а стихи регулярно появляются в журнале «Cignialo». Он ведёт блог 1000mgapousias.com, в котором размещает большинство своих произведений в режиме creative commons. Пять его произведений подарены «Открытой библиотеке», также его тексты включены в две антологии рассказов («Вирус» издательства Vakxikon и «Чувствую» издательства Elkystis). «Чистящие материалы» — его пятая по счёту книга, из которой на русский переведён рассказ «Беззаконники Грозного». Живет в г. Драма.
О переводчице
Ксения Калаидзиду (при рождении Сорокина) родилась в 1989 году в Пензе и с 2003 года живет в греческом городе Салоники. Училась на Политехническом факультете Университета Аристотеля в Салониках, выпускница Афинского института русского языка им. А.С. Пушкина, переводчица и преподавательница русского языка. Автор поэтических сборников «Герои безрадостных городов» (2015, «Энекен») и «Психометрика» (2019, самиздат). Её статьи, переводы, стихи и мелкая проза публиковались в различных интернет-журналах, блогах и печатных изданиях.
