(Отрывок из книги Лоренцо Кьезы «Желание и наслаждение»)

На пятнадцатой лекции Семинара IV Лакан представляет свое прочтение случая Маленького Ганса, сравнивая это прочтение с «необычной прогулкой», которая, несмотря на ускоренный темп, все же идет по фрейдовскому следу. Лакан отмечает, что гулять мы можем только тогда, когда мы уже нашли себя в «организованном пространстве». С другой стороны, когда мы находимся в «поле вне уже проложенных нами маршрутов», прогулки уже не получается: мы подвергаемся опасности «вернуться к исходной точке, даже того не осознавая». Лакан утверждает, что то, что нам в этом случае нужно, — это топография. После дезориентирующей встречи с Желанием Матери и ряда вызывающих страх возвращений к той точке, где он потерялся, Ганс вновь находит свой путь с помощью топографической, или даже топологической, конфигурации своей фобии. Соответственно, фобическая топография — это то, что позволяет Гансу сконструировать новое пространство. Фрейдовская прогулка Лакана имеет целью проследить эту топографию.

Давайте вкратце восстановим контекст, в котором внезапно возникают страх Ганса и вытекающая из него боязнь лошадей. Ганс — любознательный пятилетний мальчик. Его богатые венские родители предельно либерально подходят к его воспитанию. Они его очень любят. Отец Ганса является последователем Фрейда и добровольно использует своего сына в качестве образца для проверки точности фрейдовского психоанализа в области инфантильной сексуальности. Матери Ганса очень сложно сказать ребенку «нет!»: к примеру, она позволяет ему заходить с ней в туалет и присутствовать при том, как она меняет нижнее белье, не говоря уже о том, что, когда Ганс хочет спать в ее постели, мать отвечает на это wohl gereitzt, как говорит Фрейд, «полной готовностью». Незадолго до этого Ганс начал задавать вопросы, касающиеся того, что он называл Вивимахер: он знал, что у лошадей огромный Вивимахер, и верил в то, что у его мамы тоже. Однажды Маленький Ганс попросил свою маму потрогать его Вивимахер; как говорит Лакан, она «пришла в замешательство», резко отказалась и сказала ему, что «это неприлично». Страх Ганса возник сразу после этого случая: он не хотел покидать дом, или, точнее, как замечает Лакан, он не мог выйти «за границы определенного круга», «выпустить из виду дом». И Фрейд, и Лакан подчеркивают, что только на поздней стадии, в ходе беседы с отцом, Ганс фокусирует свой страх на лошадях.

Как нам следует интерпретировать исходную невозможность для Ганса покинуть круг, в центре которого расположен его дом? Согласно Лакану, было бы упрощением считать, что Ганс боится отделения от матери, того, что она может покинуть его навсегда, если он не будет приглядывать за домом. Ведь в тот самый день, когда возник страх, он все время был mit der Mammi: они вместе катались на коньках, затем пошли в Kaffeehaus и под конец зашли в булочную. Скорее, дело здесь в том, что «весь дом», как говорит Лакан, семья и символические отношения, лежащие в ее основе, подвергаются риску быть «изгнанными». Точнее, Ганса пугает, что он «вместе с матерью бог знает куда денется». После решительного отклонения матерью его сексуальных домогательств и сопутствующего обнаружения ее желания Ганс понимает одну принципиальную вещь: «Если он со своей матерью, то он больше не знает, где он». Иначе говоря, он понимает, что не может продолжать поддерживать прежние отношения с матерью в ходе диалектики фрустрации, в то время как хрупкая символизация его универсума допускала даже их совместные походы в туалет. Как полагает Лакан, Ганс теперь знает, что не может «расплатиться с ней», поскольку его бедный маленький пенис отвергнут; чтобы предотвратить психотический коллапс своего дома — то есть своих семейных отношений — он должен найти путь, позволяющий одновременно привлечь и подчинить ненасытность ее желания.

То есть Ганс зашел в тупик. С одной стороны, он не может отважиться выйти за пределы круга, в центре которого его дом, без того, чтобы его охватил страх. С другой стороны, он чувствует острую необходимость прочертить более широкие круговые траектории; его семейные отношения больше не работают, и его мать становится все более угрожающей. Должен ли Ганс цепляться за свой дом или ему, скорее, следует покинуть его как можно быстрее? Как говорит Лакан: «Где ему себя разместить?». С этой точки зрения, страх лошадей для Ганса — это образование, которое топографически предотвращает назревающую атопию, приближающуюся угрозу полной утраты места и пространства. Согласно Лакану, «лошадь маркирует границу» по отношению к «центру страха», она вводит «серию порогов». В то же время, она дает страху возможность кристаллизоваться и оставить шрам в виде «черного пятна», загадочной точки, которую Ганс видит на головах лошадей и которую Фрейд не в силах проинтерпретировать. Лошади как фобические объекты дают основные очертания миру-после-нехватки Ганса именно в силу того, что они появляются в нем в виде «серии опасных (но хорошо определимых) точек». Таким образом, они функционируют как множественные «сигналы опасности», говорит Лакан, которые как таковые «разграничивают поле … область». Проще говоря, фобический объект рисует начальную и лишь зачаточную линию между внутренним и внешним после того, как протосимволический универсум ребенка был разрушен его встречей с Желанием Матери.

Но почему фобия Ганса вращается вокруг конкретного воображаемого означающего лошади? Ребенок верит, что он заполучил свой страх в тот день, когда он был вместе с матерью вне дома и увидел большую лошадь, которая опрокинула повозку. Согласно Лакану, эта вера показывает, что лошадь может смягчить травму, вызванную серией психосексуальных «провалов» в жизни Ганса, каждый из которых в конечном счете зависел от нехватки матери. Точнее говоря, падающая лошадь — это элемент, который уже «прикреплен к значению», к повозке, а значит, может временно «заполнить» провал, вызванный нехваткой, понимаемой как то, что «выходит за пределы любых значений».

Теперь мы сможем понять, почему, следуя здесь за Фрейдом, Лакан утверждает, что лошадь — это «почти произвольный объект». Важность лошади в начале, развитии и конечном разрешении фобии Ганса заключается не в ее мнимом архетипическом смысле (Эрнест Джонс однажды заметил, что «ночной кошмар» — это очевидно «лошадь, которая приходит ночью»), а в том, что она всегда связана с чем-то еще. «Лошадь — это прежде всего элемент, который можно прикрепить, она подвижна и прикрепляема… Прежде чем быть лошадью, лошадь является элементом, который связывает и координирует [другие элементы]… Можно даже сказать, что именно поэтому [Ганс] выбрал лошадь» . И, что неудивительно, в Семинаре IV Лакан описывает фаллос очень схожим образом: «Фаллос это что-то…, что можно присоединить … он подвижный, он циркулирует, это элемент посредничества». Следовательно, можно предположить, что в случае Ганса на этой стадии воображаемое означающее лошади служит замещением воображаемого отцовского несостоятельного фаллического образа. Лошадь осуществляет две фундаментальные функции, которые в течение второй стадии эдипова комплекса обычно закреплены за фаллическим образом: она предлагает исходное включение в порядок означающих (initial signifierization) нехватки и за счет этого остается «сырым означающим», или знаком, который может быть прикреплен ко всем другим означающим.

Не стоит забывать, что отец Ганса по совету Фрейда рассказывает сыну о том, что у его матери нет пениса, то есть подвергает ее лишению. Но вслед за тем отец не вступает с Гансом в соперничество на воображаемом уровне за получение права распоряжаться материнским желанием или нехваткой. Ребенок может овладеть матерью только за счет этого соперничества. В то же время такое соперничество является необходимой логической предпосылкой символической кастрации, полного принятия ребенком собственной психосексуальной идентичности. Другими словами, отец вызывает вторую стадию эдипова комплекса у Ганса, но затем оставляет его перед лицом материнского желания. Согласно Лакану, в итоге все, о чем Ганс молчаливо просит отца, так это «трахать ее [мать] получше», чтобы она могла воображаемым образом получить то, чего не имеет.

Как уже отметил Фрейд, фобию Ганса следует рассматривать скорее как Verkehrkomplex, комплекс, связанный со средствами передвижения, чем как Pferdekomplex, комплекс, связанный с лошадьми. Лошадь — это в первую очередь тягловая сила, которая может тащить воз означающих. Следовательно, многочисленные фантазии Ганса, связанные с железной дорогой, так же важны для корректной интерпретации его невроза, как и его фантазии, связанные с лошадьми. Фобия Ганса — это определенно городской невроз, несмотря на то, что животное оказывается его привилегированным объектом. Лакан полагает, что мы можем понять развитие и разрешение его фобии, только если мы тщательно изучим воображаемые и реальные поездки Ганса по Вене. Иначе говоря, Ганс использует систему городского транспорта для прочерчивания все возрастающих кругов, выходящих за пределы круга его потерпевшего крушение дома. Лакан ссылается на ряд фантазий Ганса, которые включают лошадей и вагоны поезда; представляется, что наиболее убедительно его основную мысль выражают две фантазии.

Первая фантазия начинается как реальная беседа, происходящая между Гансом и его отцом. Они дома, смотрят в окно: на улице несколько лошадей и повозок; их загружают и разгружают. Ганс признается отцу, что ему бы очень хотелось залезть на одну из повозок и оттуда прыгнуть на находящуюся рядом погрузочную платформу. Однако он боится того, что лошадь сдвинется с места и повозка уедет, когда он будет на ней. Отец — плохой психоаналитик — спрашивает у Ганса, боится ли тот того, что если уедет, то больше не сможет вернуться домой. Ганс уверенно отвергает эту мысль: «Да нет, я ведь все равно вернусь к маме на этом возу или на извозчике». Фантазия Ганса следующая: он уезжает с лошадьми, и все же он неизбежно вернется к своей матери. Как говорит Лакан, для Ганса «[все еще] невозможно уклониться от матери, он всегда к ней возвращается». В то же время, это еще и первый фобический круг, выходящий за пределы круга дома. Этого достаточно для того, чтобы держать страх на расстоянии, но до преодоления фобии еще далеко.

Вторая фантазия включает Ганса, его отца и его бабушку (по отцовской линии), которая живет в Лайнце, небольшом поселке на окраине Вены. Ганс и его отец регулярно навещают ее по воскресеньям, и чтобы туда добраться, им нужно ехать на поезде. В этот раз Ганс представляет, что он садится в поезд, отправляющийся из Лайнца, вместе с бабушкой. Отец собирался ехать с ними, но опоздал на поезд. Как только поезд отъезжает, Ганс замечает поезд отца, подъезжающий к Лайнцу. Однако когда отец прибывает, Ганс чудесным образом его поджидает. Они вместе садятся в другой поезд. Лакан полагает, что эта вторая фантазия предлагает разгадку первой: «Нельзя не заметить связи между неизбежностью обратного пути к матери и мечтой [Ганса] о том, что однажды ему удастся уехать вместе с отцом».

Проблема Ганса заключается в том, что эта фантазия по-прежнему остается простой попыткой выдать желаемое за действительное; как говорит Лакан, скрытый призыв, который Ганс вновь и вновь обращает к отцу, «Будь реальным отцом!», выраженный в этой и многих других транспортных фантазиях, остается неуслышанным. Гансу не удается сделать его более «мужественным», чем он был до того. Хотя лайнцевская фантазия косвенным образом поможет Гансу найти решение его фобии, произойдет это не «нормальным путем» символической идентификации с отцом. Но все же, если мы читаем две эти фантазии вместе, они показывают нам переход от лишения к кастрации, или, топологически говоря, «обратную функцию двух кругов: малого материнского круга и большого отцовского».

Давайте уточним, что значит для двух кругов обладать «обратной функцией». Когда Лакан анализирует лайнцевскую фантазию, его интересуют явно выраженные в ней противоречия: если Ганс уже уехал со своей бабушкой, своего рода über-мамой, как ему удалось так быстро вернуться к отцу и затем, самое главное, уехать с ним? Лакан полагает, что первая фантазия — в которой Ганс неизбежно воссоединяется с матерью — разрешается посредством второй фантазии — где Ганс в итоге уезжает с отцом — лишь постольку, поскольку последняя основана на внутренней невозможности, противоречивости, заключающейся в том, что она создана из двух взаимоисключающих компонентов. Другими словами, большой отцовский круг всегда предполагает и восполняет непреодолимый тупик малого материнского круга (представленного во второй фантазии отъездом Ганса с бабушкой), даже если ему и удается снять его (Ганс в итоге уезжает с отцом): в этом и состоит обратность [их функций]. Дыра в символическом порядке, нехватка, соответствующая желанию Другого — в первую очередь наделенной нехваткой матери, — необходимая предпосылка функционирования символического порядка как такового. Как материнский, так и отцовский круги имеют одну исходную точку: платформу в Лайнце, и отец всегда с необходимостью пропускает первый поезд: Большой Другой как Закон культуры всегда структурно беспомощен, он не-весь, даже когда в итоге всё складывается и ребенку удается войти в символический порядок в качестве активного субъекта. Что различает эти два круга, так это то, что отцовский круг не просто повторяет, но и структурирует и позитивирует тупик материнского — неспособность Ганса отделить себя от матери, или от бабушки. Отцовский круг меняет знак материнского круга, в то же время диалектически переводя его на новый уровень.

Как замечает Лакан, эта топография безупречно совпадает с структуралистским определением Леви-Строссом мифа, понимаемого как нарратив, который начинается с невозможности и заканчивается невозможностью другого типа. Круговой «путь» мифа дает возможность интегрировать в имеющуюся символическую систему нечто, что изначально было к ней неприводимо. В конечной точке мифического круга мы оказываемся в том же тупике, с которого начинали свой путь, но теперь мы приходим к нему с противоположной стороны: это следует рассматривать как решение. Чтобы быть более точными: миф позволяет субъекту «противостоять невозможной ситуации посредством последовательной артикуляции всех форм невозможности решения». Иначе говоря, миф — это фикция, но, будучи таковой, он структурирован и устойчив. Как говорит Лакан, мифические конструкции фобических (и нефобических) субъектов функционируют подобно конструкциям математической топологии: поскольку оба они подчиняются «логике резины» (un logique en caoutchouc), логике непрерывных деформаций, они успешно справляются с невозможностями, и потому они не «обречены на [хаотическую] тотальную свободу».

(Перевод с английского Олелуш)