В третьей лекции курса «(Пост)колониальные исследования» в рамках проекта «Ташкент-Тбилиси» доцент кафедры социологии и антропологии Назарбаев Университета Алима Бисенова излагает основные тезисы и дефиниции «Ориентализма», а также обозначает основные векторы критики в адрес Саида.

Сегодня мы будем обсуждать одну из самых важных книг постколониальной теории, написанную сорок лет назад. Сначала мы обсудим, какие вопросы поднял «Ориентализм», какой эффект и по какой причине он произвел, а также почему работа Саида до сих пор остаётся актуальной. Поскольку прошло уже сорок лет с момента первой публикации книги Саида, накопилось достаточно критики, и, мне кажется, важно её обсудить. И некоторые другие вопросы, которые мы сегодня затронем: Когда и где зародился ориентализм по Саиду? Где начинается и где заканчивается Ориент для Саида и для нас? Кто и где сегодня производит ориенталистский дискурс? Насколько ориенталистская оптика встроена в сам процесс производства знания в социально-гуманитарных науках, и что можно сделать, чтобы от неё избавиться?

Итак, начнём с фигуры самого Саида, который родился в 1935 году в Иерусалиме. Как Эдвард Саид рассказывал в одном из интервью, его отец уехал в Америку во время Первой мировой войны, чтобы избежать призыва в Османскую армию. Однако на Первую мировую войну он всё же попал в 1917 году уже составе армии США (American Expeditionary Force), направленной в Европу. За эту службу отец Саида и вся его семья получили американское гражданство. По возвращении в Иерусалим и отец, и вся семья были очень хорошо интегрированы в колониальное общество: они обладали гражданством США, семья была интегрирована в британское колониальное общество и в Иерусалиме, и в Каире. Мать Саида была родом из Ливана, она хорошо знала французский язык, что позволяло быть принятыми и во французском колониальном обществе. Образование Саид получил на английском языке, он хорошо знал французский и немецкий. Саид учился в британской школе в Иерусалиме, затем в англоязычном колледже в Каире. Позже Саида ждала стремительная карьера литературоведа в области comparative literature в американской академии. Его диссертация и первая книга были посвящены произведению Джозефа Конрада «Сердце Тьмы», вторая книга была посвящена литературной теории. После выхода второй книги в 1977 году ему предоставили tenure (т.е. составили постоянный контракт преподавателя) в Колумбийском университете и отправили в subattical (творческий отпуск). Саид провёл его в Пало-Алто (Institute of Advanced Studies in Palo Alto). Оттуда он вышел с монографией «Ориентализм», которая сразу же после публикации произвела огромный резонанс (гораздо больший, чем предыдущие его книги).

Книга стала частью канона постколониальной теории, и сама постколониальная теория, как мы её знаем сегодня, появилась после издания «Ориентализма». В целом, кажется, что резонанс от книги был положительным, поскольку она открыла дорогу Postcolonial Studies, но были и некоторые негативные эффекты, о которых, возможно, говорили и говорят меньше. Негативные эффекты усматривались с точки зрения представителей институций ориентализма и региональных исследований. Например, региональные исследования по Ближнему Востоку разделились на два враждебных лагеря, которые продолжают существовать и по сегодняшний день — это Middle East Studies Association (MESA) и Association for the Study of the Middle East and Africa (ASMEA). Многие из тех, кто воспринял книгу Саида, но кто не был укоренён в академии (а сам Саид был в ней укоренён), оказались в невыгодной ситуации, поскольку на них обрушилось недовольство институционализированных ориенталистов. Ситуация продолжала поляризироваться не в самом выгодном ключе: использовать труды тех, кого заклеймили ориенталистами, стало тяжелее.

Итак, что Саид понимает под Ориентом? Под Ориентом Саид понимает Ближний Восток. Согласно Саиду, Ближний Восток является самой старой колонией Европы, что, конечно, немного спорно. И как самая старая колония Европы, Ориент, в основном aрабский, местами персидский, местами турецкий, был важной частью формирования собственно собственно европейской или западной, идентичности или понимания себя. Ориент был подчиненным другим (inferior other), против которого выстраивалась Западная цивилизация (хотя Саид не рассуждает в цивилизационных терминах).

Как пишет сам Саид в «Ориентализме», две супердержавы — Британия и Франция — доминировали над Ориентом с конца XVIII века и были главными производителями знания об Ориенте. После Второй мировой войны главным производителем знания об Ориенте стали США. Одна из целей Саида в этой книге — показать историю ориентализации Ориента (то есть «How Orient was Orientalized») Британской и Французской империями через производство знания об Ориенте, а также через производство собственно европейской культуры, в которой Ориент играет очень важную роль как значимый «другой», которому Европейская или Западная культура противопоставляется. Саид пишет, что это не самая полная история Ориентализма («not a complete history of Orientalism»), отмечая возможность описать историю немецкого, голландского, швейцарского ориентализма. В этой книге не даётся ответа на вопрос о том, какие альтернативы могут быть у Ориентализма. Как можно производить знания о Другом, изучать Другого без доминирования и без империализма? Саид своей историей британского и французского империализма открыл всем дорогу к изучению немецкого, голландского, русского ориентализма. Это лишь одна из его интервенций — историческая.

Какие важные теоретические интервенции Саида следует отметить?

1. Саид заимствует и очень уместно применяет концептуальный аппарат Фуко, включая его концепт взаимоотношения власти и знания, а также концепт дискурса.

И одно из определений ориентализма у Саида — это дискурс.

Ориенталистский дискурс сам себе создает объект — Ориент — через дискурсивные практики изучения, описания, заявления об Ориенте

Саид пишет, что Oriental Subject не узнаёт этот объект или отказывается его признавать.

2. И здесь, мне кажется, очень важно заявление Саида о себе как о субъекте (Oriental Subject). Конечно, это заявление вызвало много критики: как и почему Саид пишет о Ближнем Востоке, не являясь специалистом по Ближнему Востоку? Ответ Саида таким критикам: «Да, я не Ориенталист, я не специалист по исламу, я специалист по французской и английской литературе, но я палестинец и араб. И я знаю, что тот Ориент, про который я читаю у путешественников, писателей, исследователей и т.д. не соответствует тому Ориенту, который я знаю очень хорошо».

И мнe кажется, это очень важное заявление, которое в академии до сих пор сложно сделать. Я, допустим, как так называемый «native anthropologist», всегда сталкиваюсь с этим в секции методологии. В секции методологии всегда должно быть чёткое описание того, когда началась полевая работа, когда закончилась, всё это должно быть задокументировано. И вот с этим, когда ты native, у тебя возникают проблемы. Допустим, я живу в Астане и пишу в Астане. Как я опишу, что моя жизнь — это поле? Да, возможно, это очень поэтично звучит, но это заявление скорее всего во многих институциях не пройдёт. А это должно считаться, это важно, и это убирает дистанцию между субъектом и объектом, разве не к этому мы должны стремиться в гуманитарном знании? Многие последующие теоретики постколониализма тоже пытаются сократить дистанцию между субъектом и объектом. На ум приходит Дипеш Чакрабарти (Dipesh Chakrabarty) в «Provincializing Europe»: как говорить об Индии не так, что она «страшная», «грязная», а как говорить, что она не только это?

3. Третья интервенция, которая следует из первой интервенции использования теоретического аппарата Фуко, — это то, как Саид, по его словам, пытается ткнуть культуру носом в грязь политики («attempts to rub culture’s nose in the mud of politics»). То есть Саид пишет, что на самом деле нет границы и нет разделения между так называемым «политическим знанием» (в политологии, экономике, «political knowledge») и «чистым знанием» («pure knowledge» — в литературоведении, Cultural Studies), которые гуманитарии часто себе воображают. Чтобы проиллюстрировать отсутствие разницы между «политическим» и «чистым» знанием, он приводит прекрасный, на мой взгляд, пример из американского университета своего периода.

Есть ученый, который изучает советскую энергетическую политику (дело происходит в 1978 году, то есть это советология). Этот учёный не так уж далёк от исследователя, который изучает Толстого, хотя последний может и считает, что он занимается производством какого-то «чистого» не политического знания. Оба учёных находятся в одной и той же институции и, возможно, даже получают финансирование из одного источника. То есть и политолог, который пишет об энергетической зависимости Советского Союза, и литературовед, который пишет о Толстом, институционально связаны и были встроены в контекст производства знания во время холодной войны.

Кстати, это повторилось. В 2005 году я приехала в университет, где хотела продолжить изучать арабский язык, и я попадаю в класс, где больше 30-ти человек, что удивительно для языкового класса уровня Advanced в США. Почему? Потому что идёт война в Ираке, гранты, стипендии идут на изучение арабского языка. Формируется не только политическое знание, но и гуманитарное. Преподаватель, палестинец, с тяжелым сердцем говорил, что его предмет изучают, чтобы продолжать войну в Ираке. Но не исключено, что это знание найдёт хорошее применение. Важно понимание структурного институционального контекста, в котором производится и знание, и культура. В каких политических и институциональных условиях пишутся тексты? Какой институциональный и политический фреймворк помогает производству, накоплению знания или даже стремлению к знанию? Институциональность и структурность знания оказываются очень важны.

И хочу здесь привести пример из собственного опыта преподавания в Корнельском университете и в Назарбаев Университете курса «Введения в культурную антропологию». Это не только мой опыт, мои коллеги сталкиваются с тем же. Есть известный этнографический документальный фильм «Onka’s Big Moka» о том, как представитель одного племени Папуа-Новой Гвинеи пытается провести фестиваль, на котором подарит свиней другому племени, поднимая тем самым и свой статус, и статус своего племени. Фильм был введением к разговору о дарообмене, о его влиянии на статус. В 2012-2013 году нашим студентам этот фильм не заходит. И фильм, и статьи про Африку шли тяжело. А статьи, поднимающие такие же вопросы на примере Центральной Азии, Ближнего Востока или Восточной Азии, вызывают дискуссию. Наши студенты не хуже американских студентов в Корнельском университете. Почему получается, что у американских студентов кругозор и открытость миру больше, то есть они принимают и Африку, и Папуа-Новую Гвинею? Потому что американский студент может представить, как он поедет и в Африку, и в Папуа-Новую Гвинею, допустим, преподавать английский, где будет институция, которая его поддержит. Казахстанский студент вряд ли поедет в Папуа-Новую Гвинею. У Казахстана там нет посольства, нет институций, которые поддержат интерес студента к этой далёкой от нас стране. Это не входит в горизонт возможностей. Горизонт возможностей тоже становится предметом описания Саида: и миссионер, и солдат испытывает интерес к миру, интерес к Ориенту, а колониальная машина обеспечивает его присутствие. То есть когда студент факультета антропологии учится в Глобальной Империи — США, каковой она на тот момент была (сейчас в меньшей степени), у которой есть доступ почти ко всему миру — это одно. Когда ты студент факультета антропологии в национальном государстве в Центральной Азии — это всё-таки другое. Горизонты твоего взаимодействия с другим миром иные.

Теперь я хотела бы поговорить о дефинициях, которые даёт Саид в «Ориентализме». Позднее они были подвергнуты критике, поскольку в некоторой степени не всегда друг другу соответствуют и даже взаимоисключают друг друга.

Первая дефиниция, во введении к «Ориентализму»: «Anyone who teaches, writes about, or researches the Orient-and this applies whether the person is an anthropologist, sociologist, historian, or philologist-either in its specific or its general aspects, is an Orientalist, and what he or she does is Orientalism». То есть все люди, которые заняты региональными исследованиями: Ближнего Востока, Евразийские исследования, Центральноазиатские исследования — социологи, антропологи, историки — все они сразу становятся ориенталистами. Важно, где человек находится, и что для него Ориент.

Вторая дефиниция: «Orientalism is a style of thought based upon an ontological and epistemological distinction made between “the Orient” and (most of the time) “the Occident". Thus a very large mass of writers, among whom are poets, novelists, philosophers, political theorists, economists, and imperial administrators, have accepted the basic distinction between East and West as the starting point for elaborate theories, epics, novels, epics, social descriptions and political accounts concerning the Orient, its people, customs, “mind”, destiny, and so on. This Orientalism can accommodate Aeschylus, say, and Victor Hugo, Dante and Karl Marx». Ориентализм — это образ мышления, основанный на онтологическом и эпистемологическом различении, мне кажется, даже разрыве востока и запада. Восток есть восток, запад есть запад, восток всегда будет одним, а запад — другим. То есть, как уже было упомянуто, сама западная идентичность, как пишет Саид, строится на противопоставлении себя востоку. Здесь, конечно, критика Саида заключается в объединении Эсхила, Данте и Карла Маркса, которые вдруг все оказываются ориенталистами, поддерживающими онтологический разрыв между западом и востоком. Насколько это справедливо? Насколько это исторично?

Третья дефиниция. Приведу цитату на русском языке: «К концу XVIII века Ориентализм формируется как корпоративная институция по взаимодействию с Ориентом — путём заявлений о нём, уполномочивания взглядов о нём, его описания, обучения, обустройства, управления им, иными словами, Ориентализм как Западный стиль доминирования, переформатирования и власти над Ориентом». То есть, корпоративные институции производят тот самый дискурс. Благодаря ним ориентализм стал карьерой для многих западных творческих людей, интеллектуалов и писателей. Вернемся к примеру со студентом-антропологом в США и в Казахстане. Почему студент-антрополог в США может представить себе, как он поедет в Африку или Папуа-Новую Гвинею? Потому что из этого может состоятся карьера, есть институция, в которой он себя найдёт. Студент из Казахстана не располагает подобными институциями. Вернувшись в Казахстан из Папуа-Новой Гвинеи, где он себя найдёт?

Еще одна известная цитата о корпоративной институции и о колониальной машине, которая производит знания и культуру: «Ученый, исследователь, миссионер, торговец, или солдат был на Востоке или же задумывался о нем, потому что он мог позволить быть там, или же мог думать о нем без какого-либо сопротивления со стороны самого Востока. Под целой отраслью знания о Востоке в рамках западной гегемонии начиная с конца XVIII века возник целый всеобъемлющий Восток (Orient), удобный для академического изучения, выставки в музее, реконструкции в колониальном учреждении, развития в качестве теоретической иллюстрации, в антропологических, лингвистических, исторических исследованиях о человечестве и вселенной». То есть это снова вопрос о доступе, который дают корпоративные институции и миссионеру, и исследователю, и торговцу, и офицеру, которые могут описывать Ориент.

Из–за того, что Ориент описывают другие, те, кто имеет над ним власть, получается, что Ориент не может стать субъектом. Его голос не слышен. Это отношения Густава Флобера и Кучук ханым. Флобер описывает Кучук ханым, а она молчит, она только присутствует. Она может являться прообразом его героинь. При описании Кучук ханым в негативном ключе (она глупа, секс с ней не очень хорош) она не может ничего сказать по этому поводу — мы её не слышим. Когда у тебя нет власти, институции, ты не можешь заявить о себе. Репрезентация становится главной проблемой. Флобер, Киплинг не становятся от этого плохими писателями — нет, они прекрасные писатели. Также прекрасные поэты Пушкин, Лермонтов — они прекрасно описали Кавказ. Но это, о чём пишет Толстой: Оленин едет на Кавказ, представляет горы и покорную черкешенку — Толстой называет это «пошлые мечты». Уже тогда это притёртое, стереотипное мышление о Кавказе. Кавказ — это то, куда можно поехать и начать новую жизнь, геройствовать. Ты можешь себе это позволить. Но тот же кавказец, чеченец не может позволить себе поехать в Москву и стать другим, начать новую жизнь. Другой не является для него ресурсом какой-то спиритуальности и переосмысления жизни. Важное замечание: ориенталист находится вне Ориента: «Exteriority of Orientalists to the Orient — existentially and morally». Как уже было отмечено, между ними существует разрыв.

Что касается критики, мы уже частично отметили критику в региональных исследованиях: точка зрения ориенталистов, филологов, антропологов, людей, которые изучали ислам, таких, как Бернард Льюис. Почему Саид может писать о предмете, не будучи специалистом в этой области, просто потому, что он палестинец? Но есть и другая критика. Марксистская критика Айджаза Ахмада (Aijaz Ahmad, эссе в сборнике «In theory») включает в себя несколько претензий. Одна из них заключается в том, что Саид неправильно использует концепт дискурса у Фуко. Саида критикуют за эссенциализацию: ориентализм начинается с греческого драматурга, описывающего персов, доходит до Данте и Маркса. Айджаз Ахмад отмечает, что для Фуко дискурс — это порождение современного государства, современных институций, то есть современных возможностей формирования дискурса. О дискурсе до XVI века или до появления современности сам Фуко не стал бы говорить. Получается, любая ситуация описания Другого становится ориентализмом. В любом культурном контакте есть образ Другого: Иран и Туран, кто кого ориентализирует? У них не было этих институций, это существует как миф. У Эсхила персы — другие, враги, но как иначе строить описание врага? У Данте исламские ученые находятся не в самом далёком кругу ада, а пророк Мухаммед оказался в самом глубоком кругу. Айджаз Ахмад объясняет, что это было в ситуации другого сознания, религиозного сознания, где любая религия, появившаяся после, считается ересью и большим грехом.

Еще один важный пункт критики, который уже обсуждался в качестве важной теоретической интервенции — Саид назвал себя Oriental Subject. И как Oriental Subject он не принимает воображаемый Ориент. И Айджаз Ахмад, наверное, указывает на очевидное: какой же Саид Oriental Subject, если большую часть жизни он жил в США, являясь частью американской академии? При поиске тех, кто находится в секции «ориентализм», мы найдём там Саида. Обсуждая субъектность самого Саида, Айджаз Ахмад обращает внимание на то, что колониальная машина, создаваемая Ориентом, располагала субъектов в разных отношениях с ней самой и с дискурсом. Нельзя обобщить людей Востока и их восприятие себя. Один из частых пунктов критики Саида — эссенциализация Ориента. Ирфан Хаваджа (Irfan Khawaja) в статье «Essentialism, Consistency and Islam» показывает, как Саид сам пишет эссенциалистски об исламе. Саидом предполагается, что есть некоторый собственная, правильная репрезентация Востока. Но где Восток кончается и начинается?