В пятой лекции курса «(Пост)колониальные исследования» в рамках проекта «Ташкент-Тбилиси» профессор Тартуского университета Вячеслав Морозов рассматривает особенности возникновения и трансформации имперского порядка на территории Северной Евразии.

Была ли Российская империя особой? В чем она была особой? И можно ли называть империей Советский Союз? Чтобы ответить на эти вопросы, начнём с определения понятия империи. Далее в лекции речь пойдет о том, как оно работает применительно к России имперского периода: в каком именно смысле можно считать Россию особой империей? Затем мы поговорим о Советском Союзе, о его особенностях, и в первую очередь, конечно, о советской национальной политике. И, наконец, я хотел бы предложить для обсуждения вопросы, связанные с современностью: можно ли говорить о сегодняшней России как об империи, и если да, то в каком смысле? Какие элементы имперского уклада сохранились в современной Северной Евразии в целом? Как могла бы выглядеть постколониальная критика этого имперского наследия? Как работает эта критика в научном и политическом измерении?

Основы моего подхода и к Российской империи, и к Советскому Союзу, и к современной России изложены в книге «Russia’s Postcolonial Identity: A Subaltern Empirein a Eurocentric World», которая вышла в 2015 году. Ключевые элементы этой концепции я изложу далее.

Итак, что такое империя? Определений может быть много. Мне больше всего нравится не слишком теоретическое, а как раз, наоборот, эмпирическое, историческое определение, которое дают Валери Кивельсон и Рональд Суни (Valerie Kivelson, Ronald Suny) в своей замечательной обзорной книге «Russia’s Empires», вышедшей в 2017 году. Они определяют империю как структуру управления, для которой характерны один или несколько из следующих принципов. Это претензия на абсолютный суверенитет, потому что империя предполагает уникальность и единственность. Империя, со своей собственной точки зрения, — это, если угодно, высшая форма суверенитета. Выше императора никого нет и быть не может. Если рядом есть другие империи, то при взгляде изнутри они самозванцы, потому что мы-то являемся настоящей империей, а они так или иначе выступают с фальшивыми претензиями. Это не всегда облекается именно в подобный язык, но тем не менее, в основе империи всегда лежит претензия на абсолютный и даже универсальный суверенитет.

Далее, для империи характерны обширные владения, которые включают непохожие друг на друга земли — они могут быть не похожи географически, в природном отношении, что отчасти обусловливает многообразие социально-экономических, политических укладов, многообразие культур, религий и т.д. И, естественно, народы на имперском пространстве живут разные. На это многообразие накладываются иерархии. Это не просто иерархические отношения между центром и периферией, а иерархические отношения, которые неразрывно связаны с многообразием, которые как бы берут его за основу и выстраивают в некоторую иерархию. Когда империя выстраивает многообразие в иерархию, то она делает многообразие инструментом управления.

То есть имперское правление осуществляется путем насаждения различий, а не интеграции или ассимиляции

В этом прямое отличие между империей и национальным государством, потому что национальное государство всё-таки стремится к однообразию. Национальное государство не очень хорошо чувствует себя в условиях многообразия культур. Оно имеет тенденцию к тому, чтобы предлагать, скажем, один национальный язык, в целом один образ жизни, который считается единственным, нормативным и т.д. Если во Франции, например, установлен принцип светскости, то он должен применяться ко всем без исключения, и ни одна из групп не может требовать ограничения свободы слова из религиозных соображений. Концепция национализирующегося государства Роджерса Брубейкера (Rogers Brubaker) также обращает внимание именно на этот момент.

Энн Столер (Ann Stoler) предпочитает термину «империя» другой — «имперская формация» (Duress: Imperial Durabilities in Our Times? 2016). Согласно ее определению, имперские формации — это макрополитии (т.е. большие политические образования), чьи технологии правления имеют в основе систему исключений. Общие правила всегда существуют, но из этих правил имеются исключения, и последние являются как бы частью правил. Управление осуществляется не за счет единообразия, не за счет навязывания или установления единых правил для всех, а именно за счёт распространения системы исключений. Причём эти исключения неравномерны, они связаны с привилегиями, с дискриминацией и т.д. Получается, что для каждой группы — свой закон.

В этом смысле, если мы говорим об имперском укладе как таковом, Российская империя не уникальна. Очевидно, что сам принцип многообразной иерархии или иерархического многообразия и управления методом исключения, собственно, был представлен уже в сословно-конфессиональном принципе, который лежал в основе имперского порядка. Но это был не единственный принцип, лежавший в основе российского имперского порядка. До сословий все подданные делились на природных подданных и инородцев, и после вхождения Финляндии в состав Российской империи появилась еще особая категория — финляндские обыватели. Природные подданные, соответственно, подразделялись на четыре основных сословия со множеством уточняющих классификаций (они с течением времени постоянно менялись). При этом интересно, что инородцами не считались представители европейских неславянских народов, не считались инородцами татары, но вот евреи, например, относились к этой категории. Получается, что у каждой группы есть свой особый статус, который, на самом деле, сложился не исходя из какого-то абстрактного принципа, а просто из исторического опыта, из того, как конкретная группа была включена в состав империи. Евреи, например, стали для Российской империи проблемой после присоединения Польских земель. До этого еврейское население было не очень значительным, а вот после передела Польши на Венском конгрессе в 1815 году еврейское население стало многочисленным, и это оказалось для Российской империи проблемой с управленческой точки зрения. Её стали решать, по-разному подходя к еврейскому вопросу. Соответственно, для каждой группы устанавливался исторический конкретный режим управления: казаки имели особый статус и т.д.

Нужно отметить, что это многоуровневая иерархия, иерархия нестройная: это не научная классификация, каждая категория которой делится на субкатегории, подразделяющиеся еще на какие-то группы — это группы совершенно разного уровня. Так сложилось исторически: присоединив край, из его населения выделяли определенные группы — более того, очень часто империя, внедряя свои управленческие классификации, создавала эти группы из населения, которое внутри себя могло пользоваться совершенно другими вариантами идентификации. Империя иногда усваивала, укореняла в собственном порядке местные идентичности, иногда создавала новые, приписывая им определенные права и обязанности. Это привело к многообразию правовых укладов, которое отражало и, в свою очередь, поощряло многообразие социально-экономических, религиозных, культурных укладов. В частности, например, так называемое военно-народное управление на Кавказе и в Туркестане осуществлялось «по народным обычаям и особым постановлениям». Поскольку эти регионы относительно поздно вошли в состав империи, они были особыми, удаленными, с высокой геополитической напряженностью, с соседствующими империями. Здесь была попытка создать систему, которая отражала бы местные обычаи, местную культуру, с тем, чтобы не навязывать местному населению какую-то единообразную систему. Тем самым этим населением легче было управлять, потому что это не подразумевало резкого изменения их обычаев. До XX века на инородцев Сибири и Туркестана не распространялась воинская повинность, и ввели её только в период Первой Мировой войны, что стало одной из причин восстания 1916 года в Центральной Азии.

Еврей, как и многие другие инородцы, мог выйти из состояния инородца, обратившись в православие. В Сибири, с другой стороны, православие распространялось без активной поддержки государства. В принципе империя поощряла переход поданных в православие, но в Сибири особой заинтересованности в этом не было, потому что край был удалённым, плотность населения — низкой, и главным богатством с точки зрения империи в этом регионе были природные ресурсы. Для того, чтобы эти природные ресурсы более успешно эксплуатировать, было удобнее, чтобы коренное население оставалось инородцами, чтобы оно платило дань (в основном, натуральную — меха, например). Тем самым тот многовековой уклад, который существовал в Сибири до прихода империи, ставился на службу имперскому порядку.

Еще один пример — остзейские немцы, которые, собственно, были одной из опор Российской империи. Несмотря на то, что они составляли всего-навсего около 7% населения Остзейского края, они обладали полным политическим контролем над местными делами, у них были свои органы самоуправления. Кроме того, эта группа являла собой значительную составляющую чиновничества в империи. В войне 1812–1814 годов участвовало более 800 офицеров-остзейцев, в том числе всем известный Барклай де Толли, который происходит из нынешней Эстонии. Реформы в этом крае вводились в результате компромисса между имперской властью и дворянством. Это, в принципе, было характерной чертой общеимперского уклада — и в русских землях дворянство тоже было мощной силой, но в Остзейском крае статус местного дворянства был еще выше, их привилегии были более укорененными.

Так или иначе описанные принципы управления характерны для любого имперского уклада

Возьмем ли мы Британскую империю или империю Габсбургов, в той или иной форме сохранение многообразия и управление с помощью многообразия — это система, характерная для любого имперского порядка. Но у Российской империи были свои особенности, которые не делают её абсолютно уникальной, но которые, на мой взгляд, объясняют некоторые очень важные элементы имперского уклада, сложившегося в России.

Во-первых, это была континентальная империя. Я не использую этот термин в качестве онтологической категории. Некоторые исследователи полагают, что различие между континентальными и морскими империями в значительной степени устарело, и я с этим не спорю. Но тем не менее, когда у империи есть протяженная территория, особенно в случае Российской империи, где естественных рубежей практически не было, фактически вся территория является частью одного географического пространства. На этой территории нет ни высоких гор, ни непреодолимых рек — это протяженные пространства, которые в общем и целом открыты для возможных завоеваний. В этой связи Кивельсон и Суни пишут об «empire of insecurity» (возможный, хотя и не идеальный, русский вариант — «угрожаемая империя»). Ее военная организация складывалась как структура, которая была призвана защищать свою территорию и которая расширялась в значительной степени под воздействием оборонительных соображений.

Начиная с XVI века (считается, что империя началась с завоевания Казанского и Астраханского ханств) экспансия мотивировалась соображениями безопасности, обороны от соседей, которые, возможно, были слабее, но тем не менее являлись угрозой для имперских границ, соответственно, завоевание этих соседей было в общем-то удобной стратегией. Конечно, помимо того, на завоевываемых территориях находились определённые ресурсы. К тому же экспансия, безусловно, имела идеологическую составляющую, в том числе расширение православной ойкумены. Причем система управления опять-таки строилась не только и не столько как тотальный контроль, а в первую очередь как система кооптации местных элит. Силовое подчинение, естественно, имело место, особенно на этапе завоевания, но, как правило, всё заканчивалось компромиссами, которые позволяли встроить местные элиты в имперский порядок, предоставив им определенные привилегии, статус и тем самым приспособив систему управления к местным условиям.

Российская система имперского управления опять-таки похожа в этом на другие империи, но, пожалуй, она даже в большей степени основывалась на делегировании полномочий, на распылении власти, и в принципе централизованный государственный аппарат был достаточно слаб. Традиционное представление о всемогущих царях, бесправных боярах, бесправных дворянах (в зависимости от периода, о котором мы говорим), о том, что российская политическая система была крайне централизована, нуждается, конечно, в пересмотре. Царь действительно обладал абсолютными полномочиями, и действительно не было системы сословного представительства по западноевропейскому образцу, но в то же время имперская структура была достаточно гибкой. Местные власти, как правило, обладали довольно широкими делегированными полномочиями.

Во-вторых, Российская империя — это периферийная империя. Она возникает на периферии Монгольской империи, сначала как Московское княжество и дальше в ходе расширения превращается в Русское царство. Изначально оно находится под сюзеренитетом монгольских ханов. Говоря более широко, для русских земель было характерно межкультурное, межцивилизационное положением, на стыке степного и земледельческого уклада. Уже на ранних этапах истории экспансия Российского государства была погоней за ресурсами. Причем важно, что внешний спрос, особенно на западе, всегда играл решающую роль в этой погоне. Речь идет о природных ресурсах: сначала драйвером имперского расширения в большой степени были меха, лес и другие материалы, связанные с лесным хозяйством, далее зерно; в XX веке, особенно в конце советского периода — нефть и газ. Импорт, как правило, состоял из товаров, которые имели относительно более высокую добавленную стоимость — это металл, оружие, ткани, колониальные товары (чай, например), а позднее машины и оборудование. При этом условия торговли почти всегда и везде были неравными. Иностранцы– в частности, Московская компания — имели привилегии, борьба с Ганзой за балтийскую торговлю — тоже важный элемент российской истории в Новое время.

Российское имперское пространство уже на начальном этапе своего формирования находится на периферии европейского и общемирового пространства, потому что мировая торговля в раннее Новое время перемещается на океанские пути, и Россия, с ее ограниченным доступом к морю, оказывается в неудобном положении. Зато у неё есть ресурсы. Под воздействием этих двух факторов складывается соответствующая система управления.Эта система управления предполагает наличие периферийных институтов и неравных условий торговли. Понятие технологического отставания применимо и к раннему периоду, но, скажем, к концу имперской эпохи это уже очевидный факт. Результатом была технологическая рента: Российская империя вынуждена закупать технологии за рубежом, и ее природная рента обеспечивает опережающее развитие ядра капиталистической миросистемы. Так воспроизводится модель ресурсно-ориентированного развития. По большому счету российскую систему государственного управления можно рассматривать как аппарат перераспределения ренты, который был призван контролировать пространство и потоки ресурсов, обеспечивая вывоз и продажу ресурсов в более развитые регионы мира. Это определяет и характер институтов, и другие особенности системы государственного управления в России: большая значимость лояльности и отношений патрон-клиент, меньший вес формальных законов и т.д.

Наконец, третья особенность, которая связана с предыдущими, заключается в том, что Российская империя — это империя-субалтерн. Здесь очень важно подчеркнуть многослойность этого феномена. Российская империя — субалтерн в экономическом смысле, но это не самый важный аспект. Россия ориентируется на Европу как на источник знаний, технологий и высокой культуры, и, особенно с петровских времён, это оказывается основной матрицей российского развития. При этом элиты европеизируются, а массы остаются в общем и целом сохраняют культурную дистанцию, потому что массовая культура до советского периода меняется гораздо медленнее. В результате возникает два налагающихся друг на друга культурных и символических разлома: между Европой и Россией, между элитами и массами. Элиты считают себя представителями Европы на российском пространстве, но в то же время в Европе они не чувствуют себя полноценными европейцами, потому в Европе Россию всё-таки воспринимают как государство периферийное, полуварварское — мифология с медведем, балалайками и прочим в разных формах существует на протяжении практически всего Нового времени.

Тот факт, что элиты внутри России являются представителями Европы, способствует складыванию феномена внутренней колонизации, о которой пишет Александр Эткинд. Мне же кажется, что нужно смотреть ещё глубже. Вопрос не просто в том, что Россия саму себя колонизирует и что колонизируются не только инокультурные пространства, но и этнически и культурно русское пространство, внутренние губернии. Здесь важно и то, что у России отсутствует язык, который позволил бы ей как-то описать свою собственную уникальность. По сути дела, та консервативная реакция, которая возникает уже в ответ на петровские реформы и затем во многом продолжает определять ход российской истории на протяжении XVIII, XIX веков и вплоть до настоящего времени, говорит и выражает себя на европоцентричном языке.

Немецкая романтическая традиция даёт мощный толчок развитию этих дискурсов. XIX век неслучайно оказывается веком споров между западниками и славянофилами — именно потому, что это противоречие между Просвещением и романтизмом уже сложилось в Европе, в России оно преломляется в важный спор, который в конечном итоге формирует основные рамки российской идентичности. В то же время консервативная реакция не может победить, потому что есть императив модернизации. Есть необходимость в том, чтобы «догонять» Европу, есть геополитические факты, которые не позволяют просто замкнуться в себе. Это связано и со статусом, и с имперской идентичностью, и просто с сугубо военной необходимостью, с угрозами со стороны более экономически развитых и технологически продвинутых европейских государств. Классический пример — это Крымская война, когда Российская империя потерпела поражение, по сути дела, в результате экономической и инфраструктурной отсталости.

Однако самое главное всё же то, что у России нет языка, чтобы артикулировать свою особость, он заимствуется из Европы, даже сама структура дебатов приходит с запада. В этом смысле Россия — часть общеевропейского пространства, но при этом всё-таки особая часть. Это связано с практиками управления, с экономическим укладом, с ресурсной зависимостью, с идентичностью, с ориентализацией и самоориентализацией, с отсутствием полноценного признания в качестве европейской державы. Элемент субалтерности как раз и проявляется с одной стороны, в идентификации с Европой, а с другой — в структурно обусловленном когда есть чувстве инаковости и подчиненности, даже, может быть, неполноценности. Оно то обостряется, то его пытаются затереть, но оно определяется именно тем, что Россия ощущает себя частью Европы. Она не может отказаться от европейской составляющей своей идентичности, потому что эта составляющая решающим образом определяет её культуру, особенно культуру элит.

Одно из проявлений этого феномена — то, что европейская культура и общественное устройство воспринимаются как норма, и уже точно с XIX века (хотя, конечно, это заметно уже в XVIII веке) главный вопрос российской политики формулируется так: почему Россия — не Европа? При этом объяснение строится преимущественно на культурных различиях. Как правило, получается, что у России либо народ не тот, либо, если мы вспомним Чаадаева, в целом российская культура неспособна к европеизации. Эта интериоризация восприятия Европы как нормы, как единственной формы подлинно современного общества — правильного, разумно устроенного, просвещённого — приводит к тому, что вся дискуссия разворачивается исключительно вокруг культурного различия. Тот факт, что отсталость обусловлена экономической зависимостью и соответствующими структурами, институтами, до начала XX в. практически не обсуждается. Часто это приводит интеллигенцию к поддержке реакционных требований. Эволюция Пушкина в этом смысле очень показательна: он начинал как вольнолюбец и бунтовщик, а закончил высказыванием «правительство — это единственный европеец в России». Если мы концентрируемся на культурных объяснениях, если народ оказывается недостаточно европейским или вообще не европейским, недостаточно цивилизованным или вообще не цивилизованным, то довольно легко поддержать авторитарную повестку, потому что если народ не способен к самоуправлению, то и правительство должно быть соответствующее, оно должно «сильной рукой» подталкивать народ к цивилизации.

Утверждая, что Россия была империей-субалтерном или до сих пор ею остается, я ни в коем случае ничего и никого не оправдываю. Это не нормативное суждение, не попытка сказать, что Россию несправедливо обижали, поскольку сам по себе факт неравенства, исключения, дискриминации кого-либо еще не означает, что кто-то занимает или должен занимать привилегированное моральное положение. Любая структура угнетения имеет несколько уровней, и пример России очень хорошо показывает, что угнетенные тоже могут, на другом уровне, обладать субъектностью угнетателей.

Россия была субалтерном в Европе, но колонизатором (причем колонизатором европейским) на своей собственной периферии

Русификация, начавшаяся с конца XIX века и продолжающаяся до имперского краха, в определенной степени была признанием национального государства как универсального идеала. Эта политика была непоследовательна, наряду с русификацией многие меры способствовали, напротив, закреплению отдельных культур из культурного своеобразия тех или иных народов. Например, попытки продвижения православия среди инородцев, особенно тех, у которых не было своей письменности, приводили к созданию школ, где преподавание велось на языках этих народов. Соответственно, эти языки получали дополнительную поддержку, хотя школы были вроде бы призваны нести имперскую культуру. Позднее приоритет национальной рамки был взят на вооружение и всячески пропагандировался левой оппозицией. Все мы знаем, конечно, работу Ленина «О праве наций на самоопределение», в которой он утверждает, что национализм угнетенных народов имеет прогрессивный характер. Большевики берут национальную идею на вооружение и используют в своей пропаганде.

Огромную роль здесь играет имперская этнография, которая, собственно, описывает имперское пространство, категоризирует его и вводит разного рода этнографические и колониально-экономические классификации. Именно имперская этнография закладывает основу большевистской национальной политики, которая при этом исходила прежде всего из прагматических соображений. Надежда на мировую революцию была важным элементом большевистской политики и идеологии, но пока она не произошла, большевики стремились укрепить свою власть в бывших имперских пределах. Это соображение диктовало необходимость союза с местными силами, которые поддерживали большевиков. Часто это были те или иные национальные движения, поэтому большевики шли на уступки националистам, и это сыграло важную роль в создании Советского Союза как государства с обширной национально-территориальной автономией и с экстерриториальными привилегиями для некоторых наций на территории страны.

В чём-то советский федерализм наследует имперской модели, чём-то творчески её развивает, некоторые элементы отбрасывает (по крайней мере идеологически, и особенно на начальном этапе). После трансформации исторического нарратива, по мере того, как происходит отказ от коммунистического интернационализма и формирование сталинской парадигмы, развивается миф о добровольности вхождения народов в Российскую империю, о том, что империя имела органичный характер и что в любом случае вхождение в империю было предпочтительным выходом для народов, по сравнению с присоединением к другим империям. При этом советский режим смог почти в полном объеме восстановить контроль над имперской территорией. Основные потери были на западе, но, как мы знаем, затем они были частично компенсированы. Русский язык и культура, очевидно, доминировали, и, безусловно, сам модернистский характер советского режима вёл к тому, что действительно происходило навязывание определенного уклада, образа жизни — индустриализация, разрушение деревни, подрыв национальных традиций и, конечно, нельзя сбрасывать со счетов также ущерб для окружающей среды.

Еще несколько важных соображений в пользу того, чтобы считать СССР империей. На территориях, аннексированных в 1940-е годы, мы наблюдаем типично колониальную политику, причем в самых жестких формах: с депортациями, с репрессиями. Не только, конечно, на этих территориях, но здесь это особенно заметно в силу быстрой смены режима и последовавших за ней зачисток, депортаций, раскулачивания, коллективизации. Интересно, что западные колонии были более развитыми, что наблюдалось на протяжении всей позднесоветской истории и находило отражение и в культуре, и повседневном языке. Далее, Советский Союз проводил империалистическую внешнюю политику, которая имела элемент, идеологически связанный с интернационализмом, антиколониализмом, поддержкой национально-освободительных движений. Тем не менее основным содержанием внешней политики, особенно в период Холодной войны было, безусловно, имперское соперничество с США за сферы влияния. Внутри страны даже в период коренизации расширение привилегий титульных национальностей часто приводило к ущемлению прав меньшинств, потому что кроме основной нации на территориях любой из республик, любой из автономий проживали и другие народы или группы. Имперская матрица, которая накладывалась на живую реальность, приводила к тому, что возникали относительно привилегированные и относительно угнетенные группы. И, наконец, антисемитизм, конечно, был важным элементом этой системы.

В то же время, действительно, это была уникальная система. Вы знаете, конечно, термин Терри Мартина «империя позитивного действия». Политика коренизации сыграла очень важную роль. Идея национальной самостоятельности была закреплена в самой структуре советского государства. Эта идея, собственно, происходила из права наций на самоопределение, но оно должно было осуществляться в рамках единого советского государства. Идеология интернационализма, антиколониальная риторика играли важную роль — в определенной степени они ограничивали привилегии русского населения. Распад СССР произошел относительно ненасильственным путём. Конечно, огромное значение имели конфликты, которые возникали в основном на периферии имперского пространства. В них так или иначе участвовал имперский советский центр и местные группы — расклад сил был, конечно, в каждом случае уникальным. Но советский интернационализм и идея того, что советская система предоставляет народам право на самореализацию, были сдерживающим фактором. Возможно, если бы на месте Горбачева был другой лидер, эта идея не сыграла бы столь важной роли, тем не менее это был довольно важный момент, причем не только для внутренней политики: он серьезно повлиял на характер эволюции мир-системы.

Итоги противоречивы. Русский национализм очевидно возрождается и становится частью официальной идеологии начиная с 1940-х годов. Формируются культурно определяемые нации, которые поддерживаются самой советской системой и опираются на её ресурсы, у которых создаётся для этого даже определенная инфраструктура, например, академии наук, преподавание национальной истории и языка в школах, киностудии в большинстве республик. Но при этом политического самоопределения нет, а есть имперская иерархия, которая наследует старому порядку. Не имеющие собственных институтов меньшинства оказываются угнетены еще больше, потому что они оказываются в системе двойного угнетения. При этом сохраняется дифференциация населения с паспортами, в которых указана национальность, при этом за разными группами закреплен разный статус. Учёт населения ведется по национальному признаку, ограничения на свободу передвижения и на социальную мобильность сохраняются в той или иной степени практически до конца советского периода. Скажем, географическая свобода передвижения к середине 1970-х уже почти не ограничивается, но при поступлении в ВУЗы, как мы все прекрасно знаем, национальный принцип играл важную роль. При этом власть партийного аппарата была гораздо ближе к модели бюрократического государства, чем империи, то есть всё-таки это уже не та многоуровневая и запутанная система, которая имела место в российской имперской действительности. Она более централизована, идеологически однородна и с точки зрения ценностей, и с точки зрения, если хотите, габитуса. Наконец, сама идея новой исторической общности — советского народа — не была исключительно фикцией, потому что так или иначе она влияла на самосознание людей. Общий исторический опыт, общая система образования, массовая культура, особенно кино, играли огромную роль. Всё это создавало однородное социальное пространство, которое уже в меньшей степени строилось по имперскому принципу, хотя всё равно русская культура доминировала.

На мой взгляд, это особая форма, которую нельзя обозначить как чисто имперскую

Постольку, поскольку он все–таки был империей, Советский Союз, на мой взгляд, оставался империей-субалтерном. Несмотря на то, что исходя из собственной идеологии, СССР был самой передовой страной, которой принадлежало будущее, сохранялось технологическое отставание, зависимость от экспорта ресурсов. Прорывы, которые имели место, в частности, в космосе, в обороне, были изначально обеспечены сверхэксплуатацией крестьянства и затем опорой на природные ресурсы, на перераспределение средств в пользу военно-промышленного комплекса и, шире, в пользу отдельных отраслей экономики и в ущерб других отраслям. В конечном итоге советская экономика всё-таки была так или иначе интегрирована в мировую капиталистическую систему и занимала в ней полупериферийное положение. Сохраняется и элемент безгласности, потому что Советский Союз, несмотря на собственную идеологию, отводящую ему место наиболее передовой державы мира, постоянно себя сравнивает и с Российской империей (знаменитое сравнение с 1913-м годом), и, конечно, с США, с Западом в целом. Хрущевская идея «догнать и перегнать» Америку, конечно, как лозунг и явная идеологема при Брежневе исчезает, но сама практика сравнения остается. Идея о том, что необходимо доказывать преимущество советской системы, является важным элементом советского дискурса вплоть до его крушения. Сама идеология теряет мобилизационный потенциал, догматизируется, и в конечном итоге превращается в то, что Алексей Юрчак называет «авторитетным дискурсом». Он пишет о «нахождении вне», когда большинство советских граждан не идентифицируют себя в полной мере с официальной идеологией. С Юрчаком многие спорят по поводу деталей, но очевидно, что полной идентификации не было, что, действительно, официальная идеология воспринималась в значительной степени отстраненно, и выполнение советских ритуалов было для большинства людей именно выполнением ритуалов.

В конечном итоге мы видим присоединение Советского Союза еще в 1970-е годы к Хельсинкскому процессу, а затем, уже при Горбачеве, принятие «общечеловеческих ценностей» в качестве основной идеологемы, то есть по сути дела отказ от классового подхода ко всемирно-историческому развитию. Происходит переход на рельсы «нормальности», который очень хорошо виден в период перестройки и даже ранее, в позднесоветской массовой культуре. Идея потребительского рая захватывает массы, она становится частью подцензурной культуры еще до всякой гласности — это особенно хорошо видно по фильмам. В этот момент исчезает уникальность советского дискурса, советской идеологии, она практически полностью растворяется в повседневности. Это не значит, что имперское наследие исчезает, но в постсоветской России оно принимает качественно новые формы.