Ибо укрепленный город опустеет, жилища будут покинуты и заброшены, как пустыня. Там будет пастись телёнок, и там он будет покоиться и объедать ветви его.

Ис. 27:10

Как велика необитаемая часть мира, каков её характер и почему она необитаема?

Страбон. География, Кн. I, I:15

Современные города-призраки служат красноречивым напоминанием о хрупкости человеческой цивилизации и ненадёжности общества потребления. Всем своим пустым видом они отрицают человеческое. Один их только вид является — даже вовсе и не красноречивым, но безмолвно-травматичным. (И приходит Реальное.)

Как необитаемые острова хранят в себе сокровища, так и заброшенные города таят в себе нечто: своих монстров, воспоминания бывших жителей. Японский остров Хасима (Гункандзима) был самым густонаселённым местом на планете за всю историю человечества. С начала XX в. там добывали уголь, но к началу 70-х годов, с промышленным подъёмом Японии, стала нужна нефть, а шахты на острове стали истощаться. Люди покидали остров, и последний человек покинул его 20 апреля 1974 года. Теперь Хасима

«наглядное предостережение о том, каким станет наш мир, когда мы завершим его урбанизацию и бездумную добычу полезных ископаемых: планетой-призраком, летящей сквозь космос, молчаливой, голой, бесполезной» [Burke-Gaffney 1996].

Страбон и «необитаемая часть мира»

Географика, полагал греческий учёный Страбон, должна заниматься описанием земли как целым. Обитаемый людьми мир составляет лишь часть земли. Есть и необитаемые области. Но почему они необитаемы? Похоже, задавая этот вопрос, Страбон впервые (имплицитно) вводит различие между физической географией и тем, что сейчас называется социально-экономической географией. Действительно, когда-то люди могли населять место, но потом по каким-то причинам место стало необитаемым (такое место называют заброшенным). Но по каким же причинам? Сам Страбон был очень внимателен в описании таких мест и рассматривании причин, по которым они были оставлены.

«Что касается [городка] Популония… теперь весь [он] совершенно заброшен, кроме храмов и нескольких жилых домов» [География. Кн. V, II:6].

«Хриса была маленьким приморским городком с гаванью; рядом над ней расположена Фива. Здесь находилось и святилище Аполлона Сминфейского и жила Хрисеида. Место это теперь совершенно заброшено…» [География. Кн. XIII, I:63].

«Орнеи названы по имени реки, протекающей мимо. Теперь они заброшены, хотя прежде были густо населены…» [География. Кн. VIII, VI:24].

«[Поселение] Олен… [заброшено]» [География. Кн. VIII, VII:5].

«От землетрясений, извержений огня и горячих асфальтовых и сернистых вод озеро внезапно вышло из берегов, и огонь охватил скалы; что же касается городов, то одни были поглощены землей, а другие покинули жители, еще имевшие возможность бежать» [География. Кн. XVI, II:44].

«…Богатства Гигеса, Алиатта и Креза [произошли] от рудников в Лидии и в области между Атарнеем и Пергамом, где находится покинутый городок, на территории которого есть истощенные копи» [География. Кн. XIV, V:28].

Страбон был первым, кто описал все возможные причины, по которым покидаются обжитые места — это:

(1) военные действия,

(2) природные и экологические катастрофы,

(3) ухудшение локальной экономической ситуации в связи с истощением полезных ископаемых, одной добычей которой и живёт город (закрытие «градообразующего предприятия»).

Если бы существовала наука о покинутых местах, то можно было бы сказать: Страбон был бы её основателем; и не только потому, что он показал все возможные причины, по которым места оставляются людьми. Но и потому, что он впервые поставил вопрос: каков характер этих мест? Это означает — что представляют собой такие места? Что происходит в них? Что может происходить?

Итак, все эти необитаемые места, про которые так много рассказывает Страбон, покинули люди, но могло случаться и так, что они снова в них возвращались:

«Долгое время… Коринф оставался заброшенным. Божественный Цезарь снова восстановил его ради выгодного местоположения…» [География. Кн. VIII, VI:23].

Александрия, когда-то бывшая величайшим городом эллинистической эпохи, к началу XIX в. пришла в полный упадок и превратилась в умирающее поселение, в котором среди древних руин проживало всего полторы тысячи человек. Сейчас же Александрия — второй по величине город Египта, мегаполис с населением более 4 млн. человек.

Органицистская метафора города: Город может умирать

Следовательно, город может умирать и снова возрождаться. Проводить аналогию между городом и живым организмом или «формой жизни», начали совсем недавно — примерно со времени Французской революции. Город с тех пор стал представляться как гигантское живое существо, как «особая организация с типичной биографией» (Р. Парк).

Отметим, что представление об организме как об очень сложном механизме берет начало, по крайней мере, от Декарта. Термин «организм» появляется в английском языке в 1701 году, а в 1834 зафиксировано его современное «биологическое» значение: «живая система, функционирующая как единое целое». Аналогии же между индивидуальным телом и государством проводили уже начиная с Платона. Органицистское представление XIX века о городе противостоит античному и средневековому концепту «вечного города», что связано с изобретением объекта «жизнь» в современной эпистеме — общественные явления и процессы начинают сравниваться с биологическими (см. «Слова и вещи» Фуко). Особенно ярко это проявилось в учении Шпенглера, согласно которому культуры, подобно организмам, проходят фазы зарождения, расцвета и умирания.

У города, как живой организации, есть более или менее жизненно важные органы — «улицы и тротуары… являются самыми жизненно важными органами [города]» (Дж. Джейкобс). Есть, как у всякого живого существа, и свои болезни — инфекционные (преступность), сосудистые (транспортные пробки), расстройства выделительной системы (улицы российских городов, к примеру, в дождливое лето нередко превращаются в реки). Город может даже потерять сознание или впасть в кому: блэкауты — напр., Ночь страха в Нью-Йорке 1977 г. или авария энергосети в России 25 мая 2005 года. Как и любое живое существо, город имеет свои жизненные циклы (возрастные кризисы, старческое угасание и полный расцвет сил — то, что греки называли «акме»). И конечно же, как и любое живое существо, город должен быть конечен, то есть рано или поздно он должен умереть. От него останется труп — мрачное сборище непригодных для жизни, «не подлежащих ремонту» зданий, медленно разваливающихся, оставленных на растерзание природы.

Заброшенный город как антропологический скандал

Но город, который покинул последний житель, становится не просто частью физического ландшафта, он не сразу вписывается в порядок природы. Заброшенный город отличается от прочих элементов пейзажа, в первую очередь тем, что вызывает у субъекта аффект совершенно особого рода.

Заброшенные города вызывают смущение и представляют собой «антропологический скандал». Ведь социальные науки давно выяснили: в городах «могут найти себе структурное пристанище даже безумцы, даже правонарушители, даже люди аномального поведения» (Бодрийяр), город примет любого, самого нечеловечного субъекта, однако город-призрак отказывается принимать человека как такового. И это не тот отказ, которым отказывает природа и который вызывает на труд и на борьбу с ней. Как раз наоборот: это отказ человека, признание собственного бессилия, недоумения, непонимания; заброшенный город предстаёт как маргинальное явление (ибо какой статус может иметь город в отсутствие социального, в отсутствие человека?) Как некий «шов», промежуточное явление, которое уже не относится к порядку культуры, но ещё не относится к порядку природы. Жак Деррида в эссе «Сила и значение» из сборника «Письмо и различие» (1967) отмечал:

«Контуры или рисунок лучше видны, когда содержание, то есть живая энергия смысла, нейтрализованы. Это подобно архитектуре мертвого или пораженного города, сведенной к своему остову какой-нибудь природной или искусственной катастрофой. Не то, чтобы этот город был просто необитаемым или оставленным: скорее, это город с привидениями смысла и культуры. Их преследование, посещение, которые мешают городу снова стать природой, — это, быть может, общий способ присутствия или отсутствия самой вещи в чистом языке».

В конце XVIII в. многие британские деревни и городки стали пустеть — жители уходили в более крупные города, где бурно развивалась промышленность. Обезлюдевшие поселения при этом сохраняли представительство в парламенте. Голосами оставшихся избирателей по своему усмотрению распоряжался лендлорд. Были годы, когда таким местам принадлежало до половины мест в английском парламенте. Эти селения получили прозвище «гнилых местечек» (rotten boroughs). Можно видеть, что пустые места и «мертвые души» способны оказывать сильное влияние на жизнь живых. Пусть наука и пыталась «отмахнуться от ничто» (Хайдеггер), социальные последствия такого «ничто» неоспоримы.

Архитектурные руины и городские заброшенности

Структурно заброшенным городам и их развалинам можно противопоставить руины. С точки зрения «сырого факта», заброшенные города ничем не отличаются от архитектурных руин (в обоих случаях это — пустые развалины строений, созданных человеком), однако они наделяются разными культурными и социальными смыслами. Известно, какую огромную роль руины играли в просвещенческом и романтическом мировоззрении. Специфически трепетное, «романтическое» отношение к руинам и развалинам древних строений возникло относительно недавно — примерно с раннего Нового времени. До этого же к руинам относились вполне утилитарно. Так, при постройке Рима использовались этрусские развалины в качестве источника строительного материала. В свою очередь, в Средние века Церковь употребляла руины римских строений (того же Колизея) также как источник стройматериалов — мрамора, кирпича, камня или мозаик для отделки интерьеров — своих зданий. Часть Ватикана полностью построена из мрамора, добытого из римских развалин.

Пожалуй, впервые описание руин, сходного с романтическим, можно встретить в цикле сонетов «Древности Рима» (1556) французского поэта Жоашена дю Белле, где руины древнего города сравниваются с «говорящим трупом» и где используются такие вполне романтические конструкции, как: «святая пыль седых руин», «древностей ростки», «теряющие связь порталы» и пр.

В XVII веке происходит изменение в социальной рецепции руин — художники стали писать руины; руины стали объектом искусства — в первую очередь, в творчестве барочных художников Берхема-старшего, Монсу Дезидерио и Клода Лоррена. Одновременно руины становятся важнейшей частью садово-паркового искусства, особенного, английского (т.н. folly, или «архитектурный каприз», — обычно это были специально построенные искусственные развалины. Подобные follies можно встретить и в пригородах Петербурга, напр., в Павловске). Для человека XVIII века руины — это

«место если не эйфорическое, то все же благоприятное, своего рода locus amoenus современной эпохи, где можно отвлечься от суеты, «почувствовать себя более свободным, более одиноким, более принадлежащим себе, более близким к себе» [Дидро]» [Зенкин 2001].

Филолог Андреас Шёнле отмечает, что руины понадобились эпохе Просвещения, так как его идеология требовала постоянного развенчания прошлого. Руины выступали как экспонат, показывающий то, что современность смогла превозмочь в своём прогрессивном движении. В этом смысле руина имела педагогическую ценность.

В XIX веке, с появлением романтизма, руина стала относиться к эстетической категории возвышенного. Гегель:

«Какой путешественник не задумывался перед развалинами Карфагена, Пальмиры, Персеполиса или Рима о недолговечности людей и царств и не проникался грустью по поводу исчезновения когда-то процветающей и богатой жизни».

Готическое мировоззрение усматривало в руинах нечто мрачное, угрожающее, тревожащее, жуткое. Впервые зачатки подобного восприятия можно встретить в творчестве итальянского археолога, архитектора и графика Джованни Баттиста Пиранези (1720–1778), авторству которого принадлежат многочисленные гравюры сумрачных развалин (не только римских, но и современных ему городских) и «воображаемых тюрем».

В готической литературе конца XVIII — XIX вв., начавшейся с «Замка Отранто» (1764) Хораса Уолпола, развалины (освещенные лунным светом) — это уже, скорее, декорация или условие возможности разворачивания некоей леденящей кровь драмы. И именно этот способ восприятия даёт начало современному популярному фрейму восприятия городов-призраков как «декорации фильма ужасов» или обиталища призраков и потусторонних сил.

«Теория ценности руин» Шпеера

Но, пожалуй, восхищение и завороженность руинами достигает своей высшей точки в нацистском неоромантизме, в так называемой «теории ценности руин» Альберта Шпеера — министра военной промышленности третьего рейха и «личного архитектора Гитлера». В 1933 году, когда нацисты пришли к власти, на юго-востоке Нюрнберга стал возводиться грандиозный ансамбль строений, где должны были проходить съезды национал-социалистической партии. Проект комплекса принадлежал Шпееру — первым его крупным заказом от нацистов стал стадион Цеппелинфельд. Однако главную его трибуну долго не могли возвести, так как строительству мешало трамвайное депо, которое, в конце концов, было решено снести. Когда Шпеер прогуливался возле останков депо, он заметил, как они некрасивы:

«…Арматура торчала наружу и уже начала ржаветь. Было легко себе представить, как она будет разрушаться дальше. Это неутешительное зрелище дало мне импульс к размышлениям, которые я позднее изложил Гитлеру под несколько претенциозным названием «Теория ценности руин» [Ruinenwerttheorie] здания. Её исходным пунктом было то, что современные здания, смонтированные из строительных конструкций, без сомнения, мало подходили для того, чтобы стать «мостом традиции», который, по замыслу Гитлера, следовало перебросить к будущим поколениям: немыслимо, чтобы ржавеющие кучи обломков вызывали бы то героическое воодушевление, которое восхищало Гитлера в монументах прошлого. Эту дилемму должна бы решить моя теория: использование особых материалов, а также учёт их особых статических свойств должны позволить создать такие сооружения, руины которых через века или (как мы рассчитывали) через тысячелетия примерно соответствовали бы римским образцам».

Шпеер даже проиллюстрировал свою теорию, набросав рисунок («в романтическом духе»), изображающий заброшенный уже в течение нескольких веков Цеппелинфельд. Руины строения увиты плющом, кое-где обвалились, но сохраняют очертания бывшего строения и благородный «римский» вид. Гитлер согласился с доводами Шпеера и распорядился, чтобы в дальнейшем все важные здания третьего рейха строились согласно «теории ценности руин». То есть так, чтобы лишённые надлежащего ухода, побитые временем и природой здания сохраняли свою эстетическую, культурную и воспитательную значимость. Для этого следовало, в первую очередь, отказаться от применения в строительстве стальных конструкций , ведь железо быстро съедается ржавчиной; использовать не относительно недолговечный и неэстетичный армированный бетон, а натуральный камень, гранит и мрамор. Кстати, это позволило немецкой исследовательнице Анжеле Шёнбергер предположить, что изобретение теории ценности руин было вызвано чисто экономической необходимостью минимизировать расход стали, т.к. в ней нуждалась военная промышленность рейха.

…Структурная уникальность идеи Шпеера состояла в том, что архитектор, помимо обычного проекта здания, должен был изготовить и проект его развалин, которыми оно станет через сотни лет. Получалась очень сложная временнáя конфигурация: образ руин настоящего здания, в которые оно превратится в будущем, чтобы в них олицетворять прошлое (для архитектора — настоящее, т.к. надо было представлять, какие именно качества современной ему эпохи должны донести до потомков руины).

Идея Шпеера кажется сейчас сумасбродной, особенно в контексте остальных, более известных прожектов нацистов, или, по крайней мере, экзотической: разве сейчас можно строить огромные офисные здания, кондоминиумы, моллы с расчётом на то, что когда-то, через десятки или сотни лет люди, проживающие в них, работающие в них, ухаживающие за ними, исчезнут? Такой расчёт даже дурен и неуместнен: никакие генеральные планы городов, никакие архитектурные проекты не предусматривают возможности того, что жилище или целый город может быть оставлен. А многочисленные «указы об упразднении населённых пунктов» регулярно принимаются российскими региональными властями только постфактум, когда уже ничего больше не остаётся делать, только лишь признать очевидное: в посёлке уже несколько лет никто не живёт и больше жить не будет.

Надо отметить, что окружение Гитлера сочло теорию Шпеера просто «кощунственной»: как можно говорить о будущих развалинах только что основанного рейха?… Через одиннадцать лет после изобретения теории ценности руин третий рейх пал, оставив после себя, как ею и предполагалось, гигантские монументы и строения — их «денацификация» свелась к уничтожению украшавших их свастик, барельефов фюрера и прочей «явно нацистской» символики. Некоторые постройки были разобраны и снесены, большинство — остались стоять на своём месте. И некоторые теперь действительно превращаются в руины. Остались и такие произведения нацистского зодчества, с которыми в буквальном смысле не знают, что делать: использовать ли их по прямому назначению? превратить их в музей? снести? или попросту забыть?… Это смущение, на наш взгляд, вызвано старой дилеммой: может ли искусство быть неэтичным, может ли быть неэтичной архитектура, которая, на первый взгляд, априори находится по ту сторону добра и зла? Но стоит вспомнить, что Гитлер называл архитектуру «словом в камне», и именно нацистские здания или их руины должны были донести до потомков его слово через века.

Взять Koloss von Prora, самый яркий пример подобного замешательства. «Прорский колосс», или просто Прора — выстроенный в 1936–39 гг. на острове Рюген исполинский дом отдыха объединения «Сила через радость», длиннейший архитектурный ансамбль в истории. Из восьми его жилых зданий одно было снесено в середине 50-х гг., два так и остались недостроенными и к настоящему времени уже значительно разрушились от времени. Уходящая за горизонт линия одинаковых сумрачных шестиэтажных строений пансионата протянулась вдоль побережья Балтийского моря почти на 5 км; в этом комплексе, рассчитанном на приём 20 тысяч гостей, сотни и тысячи комнат. Однако в связи с началом войны он так и не был открыт. После же войны Прора служила казармами Советской армии, Национальной народной гвардии ГДР, Бундесвера, в одном из зданий некоторое время располагался отель. С 1992 года она совершенно заброшена, хотя и находится под охраной государства, но несколько помещений занимает открытый в 2000 году информационный центр (Dokumentationszentrum Prora), который ежегодно посещает до 250 тысяч человек. Время от времени там устраиваются художественные выставки. Это одно из любимых мест немецких сталкеров, где можно часами бродить по километрам пустых коридоров, любоваться выбитыми дверями, слезшими обоями, гниющим паркетом, обвалившимся кафелем и прочими впечатляющими знаками упадка. В конце 2008 года некий частный инвестор всё-таки выкупил одно из зданий Проры, где теперь устроен хостел на 3000 мест (забронируйте ваше проживание по специальной цене на booking.com)

Остаётся добавить, что в 1937 году проект Проры получил гран-при по архитектуре на Всемирной выставке в Париже .

Шпееровская теория ценности руин поможет понять, чем отличаются руины древнего города от руин современного заброшенного города. Дело не только в исторической важности, которая придаётся тем или иным развалинам, но в свидетельстве, которые они оставляют. Начиная с романтиков, греческие и римские развалины напоминают о былом величии народа, они свидетельствуют о мощи человеческого духа, который смог превозмочь разрушительную силу времени. Они вызывают множество «положительных» переживаний — восхищение, гордость, пассеистскую ностальгию, вдохновение, воодушевление, приятные «философские размышления о судьбах мира», воспоминания о виденных фильмах, прочитанных книгах; они помогают ощутить хрупкость человеческой культуры и развить потребность защитить её. (Напр., свой главный труд «История упадка и разрушения Римской империи» английский историк Эдвард Гиббон решил написать после посещения римских руин на капитолийском холме.)

На фоне исторических развалин можно сфотографироваться, чтобы почувствовать себя «причастным» к великим событиям, эпохам, личностям — или, говоря языком критической теории, чтобы потребить их образы, созданные СМИ. Исторические развалины обросли уже не столько плющом, сколько смыслами, которые создали вокруг них наука, масс-медиа и сфера услуг. Все они сводятся к одному: это замечательное свидетельство силы цивилизации, силы человеческого духа и культуры, превозмогших безжалостную природу, стягивающую любое человеческое порождение в распад и забвение. Тогда же как развалины городов-призраков — свидетельствуют, наоборот, о слабости и непрочности культуры, о вызывающей ужас невозможности защитить творения человеческого ума и рук от разрушительного действия природы и времени.

Не столько творения, в романтическом смысле, но сколько само жилище человека, очеловеченную среду, вне которой существование человека невозможно.

(Продолжение…)

Литература:

Burke-Gaffney B. Hashima: The Ghost Island // Crossroads: Journal Of Nagasaki History And Culture, №4, Summer 1996.

Зенкин С. Руины // Французский романтизм и идея культуры (аспекты проблемы). М.: РГГУ, 2001.

Страбон. География в 17 книгах. Л.: Наука, 1962

Шпеер А. Воспоминания. Смоленск: Русич — М.: Прогресс, 1997.