«Я ничто… я всего лишь…»: Меланхолия как четвёртая структура
Итак, ваш сын безумен; нам осталось
Найти причину этого эффекта,
Или, верней, дефекта, потому что
Дефектный сей эффект небеспричинен.
Вот что осталось, и таков остаток.
Полоний о Гамлете
В названии — цитата из Лакана. Именно так он характеризует меланхолический дискурс. Cразу приведу эту цитату полностью:
«”Я ничто… я всего лишь…” (je ne suis rien[1] … je ne suis qu’une…) — [говорит меланхолик], и заметьте, что здесь дело никогда не касается спекулярного образа. Меланхолик не жалуется на то, что он скверно выглядит, или что у него дурной привкус во рту, или что он сходит с ума. Нет, он — худший из худших, он причиняет своей семье самые ужасные несчастья. Погруженный в самообвинения, меланхолик обретается целиком в царстве Символического. И мы можем добавить: он потерпел там крушение (il est ruiné)» (перевод с французского мой).
Это было сказано Лаканом на последней встрече 8-ого семинара «Перенос» 28 июня 1961 года.
Лично мне удалось найти всего только три места в его семинарах, где тема меланхолии так или иначе затрагивается — это 6-ой Семинар «Желание и его интерпретация», 8-ой семинар «Перенос» (откуда я, собственно, привел цитату) и 10-ый семинар «Тревога».
Несмотря на то, что Лакан на удивление мало говорил о меланхолии (и о её зеркальном двойнике — мании), как бы мимоходом, никогда её отдельно не тематизируя, говорил он о ней (как это у него часто бывало, когда он о
Вторая часть названия — «Меланхолия как четвертая структура» — отсылает к особому типу прочтения Лакана (каковое я бы мог назвать нозологизирующим) в лице, прежде всего, известного Брюса Финка, согласно которому в психоаналитической клинике существует всего три «диагностические структуры» (именно «диагностические», я хочу это особо подчеркнуть, Финк ведет речь именно о «лакановском диагнозе»: «Lacanian diagnostic criteria», «Lacan’s diagnostic schema»[2]): невроз, психоз и перверсия. По Финку, эти три структуры полностью покрывают «всё поле психологических феноменов» и являются «непереходными».
Сразу может возникнуть «наивный» вопрос — почему именно три структуры? Почему не две и не пять?[3] Ответ мог бы быть, пожалуй, таким: потому что в принципе существует всего три варианта ответа на любой вопрос. Конкретно, речь идет о вопросе, который Другой адресует субъекту, по всей видимости, где-то на закате Эдипова комплекса. И вопрос этот можно было бы сформулировать так: «Принимаешь ли ты мой Закон?» Под Законом здесь я имею в виду способ обращения (или взаимодействия) с нехваткой.
Итак, три возможных варианта ответа на этот вопрос:
1) Если субъект отвечает: «да, принимаю», «нет, не принимаю», «и принимаю, и не принимаю» — мы, судя по всему, будем иметь дело с невротической структурой. То, что субъект может здесь «озвучивать» отказ от принятия Закона, по сути, не значит ничего — ведь принятие первичного означающего уже состоялось, и каким формам отрицания оно будет подвергаться, зависит только от дальнейших судеб влечений. Ибо отрицать можно только то, о чём имеется представление. Бессознательное же превратности формы отрицания не особо и заботят, т.к. фигуры отрицания оно вообще не знает («мы не находим “нет” в бессознательном»[4]).
2) Если субъект отвечает уклончиво: «наверное», «может быть», «не знаю» «как бы да, но нет», или даже: «не скажу» — здесь будет иметь место структура перверсивная.
3) Третий вариант ответа наиболее сложный, это вариант психоза, когда субъект не слышит или не понимает вопроса Другого. Здесь будет уже не столько ответ на вопрос, сколько усилие наладить коммуникацию в виде высказывания, развертывающегося в фатическом[5] режиме: «я не понял, о чём вы спрашиваете», «повторите, пожалуйста, вопрос», «вы меня спрашиваете?» Этот ответ можно свести к одной букве: «а?» — вопросительной частице-междометию, употребляемой в повседневной речи для переспрашивания нерасслышанного или непонятого. Собственно, можно сказать, что психотик и завязает в бесконечно повторяющемся или длящемся акте переспроса Другого.
Но есть и четвертая возможность ответа — та возможность, которой вовсю пользуются аналитики в своей клинической работе и без которой анализ, я убеждён, невозможен в принципе. На заданный вопрос можно промолчать, ответить молчанием. Это может быть «многозначительное молчание», молчание как знак согласия, укоризненное молчание, молчание, на письме передающееся многоточием… В русскоязычной Википедии в статье «Ответ» мне понравилось то, что было сказано про молчание: «Молчание иногда тоже может быть ответом на вопрос, в случае если отвечающий не знает ответа или не хочет его давать». По-моему, это блестящее определение. Не менее блестящим представляется и определение идеального ответа, данного там же: «Идеальный ответ — это ответ, на который нет никаких вопросов». Мне кажется, это дефиниция на уровне досократиков, Витгенштейна или даже выше.
Что, если субъект промолчит в ответ на вопрос Другого? Не можем ли мы тогда говорить о ещё одном, четвёртом типе устроения психического, в основе формирования какового лежит особая символическая операция, производимая в отношении к факту кастрации, помимо трёх основных (Verdrängung для невроза, Verwerfung для психоза и Verleugnung для перверсии), описанных в т.н. лакановской клинике? Действительно, если невроз, по выражению Фрейда, является «негативом перверсии»[6], то какая структура могла бы выступить в роли «негатива (или позитива?) психоза»? Если невроз и перверсия — это, в общем, парные структуры, то психоз остаётся как бы неприкаянным.
Для Лакана психоз является «особой участью» субъекта, ибо операция отбрасывания, формирующая его, не подразумевает первоначального утверждения (Bejahung) первичного означающего. В то время как в случаях невроза и перверсии это предварительное принятие совершается. Т.о. при образовании психотической структуры выпадает целая фаза символизации. Недаром Лакан в 3-ем cеминаре открыто сравнивает психотика с «табуреткой о трёх ножках»[7], а психоз называет «дырой в Символическом».
Когда Лакан говорит о психозе, он подразумевает совершенно определенную его форму, а именно ту, которую в институциональной психиатрии относят к рубрике психозов шизофренического спектра. Надо отметить, что во времена 3-его семинара соотношения между шизофренией и паранойей (и также тем, что Фрейд называл парафренией) у Лакана были весьма туманные (но он никогда и не был нозографом и диагностом, подобным Крепелину и Блейлеру). Так, Лакан говорил, в частности, о том, что «в центре паранойи стоит речевая галлюцинация»[8], в то время как для современного психиатра любые галлюцинации, как ведущий симптом, автоматически исключают диагноз паранойи (хронического бредового расстройства, кодирующегося как F22 в МКБ-10), ибо единственным её симптомом является бред. Эксплицитное различение паранойи и шизофрении Лакан даст почти 20 лет спустя, в предисловии к французскому переводу мемуаров судьи Шрёбера: параноик наслаждается Другим, а шизофреник — телом[9].
Специфические речевые расстройства — это, для Лакана, главенствующий (выражаясь медицински, «патагномоничный») симптом, позволяющий аналитику делать вывод о психозе. «Именно [нарушения языкового порядка]… нужны, чтобы диагностировать у больного психоз»[10]. В российской психиатрии их обозначают термином «атактические замыкания» (впервые введенным ленинградским психиатром Останковым ещё в 20-х гг. XX в.), относя к базовым симптомам шизофрении. Это именно замыкание по аналогии замыкания электрической цепи, это короткое замыкание, происходящее в означающей цепочке
Второй симптом психоза — это галлюцинации, разворачивающиеся обычно в слуховой (вокальной) модальности и вкупе с нарушениями мышления представляющие собой не что иное, как возвращение в Реальном отброшенного означающего.
Наконец, третий симптом, бред, есть усилие Воображаемого залатать дыру в Символическом, оставшуюся на месте непринятого означающего, и ортопедически восстановить работоспособность означающей цепочки.
В психиатрии выделяют вторую категорию психоза, впервые изолированную от шизофрении («раннего слабоумия») Крепелином на докладе в Гейдельберге 27 ноября 1898 года[13]. Это т.н. «аффективные психозы», к которым относятся депрессия и мания в различных нозологических формах. Симптоматология, исходя из которой психоз причисляют к той или иной рубрике «крепелиновской дихотомии», предельно проста:
1) шизофренический психоз (Dementia praecox-Gruppe) — это, прежде всего, нарушения мышления,
2) аффективный, или маниакально-депрессивный, психоз (manisch-depressives Irresein) — это, в первую очередь, нарушения аффекта (снижение для депрессии, повышение в случае мании).
Аффективный психоз не сопровождается характерными для шизофрении атактическими нарушениями мышления и речи (характерны только нарушения, связанные с изменениями скорости течения мышления). Между приступами больной находится в состоянии полного здоровья, и личность его остается в неизменности. Меланхолия «по прошествии определенного времени… проходит, не оставляя после себя явно выраженных сильных изменений»[14], отмечал Фрейд.
Шизофреническому психозу присущи нарушения аффекта в виде его «уплощения», постепенного нарастания т.н. «эмоциональной тупости» вплоть до клинического впечатления деменции (именно поэтому шизофрению первоначально обозначали как dementia praecox, т.е. «раннее слабоумие»). Фрейд: «О других формах психозов, о шизофрениях, известно, что их исходом бывает аффективная тупость, то есть они имеют тенденцию к отказу от всякого участия в жизни внешнего мира»[15]. С течением времени в личности больного все более нарастает необратимый «дефект личности», каждый приступ психоза забирает кусочек личности больного.
Эта дихотомия до настоящего времени лежит в основе современных классификаторов психических расстройств, хотя крепелиновские взгляды, в частности, о необратимости шизофренического процесса и неизбежности его исхода в конечное дефицитарное состояние, были пересмотрены.
Является ли маниакально-депрессивный психоз психозом с точки зрения клиники Лакана? Я бы сказал, что нет, ибо в этом случае отсутствует главное для лакановского определения психоза: специфические речевые расстройства. В случае аффективного психоза означающая цепочка сбережена в целости, провалов в ней нет, но субъект перемещается по ней либо слишком медленно (вплоть до заклинивания в мёртвой точке), либо (в случае мании) слишком быстро — так быстро, что иногда даже преодолевает, так сказать, звуковой барьер означающего. Известно, что если скорость движения тела начинает превосходить предельную скорость распространения колебаний частиц среды, то это приводит к различным примечательным эффектам — навроде звукового удара и эффекта Прандтля — Глоерта, сопровождающих превышение воздушным судном скорости один мах, или черенковского излучения.
В 1912 году, за пять лет до выхода «Скорби и меланхолии» Фрейда, Карл Абрахам опубликовал одно из самых первых психоаналитических осмыслений меланхолии — замечательную статью «Подходы к психоаналитическому исследованию и лечению маниакально-депрессивного расстройства и родственных ему состояний». В ней, между прочим, даются конкретные клинические случаи психоанализа маникально-депрессивных состояний. Часто аналитики сетуют на то, что ни Фрейд, ни Лакан не оставили примеров работ с меланхоликами, что может вызывать профессиональное беспокойство, т.к. поначалу будто бы и не на что опереться в своей собственной клинической работе с депрессивными анализандами. В упомянутой статье есть несколько (именно: шесть) таких примеров, и её можно горячо посоветовать для прочтения практикующими аналитиками.
В этом тексте Абрахам подмечает, насколько структура (аффективного) психоза похожа на невроз навязчивости, т.к. и в том, и в другом случае наблюдается нарушение динамики любви и ненависти и сильное торможение либидо — вплоть до отказа от жизни, депрессивного ступора, который Абрахам почти по-лакановски называет «символической смертью».
Более того, он обращает внимание на то, что депрессия похожа и на паранойю. Их обеих роднит общий механизм проекции. Проекция перераспределяет садистические и мазохистские импульсы таким образом, что задержанная любовь к объекту (задержанная в силу того, что объект пропал, т.е. некого любить) инвертируется в ненависть, которая затем приписывается объекту и направляется на самого меланхолика, который тут же с готовностью находит у себя множество «недостатков», «заслуживающих» самого строго осуждения, наказания, кары, проклятья.
Здесь Абрахам делает любопытное наблюдение. Оказывается, «даже самая глубокая меланхолия доставляет скрытое удовольствие»[16] меланхолику (это наблюдение повторит и Фрейд: «доставляющее удовольствие самоистязание при меланхолии»[17]). Удовольствие же, только не скрытое, а совершенно оголенное, открытое, я б сказал, «бесстыдное» доставляет субъекту и близнец меланхолии — состояние маникального психоза. Абрахам пишет: «аффект удовольствия от мании может исходить из тех же источников, что и удовольствие от остроумия»[18]. Т.о. маниакальные нарушения мышления в виде скачки идей, соскальзывания по созвучию и т.д. — это именно «образования бессознательного» (в том самом смысле, в каком понимал их Лакан и рассмотрению которых он посвятил пятый год своего семинара); они могут быть объяснены в свете фрейдовой теории остроумия и противопоставлены атактическому мышлению, исходя из того, что означающая цепочка сохранена и в ней, в отличие от психоза в лакановском ракурсе, отсутствует недостающее[19] (отброшенное) означающее. Субъект в острой мании функционирует как дурной комедиант, как сломавшийся автомат по производству смешных шуток, потерявший свободу и отдавшийся «на произвол бесконечной, игровой по своей природе означающей цепочке как она есть»[20], как говорил Лакан о мании на завершающем занятии 10-го семинара.
Итак, у Абрахама меланхолия структурно похожа и на навязчивый невроз, и на паранойю. Фрейд же даёт нам понять, что в меланхолии можно усмотреть и обертона перверсии.
Меланхолики, прямо пишет Фрейд, навязчиво общительны, любят жаловаться на себя, заниматься буквально прямым эксгибиционистским самобичеванием («[меланхолик] унижается перед любым человеком»[21]), не испытывая при этом ни малейшего стыда[22]. Утратив своё Я, меланхолик превращается в объект. И это очень роднит, как мне кажется, меланхолию с перверсией, ведь механизм расщепления Я свойствен для последней, а подстановка субъекта на место объекта a характеризует, по Лакану, перверсивный фантазм. Грамматическая конструкция «да, но нет» лежащая в основе формирующей перверсию операции отклонения, свойственна и для меланхолической позиции. Меланхолик мог бы сказать: «я знаю, что моя любовь умерла, но во
Всё это делает меланхолию структурно нечто таким, что не дает ей полностью укладываться в категорию невроза или психоза.
Подступаясь к вопросу о психодинамике мании, Фрейд делает мимолётное, но крайне интересное замечание: «При мании Я должно было преодолеть утрату объекта (или [скорбь] по утрате, или, [возможно], сам объект)»[23]. Он перечисляет объект, утрату объекта и скорбь по утрате объекта через запятую, словно это нечто, что можно поставить в один — даже не логический, а чуть ли не синонимический — ряд. Словно это что-то равносильное в плане эффекта, достигаемого преодолением, — маниакального эффекта/аффекта ликования, триумфально-праздничного освобождения Я от некоего гнетущего (или засасывающего) присутствия или какой-то удручающей обязанности. Как будто и не имеет значения, чтó именно Я надлежит преодолеть, какой именно из этих трех моментов — объект, утрату, скорбь. Хотя речь идёт о моментах, относящихся к различным порядкам, но как бы «естественным образом» выстраивающихся в трехчастную (или даже трехэтажную) диахроническую фигуру, которая прямо-таки рифмуется с популярными стадийными моделями горевания (вроде схемы Кюблер-Росс):
1) сначала имелся объект, которым субъект наслаждался,
2) затем возникла последующая утрата объекта (причем объект вовсе не обязан утрачиваться в реальности) и
3) далее заработала скорбь (печаль) по утрате объекта.
Но подобная схема имеет отношение именно к гореванию (скорби, печали, трауру), когда субъект имеет сознательное знание относительно того, кого и что он утратил. Свою утрату он знает именно, то есть может её назвать, поименовать, что открывает для него возможности совершать над ней символическую работу. В случае скорби «в утрате ничего неосознанного нет», тогда как меланхолик «знает кого [он потерял], но не знает, что он при этом потерял»[24]. «Меланхолическая заторможенность производит на нас впечатление таинственности лишь потому, что мы не можем понять, чем же настолько поглощены больные»[25]. Стадиальная, хронологическая модель работы горя не подходит для случая меланхолии, потому что в её случае объект и его потеря перемешаны в сложной диалектике последействия. Невозможно сказать сходу, откуда что берётся и что случилось у меланхолика — может быть, никакой потери объекта и не было; может быть, сама потеря является объектом или же потеря произошла раньше обретения объекта, причём произошла задним числом. Но можно с достаточной уверенностью сказать: любые реальные потери, так или иначе случающиеся на жизненном пути любого субъекта, — это только повод (но не причина!) запуска меланхолического переживания.
У меня возникает соблазн немного пофантазировать и поставить три лакановских регистра психики в соответствие каждому из трёх частей приведённой выше структуры:
1) «Самому объекту» (das Objekt selbst), как мне видится, может соответствовать топос Реального, Вещь (das Ding).
2) «Утрате объекта» (den Verlust des Objekts) — топос Воображаемого, область предметных/вещ (ествен)ных/образных представлений.
3) «Скорби по утрате объекта» (die Trauer über den Verlust), как попытке символизации потери, отвечает топос Символического, область словесных представлений.
Фрейд пишет, что «поединки за объект» (борьба с объектом, чтобы избавиться от его мучающего присутствия и, одновременно, борьба с утратой объекта, чтобы сохранить его любовь) разворачиваются исключительно в «царств[е] реальных следов воспоминаний (в противоположность словесным катексисам)»[26], т.е. в бессознательном, но нигде кроме, как в регистре Воображаемого. Меланхолик (как и скорбящий) как будто захвачен красивыми, завораживающими, зачаровывающими, спектакулярными картинками утраченного объекта, воспоминаниями о нём, он не может выйти из зеркальных, диадных отношений нарциссической идентификации с объектом, который более не присутствует в реальности (или никогда не сможет в ней присутствовать)[27]. Меланхолик словно парализован апорией или дурным силлогизмом, который можно было бы сформулировать так: «Sans toi je suis rien (формула влюбленности по-французски: “без тебя — я ничто”). Если ты умрешь, то умру и я. Ты умер, но я не умер. Значит, ты не [совсем] умер. Или я не [совсем] жив. Одно из двух, или всё вместе».
Что же делается в «меланхолическом Символическом»?
В то время, как утраченный (ли?) объект меланхолика и его нарциссические идентификации с ним действительно находятся полностью в Воображаемом, сам меланхолик же, как субъект, находится в регистре Символического. Он потерпел там крушение, как говорит Лакан. Он без остатка там застрял, в цикле навязчивого повторения предавшись символизации себя самого как утраченного объекта, но при этом означающие как будто бы перестали действовать. Это и составляет всю сложность меланхолии — топосы Воображаемого и Символического никак не зацеплены друг с другом, идентификация и символизация оттёрты, оттеснены друг от друга. В этом, похоже, и заключается расщепление, так свойственное меланхолии: расщепление внутри Я, расщепление между любовью и ненавистью.
Регистру же Реального в меланхолии соответствует то, что Фрейд обозначал как «меланхолический комплекс», ведущий себя «как открытая рана», который «опустошает Я до полного» (Фрейд выбирает очень яркий «фармакологический» эпитет: «токсического») «оскудения» . О меланхолии как о «ране» и «внутреннем кровоизлиянии» либидо Фрейд говорил еще в т.н. «Черновике G» (январь 1895 года, за 20 лет до «Скорби и меланхолии») — самой первой его попытке психоаналитически (вернее, метапсихологически) осмыслить меланхолию.
Вернемся к Лакану. На встрече 6-го Семинара «Желание и его интерпретация» 22 апреля 1959 года, затрагивая вопрос меланхолии, он произнес следующее:
«…Дыра в Реальном (trou dans le réel), спровоцированная утратой, реальной утратой, потерей, невыносимой для человеческого существа, провоцирующей его скорбь; эта дыра в реальном образовывается функцией, являющейся изнанкой [того механизма], который я представил ранее под названием Verwerfung» (перевод с французского мой).
В одном предложении здесь говорится о двух существенных вещах:
1) Возможна дыра в Реальном (именно в регистре Реального, а не в реальности). Реальное же часто прочитывают у Лакана, если вспомнить классическое его определение, данное Жижеком, как «грубую, предсимволическую реальность, всегда возвращающуюся на свое место»[29]. Но будет ли уместно относить на счет Лакана — пусть даже и т.н. «раннего» — уяснение Реального как реальности, оголенной до грубой её данности в требованиях биологического тела, материалистической «первичности»? Неужели Реальное — это «всего лишь» реальность?… Во 2-ом семинаре Лакан говорит о том, что в Реальном нет трещин, и повторяет он это настойчиво, несколько раз подряд: «Реальное не даёт трещин», «В Реальном нет ни единой трещины», «в Реальном нет трещин»[30]. «Трещиноватость» (пользуясь понятием из материаловедения), а следовательно, изначальная дефектность, свойственна именно Символическому. Почему? Потому что именно Символическое работает как скверно собранная машина: означающие отбрасываются, символизация всячески сбивается, точки пристёжки рассыпаются, а означающая цепочка то и дело грозит заклиниванием и коллапсом.
В Реальном могут быть дыры. Дыра — это совсем не то, что трещина. Однако у Жижека мы узнаем, что, оказывается, «Реальное само по себе — [это] дыра… в самом средоточии символического порядка»[31]. Здесь следовало бы не согласиться со словенским учёным мужем, ибо дыра в Символическом — это, так или иначе, но в любом случае — означающее. Дыра в Символическом, опираясь на 3-ий семинар, — это то, что конституирует психотическую структуру («психоз представляет собой дыру, нехватку на месте означающего»[32]), но это не Реальное «само по себе». Дыра же в Реальном — это что-то совершенно иное, это определенно не дыра в дыре в Символическом.
2) Имеется такой механизм, как «инверсия/изнанка/негатив отбрасывания» (l’inverse de Verwerfung). Быть может, это и есть неназванный фундаментальный механизм, формирующий меланхолическую структуру, отличную от невроза, психоза, перверсии?
В чем же может заключаться эта «инверсия»? Как мне кажется, в том, что если при «обычном психотическом» Verwerfung в Символическом никогда не было сделано утверждения первичного означающего, то при «инверсии отбрасывания» в Реальном никогда не было сделано отрицания. Т.е. не было совершено «убийство Вещи» первичным означающим, каковое, однако, было принято — Bejahung в меланхолии так или иначе состоялось.
Но кто может с уверенностью сказать, что это подразумевает автоматический, неизбежный размен Вещи на означающие, подобно обмену драгоценного самородка на казначейские билеты?… Жижек:
«Реальное выступает начальной точкой, основанием, фундаментом процесса символизации (поэтому Лакан и говорит о «символизации Реального»)… Реальное предшествует символическому порядку и, следовательно, структурируется им, попадая в его сети. Это основной мотив Лакана: символизация как процесс омертвления, истощения, опустошения, дробления полноты Реального, которым характеризуется живое тело… [Наслаждение] — это основание, на котором совершается символизация, базис, который опустошается, выхолащивается, структурируется символизацией…»[33].
C такой точки зрения, Реальное — это полнота избытка некоей примордиальной негативности (что-то наподобие гегелевского Бытия, пустого до степени приравненности к Ничто), осушающаяся (мелиорирующаяся) Символическим во [И]мя (-Отца) учреждения нехватки, после какового субъект может с грехом пополам получать порою доступ к Реальному,
…«Пуповина сновидения»[36] — не является ли она метой того обстоятельства, что психоанализ с самого начала задумывался о том, что в жизни всякого человека выдаются такие времена, когда вовсе не Реальное ускользает от означающих, а — наоборот — как раз означающие теряют свою силу, и субъект неуловимым, невыразимым и непредсказуемым способом дотрагивается до Реального, предается самой Вещи?… Возможно ли, вслед за Жижеком и американскими лаканистами, решительно и твердо заявить: коль скоро мы говорящие существа, то мы уже по определению навсегда утратили доступ к Вещи, а ежели нет (или у нас остались какие-то к ней лазейки), то тогда дело будет идти о «сбоях символизации»,«чреватом травмой столкновении с нарушениями устойчивости символической вселенной субъекта»[37]? Судя по всему, меланхолик, сведенный к недвижимому, безмолвному телу, для которого не существует ни боли, ни удовольствия, ни дня, ни ночи, ни себя, ни других («больной не реагирует даже на применение сильных внешних раздражителей, словно уже не принадлежит миру живых»[38]), как никто другой ведает то самое Реальное, которое Жижек то и дело подменяет Воображаемым — галереей пугающих, «криповых», плохих[39] визуальных образов, только упрочивающих власть Другого и служащих инструментом его наслаждения.
Здесь я вынужден оставить невероятно сложный и важный вопрос о Реальном, с надеждой вернуться к нему при подходящем случае, т.к. вопрос этот заслуживает отдельного пристального анализа, и перейти к подведению итогов всего сказанного мной о меланхолии.
Если в психозе отброшенное означающее возвращается в Реальном, то в меланхолии недоубитая, неживая, немёртвая (вечно ни живая ни мёртвая) Вещь возвращается в Символическом. Возвращается именно как неясный призрак (подобно призраку отца Гамлета), а не как полнота и плотность галлюцинации. Возвращается всякий раз, сопровождаемая символическим требованием наконец убить ее, покончить с ней. Или даже — отомстить за нее, как призывала Гамлета тень его отца.
Становится понятным, почему Фрейд, говоря о мании, не принимал во внимание различие между объектом, утратой объекта и скорбью по утрате объекта, ибо любая утрата и всякая работа, совершаемая в отношении неё, у меланхолика/маниака всегда отсылает к Вещи, которая была не до конца убита, которая, под предлогом утраты объекта, будет возвращаться к субъекту непрестанно. Та самая trou dans le réel, дыра в Реальном — как раскрытая рана, как прорванная труба, в которую уходит всё наслаждение субъекта. И действительно, очень тяжелая клиника меланхолии с ее симптоматикой «абулии», «ангедонии» и кататонии, пересекающаяся с клиникой аутизма или деменции (состояниями, когда символизация по
В яркой клинике меланхолии влечения и означающие словно бы вообще никак между собой не связаны, между ними — пропасть. Это то, что Кристева называет меланхолической асимволией[41]. Наиболее частые жалобы меланхолика, которым он предается: «я ничего не хочу», «я ничего не чувствую», «я — ничто (жество)», «я — вещь», je (nes) suis rien. Что такое, по сути, меланхолия и депрессия, как не потеря интереса, потеря желания; что это, как не состояние, когда означающие перестают действовать?
Итак, можно сделать вывод: меланхолик принял Имя-Отца (первоначальное утверждение состоялось), но в молчании он отказался убивать Вещь. «Депрессивный человек… отказывается наделять что-либо значением и погружается в молчание боли или спазм слёз, которые служат поминовением о воссоединении с Вещью»[42]. Фундаментальный механизм, формирующий меланхолическую структуру, можно было бы наименовать словом Verlust — потерей, пропажей, утратой «силы и значения» первичного означающего, утратой, выводящей субъекта из (вне) («Ver-») круга, очерченного оппозицией Lust/Unlust, подробно разобранной Лаканом в 7-ом семинаре. От круга принципа удовольствия к неозначенному наслаждению?…
Иначе говоря, инсталляция Имени-Отца еще ничего не гарантирует и даже не обещает субъекту. Никакого взаимовыгодного обмена наслаждения на означающее, основанного на предустановленной гармонии между ними, не существует.
В заключение скажу, что Лакан в 10-ом семинаре дал одно из возможных нахождений этой странной, тёмной дыры в Реальном: «[Означающие]… начинают проделывать в реальном дыры, среди которых и появляется, наконец, дыра, именуемая субъектом»[43].
Субъект — это и есть дыра в Реальном. А стало быть, невозможен субъект, который не был бы меланхоликом.
Примечания:
[1] Французское существительное «rien», в зависимости от контекста, может означать и «ничто», и «что-то» («нечто»), и «ничтожество» (нечто незначительное, мелочное, находящееся на грани бытия и небытия), и даже «вещь»: его этимология восходит к латинскому «res» — можно вспомнить, к примеру, картезианское «res cogitans» («вещь мыслящая»).
[2] Fink B. A Clinical Introduction to Lacanian Psychoanalysis: Theory and Technique. Cambridge: Harvard University Press, 1997. P. 75
[3] По утверждению Финка, «можно предположить, что можно обнаружить больше форм отрицания, что привело бы к наличию четырёх и более основных структур психики, но, согласно текущим практическим исследованиям и теории, данные три структуры покрывают собой всё поле психологических феноменов» (Fink B. A Clinical Introduction to Lacanian Psychoanalysis. P. 77. Перевод на русский: Финк Б. Лакановский подход к диагнозу)
[4] Фрейд З. Отрицание // Фрейд З. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 3. Психология бессознательного. М.:
[5] По Якобсону, фатическая функция языка «осуществляется посредством обмена ритуальными формулами или даже целыми диалогами, единственная цель которых — поддержание коммуникации», и именно она «является единственной функцией, общей для [говорящих птиц] и для людей. Эту функцию первой усваивают дети; стремление вступать в коммуникацию появляется у них гораздо раньше способности передавать или принимать информативные сообщения» (Якобсон Р. Лингвистика и поэтика // Структурализм: «За» и «против». М.: Прогресс, 1975. С. 201)
[6] «Психоневрозы — это, так сказать, негатив перверсий» — эту мысль Фрейд впервые озвучил в 1905 году в случае Доры (Фрейд З. Фрагмент анализа одного случая истерии // Фрейд З. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 6. Истерия и страх. М.
[7] Лакан Ж. (1955/56) Психозы. Семинары. Книга 3. М.: Гнозис/Логос, 2014. С. 269–270
[8] Там же. С. 35
[9] См. Borie J. Le psychotique et le psychanalyste. P.: Editions Michèle, 2012. P. 63. Перевод на русский: Бори Ж. Психоз сегодня. Элементарный феномен
[10] Лакан Ж. Психозы. С. 124
[11] Где и был впервые введен неологизм «шизофрения» в качестве обозначения психиатрического диагноза.
[12] Фрейд З. Бессознательное // Фрейд З. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 3. Психология бессознательного. М.:
[13] Kohl F. The beginning of Emil Kraepelin’s classification of psychoses. A historical-methodological reflection on the occasion of the 100th anniversary of his “Heidelberg Address” 27 November 1898 on “nosologic dichotomy” of endogenous psychoses // Psychiatr Prax. May 1999. Vol. 26. No. 3. P. 105-111
[14] Фрейд З. Печаль и меланхолия // Фрейд З. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 3. Психология бессознательного. М.:
[15] Фрейд З. Невроз и психоз // Фрейд З. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 3. Психология бессознательного. М.:
[16] Абрахам К. Подходы к психоаналитическому исследованию и лечению маниакально-депрессивного расстройства и родственных ему состояний // Абрахам К. Психоаналитические труды в 3 томах. Т. 1. Работы 1907–1912 гг. Ижевск, ERGO, 2009. С. 280
[17] Фрейд З. Печаль и меланхолия. С. 219
[18] Абрахам К. Подходы к психоаналитическому исследованию и лечению маниакально-депрессивного расстройства… С. 283
[19] Данное «отсутствие недостатка» (так, у маниака нет недостатков, он преисполнен одних только достоинств, являясь совершенным фаллосом) можно было бы обыграть с самых разных сторон, но у меня, к сожалению, нет на это места.
[20] Лакан Ж. (1962/63) Тревога. Семинары. Книга 10. М.: Гнозис/Логос, 2010. С. 418
[21] Фрейд З. Печаль и меланхолия. С. 214
[22] Может быть, «бесстыдство» — тот способ отношения к Другому, который объединяет меланхолию и манию (в отличие от вины, которая несомненно пожирает меланхолика, но совершенно пропадает в случае мании, вплоть до полного впечатления исчезновения у маниака инстанции Сверх-Я).
[23] Фрейд З. Печаль и меланхолия. С. 223. В немецком оригинале: «In der Manie muß das Ich den Verlust des Objekts (oder die Trauer über den Verlust oder vielleicht das Objekt selbst) überwunden haben». В переводе Боковикова было утрачено слово «vielleicht» («возможно»), относящееся к «самому объекту». В переводе Стрейчи в англоязычном «Стандартном издании» оно присутствует: «…or perhaps the object itself» (Freud S. Mourning and Melancholia // The Standard Edition of the Complete Psychological Works. Vol. XIV (1914–1916). L.: The Hogarth Press, 1957. P. 255) В самом первом переводе «[Скорби] и меланхолии» на русский, выполненном Моисеем Вульфом и изданном в 1923 году, т.е. при жизни Фрейда, в сборнике «Основные психологические теории в психоанализе», слово «vielleicht», переведенное как «может быть», также сохранено.
[24] Фрейд З. Печаль и меланхолия. С. 213
[25] Там же. С. 213-214
[26] Там же. С. 225
[27] Эта заворожённость образом воображаемо-утраченного объекта лежит и в основе ностальгии или тоски — аффекта, находящегося, я бы сказал, между скорбью и меланхолией и связанного с переживанием особой горько-сладкой эмоции, которая сложным образом соединяет удовольствие и боль/наслаждение на самой границе принципа удовольствия и поддерживается желанием утраты. Сюда же можно включить и романтические концепции Sehnsucht (тоски по причине неутолимости неосуществимого желания) и Weltschmerz («мировой скорби»), а также «моно-но аварэ» — специфическую для японской культуры эмоцию, определяемую как «очарование хрупкостью/бренностью вещей», и в
[28] Фрейд З. Печаль и меланхолия. С. 221
[29] Жижек С. Возвышенный объект идеологии. М.: Художественный журнал, 1999. С. 164
[30] Лакан Ж. (1954/55) «Я» в теории Фрейда и технике психоанализа. Семинары. Книга 2. М.: Гнозис/Логос, 1999. С. 143
[31] Жижек. Возвышенный объект идеологии. С. 172
[32] Лакан Ж. Психозы. С. 267
[33] Жижек. Возвышенный объект идеологии. С. 172
[34] Там же. С. 57
[35] Жижек С. 13 опытов о Ленине. М.: Ad Marginem, 2003. С. 231
[36] «Каждое сновидение имеет по меньшей мере одно место, в котором оно непонятно, так сказать, пуповину, которой оно связано с неизвестным» (Фрейд З. Собр. соч. в 10 тт. Т. 2. Толкование сновидений. М.:
[37] Жижек С. Возвышенный объект идеологии. С. 173
[38] Абрахам К. Подходы к психоаналитическому исследованию и лечению маниакально-депрессивного расстройства… С. 281
[39] Скажем, для Финка психоз как будто бы представляется действительно чем-то плохим или даже худшим, а
[40] Лакан Ж. (1953/54) Работы Фрейда по технике психоанализа. Семинары. Книга 1. М.: Гнозис/Логос, 1998. С. 80. Стоит расширить цитату: «Другого больше нет. Существует лишь своего рода непосредственный внешний мир — проявления, воспринимаемые в “примитивном реальном”, как я его назвал, в реальном, не подвергшемся символизации, несмотря на символический, в общепринятом понимании, смысл данного феномена». Здесь Лакан говорит о случае Человека-Волка, который, по его словам, «вовсе не является психотиком», «но речь идет, на самом деле, о феномене психоза» (не обязательно именно переживать психоз, чтобы зарекомендовать себя как психотика, подобные переживания могут быть свойственны и, к примеру, истерику). Иначе говоря: то, что может восприниматься как нечто относящееся к Реальному, вовсе не обязательно (и почти всегда не) есть само Реальное. Реальное — это то, что не обозначается, это то, о чем молчат.
[41] Кристева Ю. Чёрное солнце: Депрессия и меланхолия. М.: Когито-Центр, 2010. С. 15
[42] Там же. С. 52
[43] Лакан Ж. Тревога. С. 110
