Слово партия берется здесь в значении, которое оно имеет на европейском континенте. То же самое слово в англосаксонских странах обозначает совершенно другую реальность. Оно имеет корни в английской традиции и непереводимо. Опыт полутора веков показывает это достаточно. В англосаксонском понятии партии есть элемент игры, спорта, который может существовать только в институтах аристократического происхождения; в институтах, которые изначально являлись плебейскими, все серьезно.

Идея партии не входит во французскую политическую концепцию 1789 года, только если как зло, которое следует избегать. Но существовал якобинский клуб. Прежде всего это было место свободной дискуссии. Он не был некой разновидностью фатального механизма, который трансформирует ее. Только давление войны и гильотины сделали его тоталитарной партией.

Борьба фракций при терроре руководствуется мыслью, так хорошо сформулированной Томским: «Одна партия у власть, и все остальные в тюрьме». Таким образом, на европейском континенте тоталитаризм является особым грехом партий.

Это, с одной стороны, последствия террора, с другой, влияние английского примера, который ввел партии в публичную европейскую жизнь. Тот факт, что они существуют, вовсе не является поводом для их сохранения. Только благо является законным поводом для этого. Зло политических партий бросается в глаза. Проблема, которую следует рассмотреть — это есть ли в них благо, которое перевешивает зло и делает, таким образом, их существование желательным.

Но гораздо более уместно спросить: есть ли в них хотя бы бесконечно малая частица блага? Не являются ли они злом в его чистом или почти чистом виде?

Если они — зло, то несомненно, что творят именно его и на практике не могут произвести ничего, кроме зла. Это догмат: «Хорошее дерево не приносит плохих плодов, а гнилое — хороших»‎ [Мф. 7:18 — прим. переводчик].

Но необходимо для начала понять, каков критерий блага. Им может быть только истина, справедливость и, во вторую очередь, общественная польза.

Демократия, власть наибольшего числа, не является благом. Она является средством для достижения блага, которое, верно или нет, считается эффективным. Если бы Веймарская республика, вместо Гитлера, решила самым строгим парламентским и законным путем поместить евреев в концлагеря и изощренно мучать до смерти, пытки не были бы и на атом более легитимными, чем сейчас. Однако подобное вовсе не является немыслимым.

Законно только то, что справедливо. Преступления и обман не являются таковыми ни в коем случае. Наш республиканский идеал целиком исходит из понятия общей воли Руссо. Но смысл этого понятия был утрачен почти сразу, потому что оно сложно и требует высокой концентрации внимания.

За исключением нескольких глав, мало какая книга сильна, ясна и чиста настолько, как «Об общественном договоре». Говорят, мало книг имели такое влияние. В действительности же все происходило и происходит так, как будто она никогда не была прочитана.

Руссо исходит из двух очевидностей. Одна, что разум различает и выбирает справедливость и невинную пользу, и что все преступления мотивированы страстью. Другая, что все люди имеют идентичный разум, в отличие от страстей, которые чаще всего различны. Следовательно, по какой-либо общей проблеме каждый думает самостоятельно и выражает мнение, и если затем мнения сходятся, возможно, что они совпадут в справедливой и разумной части каждого и разойдутся в несправедливой и ошибочной.

Только путем подобного рассуждения признается, что всеобщий консенсус указывает на истину.

Истина одна. Справедливость одна. Заблуждения и несправедливости бесконечно изменчивы. Таким образом, люди сходятся в справедливости и правде, тогда как ложь и преступления заставляют их бесконечно отдаляться. Союз является материальной силой, и мы можем надеяться найти в нем ресурсы для того, чтобы сделать в этом мире истину и справедливость материально более сильными, чем преступления и заблуждения.

Необходимо, чтобы этот механизм был подходящим. Если демократия создаст такой механизм, она будет благой. В любом другом случае — нет.

Несправедливая воля, общая для всей нации ни в каком случае не была выше в глазах Руссо — и он был прав — несправедливой воли отдельного человека.

Только Руссо думал, что в большинстве случаев общая воля всех людей действительно соответствует справедливости путем взаимной нейтрализации и погашения индивидуальных страстей.

Сообразно тому, как определенная масса воды, хоть и состоит из частиц, которые движутся и сталкиваются непрерывно, находится в полном равновесии и покое. Она возвращает предметам их образы с безупречной правдивостью. Она описывает идеальную горизонтальную плоскость. Она безошибочно говорит о плотности предметов, которые в нее погружены.

Если индивиды, подверженные страстям и склоняемые ими к преступлению и обману, в той же манере образуют честный и справедливый народ, тогда благо состоит в том, чтобы он имел суверенитет. Демократическая конституция является благой, если она изначально достигает в людях этого состояния равновесия, и только затем заботится о том, чтобы желания народа были воплощены в жизнь.

Подлинный дух революции 1789 состоит не в той мысли, что нечто справедливо, потому что народ хочет этого, но в том, что в определенных условиях воля народа имеет больше шансов, чем любая другая воля, соответствовать справедливости.

Есть несколько важных условий для принятия концепции общей воли. Два из них должны обратить на себя особое внимание. Во-первых, в моменте, когда народ осознает одно из своих желаний и выражает его, нет никакой коллективной страсти. Это делает вполне очевидным, что рассуждения Руссо терпят крах, как только появляются коллективные страсти. Руссо хорошо знал это. Коллективные страсти — это импульс к преступлению и обману бесконечно более мощный, чем любая индивидуальная страсть. В этому случае дурные импульсы, далекие от нейтрализации, взаимо возводятся в тысячную степень. Их давление почти непреодолимо, только если не настоящими святыми.

Вода, приводимая в движение сильным, стремительным потоком, больше не отражает предметы, не имеет горизонтальной плоскости, не показывает плотности.

И совершенно неважно, движима она одним потоком, пятью или шестью, которые сталкиваются и создают водоворот, она одинаково замутнена в обоих случаях.

Если одна коллективная страсть охватывает всю страну, страна единодушна в преступлении. Если две, четыре, пять или шесть коллективных страстей разделяют ее, она распадается на несколько банд. Разные страсти не нейтрализуются, как это бывает с прахом индивидуальных страстей, слившихся в одну массу; число слишком мало, сила каждого слишком велика, чтобы их можно было реализовать. Они сталкиваются с поистине адским шумом, который не дает даже на секунду услышать голос справедливости и правды всегда практически неразличимый.

Когда в стране господствует коллективная страсть, есть вероятность того, что любая частная воля будет ближе к справедливости и разуму, чем общая воля, или скорее то, что представляет карикатуру на нее.

Второе условие в том, что народ должен выражать свою волю в отношении проблем публичной жизни, а не просто делать выбор из нескольких кандидатов. Не говоря уже о выборе безответственных сообществ. Ибо общая воля не имеет никакого отношения к такому выбору.

Если 1789 был в известном смысле выражением общей воли, хоть представительная система и была принята им из–за невозможности представить другую, то это только потому, что имело место нечто гораздо более благое, чем выборы. Все живое, что тогда было в стране, а страна была переполнена жизнью, искало выражения своей мысли через органы требований и жалоб. Избранные представители в значительной степени проявили себя в ходе этого сотрудничества в области мысли; они с трепетом относились к нему; они чувствовали, что страна внимательна к их речам и ревностно следит за тем, чтобы они точно передавали ее устремления. В течение некоторого времени, недолгого времени, они действительно были просто органом выражения публичной мысли.

Подобного никогда больше не происходило.

Одна только констатация этих двух условий показывает, что мы никогда не знали ничего, что хотя бы отдаленно похоже на демократию. В том, что мы называем этим именем, народ не имеет ни возможности, ни средств выразить мнение ни по одной проблеме публичной жизни; и все, что ускользает от частных интересов достается коллективным страстям, которые систематически, официально одобряются.

Использование слов демократия и республика также обязывают исследовать с особым вниманием две следующих проблемы: как действительно дать людям, которые составляют народ Франции, возможность иногда высказывать суждения о главных проблемах публичной жизни?

Как не допустить, в тот моменте, когда народ спрашивают, чтобы в нем распространился какой-либо вид коллективной страсти?

Если мы не продумаем два этих пункта, бесполезно говорить о республиканской легитимности. Найти решение непросто. Но очевидно, после внимательного исследования, что любое решение сперва будет предполагать упразднение политических партий. Для оценки политический партий согласно критерию истины, справедливости и общественного блага, следует начать с различения их сущностных характеристик.

Мы можем перечислить три:

— Политическая партия — это машина по производству коллективных страстей.

— Политическая партия — это организация, выстроенная таким образом, чтобы оказывать коллективное давление на мысль каждого, кто состоит в ней.

— Первая и в конечном счете единственная цель любой политической партии — это ее собственный рост, который не знает предела.

Согласно этим трем характеристикам, каждая партия тоталитарна в зародыше и по своим устремлениям. Если одна партия в действительности не такова, то просто потому, что окружающие ее партии не менее тоталитарны, чем она сама.

Эти три характеристики являются очевидными фактическими истинами для любого, кто наблюдал вблизи партийную жизнь.

Третья — это частный случай феномена, который можно наблюдать всюду, где коллектив доминирует над мыслящими личностями. Это переворачивает отношение между целью и средством. Всюду, без исключений, все вещи, считающиеся целями по природе, по определению, по сущности и по очевидности, являются лишь средствами. Мы бы могли привести столько примеров из любой из сфер, сколько захотели. Деньги, власть, государство, величие нации, экономическое производство, университетский диплом и многое другое.

Благой бывает только цель [используется слово fin, которое одновременно объединяет в себе и цель, и результат процесса. — прим. переводчик]. Все, что принадлежит к области фактов относится к порядку средств. Но коллективное мышление не способно подняться над областью фактов. Это животное мышление. Оно имеет такое представление о благе, которого достаточно, чтобы совершить ошибку, приняв то или иное средство за абсолютное благо.

Это касается и партий. Партия в принципе является инструментом на службе определенной концепции общественного блага.

Это также верно для тех партий, которые связаны с интересами отдельного социального класса, так как у них всегда есть определенная концепция блага, в соответствии с которой якобы существует совпадение между общественным благом и ее интересами. Но эта концепция крайне неясна. Это верно без исключений и почти без различий в степени неясности. Самые непоследовательные и самые строго организованные партии равны в неясности своих доктрин. Ни один человек, как бы глубоко он не изучал политику, не смог бы четко и ясно изложить доктрину какой-либо партии, в том числе, если потребуется, и своей собственной.

Люди едва ли признаются в этом себе. Если они признают это, то наивно поддадутся искушению видеть в этом знак личного бессилия, не понимая, что выражение «доктрина политической партии» никогда не может, согласно природе вещей, иметь никакого значения.

Человек, даже если он проводит свою жизнь в изучении проблем идей, очень редко имеет доктрину. У коллектива ее не бывает никогда. Это не коллективная вещь. Можно сказать, правда, христианская доктрина, индуистская доктрина, пифагорейская доктрина и так далее. То, что в таких случаях обозначается этим словом, не является ни индивидуальным, ни коллективным; это явление, расположенное бесконечно выше обеих областей. Это ясная и простая правда.

Цель политических партий — туманная и нереальная вещь. Если бы она была реальной, она бы требовала больших усилий по концентрации внимания, так как концепция общественного блага непростая вещь для мышления. Существование партий осязаемо, очевидно и не требует никаких усилий для распознания. Таким образом, неизбежно, что в действительности целью для партии является она сама.

Это идолопоклонничество, потому что только у Бога его цель законно содержится в нем самом.

Переход прост. Предлагают аксиому, что необходимым и достаточным условием для того, чтобы партия эффективно служила концепции общественного блага, с целью чего она якобы и существует, является обладание большим количеством власти.

Но никакое конечное количество однажды полученной власти на самом деле не может рассматриваться как достаточное. В действительности партия, в результате отсутствия мышления, находится в постоянном состоянии бессилия, которое она всегда приписывает нехватке власти, располагаемой ею. Если она будет иметь абсолютную власть в стране, международные условия станут узкими ограничениями.

Таким образом, сущностная тенденция партий тоталитарна не только по отношению к нации, но и по отношению ко всему земному шару. Это именно так, потому что собственная концепция общественного блага той или иной партии — фикция, пустая вещь, лишенная реальности, которая навязывает поиск тоталитарной власти. Все реальное само по себе подразумевает предел. То, чего не существует, никогда не бывает ограничено.

Именно поэтому существует родство, альянс, между тоталитаризмом и ложью. Множество людей, правда, никогда не считаются власть тотальной, эта мысль испугала бы их. Она головокружительна, и нужно иметь определенное величие, чтобы отстаивать ее. Эти люди, когда они заинтересованы в партии, ограничиваются желанием ее роста; но как чего-то, что не имеет предела. Если в этом году на три члена больше, чем в прошлом, или сбор принес на сто франков больше, они довольны. Но они хотят, чтобы это продолжалось бесконечно в том же направлении. Они никогда не подумали бы, что их партия может иметь слишком много членов, слишком много избирателей, слишком много денег.

Революционный темперамент ведет к познанию тотальности. Мелкобуржуазный темперамент ведет к замыканию в образе медленного, непрерывного и беспредельного прогресса. Но в обоих случаях материальный рост партии становится единственным критерием, в соответствии с которым во всем определяется благо и зло. Ровно так, как если бы партия была животным в навозе, а весь мир создан, чтобы его откармливать.

Нельзя служить Богу и маммоне одновременно. Если используется критерий определения блага, отличный от самого блага, то понятие блага теряется.

Поскольку этим критерием становится рост партии, из этого неизбежно следует коллективное давление партии на мышление людей. Это давление осуществляется на практике. Оно выставляется напоказ. Оно признается, декларируется. Это ужаснуло бы нас, если бы привычность этого явления не сделал нас такими черствыми.

Партии — это орган публично и официально построенный таким образом, чтобы убивать в душах чувство правды и справедливости.

Коллективное давление оказывается на огромную публику с помощью пропаганды. Признанная цель пропаганды — убеждать, а не направлять к свету. Гитлер очень хорошо понимал, что пропаганда всегда является попыткой порабощения души [слово esprit может одновременно значить как рассудок, так и душу. Так как в религиозной философии Вейль рассудок является лишь одной из частей души, мы остановимся на втором варианте. — прим. переводчик]. Все партии ведут пропаганду. Те, которые не ведут — исчезнут, потому что ее будут вести другие. Все признают, что они ведут пропаганду. Никто из них не смел в обмане настолько, чтобы утверждать, что они осуществляют образование публики, что они формируют суждение народа.

Партии, правда, говорят об образовании по отношению к пришедшим к ним: сочувствующим, новичкам, новым сторонникам. Эти слова — ложь. Они являются подготовкой к гораздо более строгой и изощренной власти партии над мышлением ее членов.

Предположим, член партии — депутат, кандидат в депутаты или просто активист — публично возьмет на себя вот такое обязательство: «каждый раз, когда я исследую любую политическую или социальную проблему, я обещаю абсолютно забывать тот факт, что я являются членом этой партии, и заботиться исключительно о поиске общественного блага и справедливости».

Эта речь будет встречена очень плохо. Его соратники и многие другие люди обвинили бы его в предательстве. Менее враждебные сказали бы: «зачем тогда ты примкнул к партии?» — таким образом наивно признав, что вступая в партию ты отрекаешься от поиска. единственно общего блага и справедливости. Этот человек был бы исключен из своей партии или по крайне мере лишился должности; он определенно больше не будет избран.

Но невозможным кажется даже то, чтобы такая речь вообще прозвучала. В действительности, если не ошибаюсь, подобного никогда и не было. Если некие слова с виду похожи на приведенные, то они звучали только от людей, желавших править с опорой на чужую партию, а не на свою. В этом случае такая речь была бы постыдной.

С другой стороны, находят вполне естественным и похвальным, когда кто-то говорит: «как консерватор, я считаю, что…» или «как социалист, я считаю, что…».

Это, правда, свойственно не только партиям. Еще более охотно говорят: «как француз, я считаю, что…», «как католик, я считаю что…».

Маленькие девочки, которые заявляют, что примкнули к голлизму как франузском эквиваленту гитлеризма, добавляют: «истина относительна, даже в геометрии» [малопонятно, о ком здесь идет речь, учитывая, что голлизм позиционировал себя как освободительное движение французов против гитлеризма. — прим. переводчик]. И этим они указывают на центральную проблему.

Если нет истины, законно мыслить так или иначе в зависимости от случайного состояния, в котором мы пребываем. Как наши волосы: черные, русые, рыжие или блондинистые, и будто из–за этого мы излучаем те или иные мысли. Тогда мысль, подобно волосам, является процессом физического удаления.

Если признать, что истина есть, то будет позволено думать только то, что истинно. Тогда мы думаем так не потому, что мы французы, католики или социалисты, но потому, что неотразимый свет очевидности обязывает нас думать так, а не иначе.

Если нет ничего очевидного, если есть только сомнение, тогда ясно, что в условиях располагаемых нами знаний вопрос является неразрешимым. С одной стороны, если есть низкая вероятность, то есть и очевидность, что она низка и так далее. В любом случае, внутренний свет всегда награждает того, кто советуется с ним, ясным ответом. Содержание ответа может быть утвердительно в большей или меньшей степени; это неважно. Оно всегда подлежит пересмотру, но ни одно исправление не может быть внесено, только если не еще более ярким светом.

Если человек, член партии, абсолютно решителен в том, чтобы быть преданным во всех своих мыслям только внутреннему свету и ничему другому, он не сможет заставить свою партию понять это решение, и тогда, оставаясь в ней, он будет находится в состоянии обмана.

Эта ситуация может быть произойти только из–за необходимости, которая принуждает находиться в партии, чтобы эффективно участвовать в публичных делах. Но тогда эта необходимость зло и ей нужно положить конец путем упразднения партий.

Человек, который не сделал выбор в пользу исключительной верности внутреннему свету, помещает обман в центр своей души. Наказанием за это является внутренняя темнота.

Было бы тщетно пытаться избежать этого с помощью проведения различия между внутренней свободой и внешней дисциплиной. Потому что тогда необходимо обманывать общество, по отношению к которому каждый кандидат, каждый избранный, имеет особое обязательство говорить правду.

Если я соберусь, во имя своей партии, сказать вещи, которые считаю противоречащим истине и справедливости, обозначу ли я это предварительно? Если нет, то я солгу. Из этих трех форм обмана — партии, общественности и самого себя — первая наименее плоха. Но если членство в партии всегда заставляет обманывать, существование партий есть абсолютное, безусловное зло.

Это часто можно заметить в объявлениях собраний: господин X будет представлять точку зрения коммунистов (по вопросу, который является темой собрания). Господин Y будет представлять точку зрения социалистов. Господин Z будет представлять точку зрения либералов.

Как эти несчастные узнали точки зрения, которые собираются представлять? С кем они могли посоветоваться? С каким оракулом? У коллектива нет ни языка, ни ручки. Все средства выражения индивидуальны. Коллектив социалистов не располагается ни в одном индивиде. Коллектив либералов тем более. Коллектив коммунистов живет в Сталине, но он далеко, они не могут позвонить ему перед собранием.

Нет, господа X, Y, Z советовались с самими собой. Но если бы они были честными, то сначала погрузили бы себя в особое психическое состояние, похожее на то, в которое их часто погружает атмосфера коммунистических, социалистических и либеральных кругов.

Если пребывая в этом состоянии люди идут у него на поводу, то естественно возникает язык, соответствующий «точке зрения» коммунистов, радикалов или либералов.

При условии, разумеется, строгого запрета всех усилий по концентрации внимания с целью распознания справедливости и истины. Если приложить эти усилия, то можно рискнуть, переполняясь страхом, высказать «личную точку зрения».

Потому что в наши дни недоверие по отношению к справедливости и истине рассматривается как ответ на личную точку зрения.

Когда Понтий Пилат спросил у Христа: «что есть истина?», Христос промолчал. Он ответил заранее, сказав: «Я на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине». Есть только один ответ. Истина — это мысли, которые возникают в душе мыслящего создания, единственно, тотально и исключительно жаждущего истины.

Ложь, заблуждение — слова синонимы — это мысли тех, кто не хочет истины, и тех, кто желает истины и вдобавок других вещей. Например тех, кто жаждет истины и помимо нее соответствия с тем или иным устоявшимся мнением.

Но как желать истину без какого-либо знания о ней? Это тайна тайн. Слова, которое выражают непостижимое совершенство в человеке — Бог, истина, справедливость, произносимые внутри со стремлением, без соединения с какой-либо концепцией, имеют силу возвышать душу и заполнять все светом.

Лишь желая истину саму по себе и не пытаясь угадать ее содержание наперед мы принимаем свет. В этом заключается весь механизм внимания. Невозможно исследовать проблемы публичной жизни, направляя свое внимание, с одной стороны, на поиск истины, справедливости и общего блага, а с другой, сохранять точку зрения, которую подобает иметь члену такой-то партии. Человеческая способность к вниманию не может заботиться о двух этих вещах одновременно. В действительности, кто цепляется за одно, тот предает забвению другое.

Но никакие страдания не ждут того, кто предает забвению справедливость и истину. Наоборот, партийная система предлагает гораздо более болезненные наказания за неповиновение. Наказание, которые касаются почти всего — карьеры, чувств, дружбы, репутации, чести, иногда даже и семейной жизни. Коммунистическая партия развила эту систему до совершенства.

Даже в том, кто внутренне не сдается, существование наказаний неизбежно искажает проницательность. Если он хочет реагировать на влияние партии, эта воля к реакции сама по себе является мотивом, чуждым истине, которого необходимо опасаться. Но не только его, но и самого этого опасения и так далее. Подлинное внимание — это такое сложное состояние человека, такое неистовое, что любого личного чувства беспокойства достаточно, чтобы помешать ему. Отсюда следует императив защищать, насколько это возможно, способность к проницательности, которую мы несем в себе самих, от шума личных надежд и страхов.

Если человек делает очень сложные числовые вычисления, зная, что он будет выпорон каждый раз, когда в ответе будет четное число, его ситуация будет очень сложной. Кое-что в плотской части души будет подталкивать его немного скорректировать расчеты, чтобы всегда получать нечетное число. Желая отреагировать, он рискует найти четное число даже там, где не нужно. Попав под это колебание, его внимание больше не является незатронутым. Если вычисления настолько сложны, что требуют часть от всей полноты внимания, неизбежно, что он будет очень часто обманывать себя. И это не поможет, если он очень умен, очень смел, очень ревностно относится к истине.

Что он он должен делать? Это очень просто. Если он может бежать из рук людей, которые угрожают ему поркой, он должен бежать. Если он мог не попасться им, он должен был сделать это.

Именно так дело обстоит с политическими партиями.

Если в стране есть партии, за этим рано или поздно последует, что фактическое положение дел будет таким, что эффективное участие в публичных делах без членства в партии и игры в их игру станет невозможным. Любой, кто заинтересован в публичных делах, хочет, чтобы его интерес к ним был эффективным. Таким образом те, кто склонны к заботе об общем благе либо отказываются думать о нем и обращаются к другим вещам, либо проходят через партийную шлифовку. В этом случае он получит хлопоты, которые исключают заботу об общем благе.

Партии — это удивительный механизм, из–за которого ни одна душа во всей стране не направляет свои усилия на поиск блага, справедливости и истины в публичных делах. Из этого следует, что — кроме очень небольшого числа случайностей — избираются и осуществляются только меры, противоположные общему благу, справедливости и истине. Если бы мы доверили дьяволу организацию публичной жизни, он бы не смог придумать ничего более изощренного.

Если реальность была немного менее суровой, то потому что партии еще не поглотили все вокруг себя. Но было ли действительно такое когда-то? Не была ли она точь-в-точь такой же мрачной, как на картине, описываемой нами здесь? Разве событие не показало этого [остается только догадываться, что за событие имеет в виду Вейль. Возможно, речь идет о событиях, современницей которых она была — приход нацистов к власти, Холокост и Вторая мировая война. — прим. переводчик]?

Следует признать, что механизм духовного и ментального давления, характерный для партий, был введен в историю католической церковью в процессе ее борьбы против ересей.

Новообращенный, который входит в церковь — или верующий, который совещается с самим собой и решает остаться в ней — видит в догме истину и благо. Но, переступая порог, он одновременно исповедует, что не поражен анафемой, то есть принимает целиком все пункты так называемой «строгой веры» (foi stricte). Он не изучал этих пунктов. Даже имея высокий уровень образования и культуры, всей жизни было бы недостаточно для этого изучения, потому что они включают исторические обстоятельства каждого осуждения.

Как присоединиться к утверждениям, которых не понимаешь? Достаточно безусловно подчиниться авторитету, от которого они исходят.

Вот почему Фома Аквинский хотел поддерживать свои утверждения авторитетом церкви, исключая все остальные аргументы. Так как, говорил он, не нужно ничего большего для тех, кто их принимает; и никакой аргумент не убедит тех, кто отвергает.

Таким образом, внутренний свет очевидности, эта способность к проницательности, дарованная человеческой душе свыше в ответ на жажду истины, тратится впустую и приговаривается к рабскому труду вроде внесения дополнений, исключая любое исследование духовной судьбы человека. Мотивом мышления больше является не безусловное, непреодолимое желание истины, но желание соответствовать заранее установленному учению.

То, что церковь, основанная Христом, таким образом, в значительной мере подавила дух истины — и если, несмотря на инициализацию, она не сделала этого полностью, то только потому, что мистика предоставила надежное убежище — это трагическая ирония. Это часто отмечалось. Но меньше отмечали другую трагическую иронию. То, что революционное движение против удушения духа инквизицией взяло ориентацию, которая проделала ту же работу.

Религиозная реформа и гуманизм Просвещения повторно произвели этот переворот, широко способствовав появлению, после трех веков созревания, духа 1789 года. Результатом стала наша демократия, основанная на игре партий, в которой каждая из них является маленькой светской церковью, вооруженной угрозой отлучения. Влияние партий осквернило всю духовную жизнь нашей эпохи.

Человек, который примкнул к партии, предположительно увидел в действиях и пропаганде этой партии нечто, что показалось ему справедливым и благим. Но он никогда не изучал позицию партий относительно всех проблем общественной жизни. Вступая в партию он принимает позиции, которые игнорирует. Таким образом, он подчиняет свои мысли авторитету партии. Когда он постепенно узнает эти позиции, то принимает их без проверки.

Это в точности та ситуация, в которой оказывался присоединяющийся к католической ортодоксии, понятной согласно Фоме Аквинскому.

Если человек, требуя свой партбилет, сказал бы: «я согласен с партией в этом, этом и этом; я не изучал других ее позиций по другим вопросам и полностью сохраняю по ним свое прежнее мнение», без сомнения, его попросят прийти в другой раз.

Но в действительности, за очень редким исключением, человек, который вступает в партию, послушно принимает позицию души, которую затем выражает в словах: «как монархист, я считаю, что…; как социалист, я считаю, что…». Это так удобно! Потому что это позволяет не думать самому. Нет ничего более комфортного, чем не думать.

Что касается третьей характеристики партий, а именно, что они являются машиной по производству коллективных страстей, она настолько очевидна, что ее даже не нужно обосновывать. Коллективная страсть — это уникальная энергия, которой располагают партии для внешней пропаганды и внутреннего изощренного давления на душу каждого члена.

Признают, что дух партии слеп, делает глухим к истине, толкает даже честных людей к жестокости, наиболее безжалостной к невиновным. Это признают, но не думают об упразднении организаций, которые производят этот дух.

При этом запрещают наркотики. До сих пор есть люди, которые предаются их употреблению. Но их было бы больше, если бы государство организовало распродажу опиума и кокаина в каждом табачном магазине с рекламными афишами для поощрения потребителей.

Вывод в том, что институт партий, кажется, представляет из себя почти чистое зло. Они порочны в принципе, их практические последствия также пагубны.

Упразднение партий будет почти чистым благом. Оно в высшей степени законно формально, и, видимо, на практике будет иметь только благие последствия.

Кандидаты будут говорить избирателям не: «я имею такой-то ярлык» — что практически ничего не говорит публике о его конкретном отношении к конкретным проблемам, — а: «я думаю это, это и это в отношении таких-то важных проблем».

Избранные будут объединяться и разъединяться по правилам естественной и изменчивой игры сходств. Я могу быть полностью согласна с господином A по вопросу колонизации и не согласна в вопросе крестьянской собственности; и наоборот с господином B. Если речь будет идти о колонизации, перед заседанием я буду беседовать с господином A; если речь пойдет о крестьянской собственности, то с господином B.

Искусственная кристаллизация в партиях имеет так мало общего с реальной близостью, что депутат может быть не согласен по всем конкретным позициям с однопартийцем и соглашаться с человеком из другой партии.

Как много раз в Германии, в 1932, коммунисты и нацисты, спорящие на улицах, были поражены до головокружения, когда осознавали, что они согласны по всем пунктам!

За пределами парламента существовали бы журналы о политических идеях, вокруг которых возникали кружки. Но эти кружки должны были бы находиться в подвижном состоянии. Эта подвижность отличает кружок единомышленников от партии и предотвращает ее дурное влияние. Когда часто общаешься с руководством журнала, теми, кто часто в него пишет и когда сам пишешь для него, то знаешь, что находишься в контакте с кружком этого журнала. Но не знаешь, являешься ли его частью; здесь нет четкого разделения между внутренним и внешним. Далее, есть те, кто читает журнал и знает одного или двух пишущих в него. Далее, регулярные читатели, которые черпают в нем вдохновение. Далее, случайные читатели. Но никто не стал бы думать или говорить: «Поскольку я связан с этим журналом, я считаю, что…».

Когда авторы журнала выдвигались бы на выборах, им должно быть запрещено заявлять о принадлежности к нему. Журналу должно быть запрещено выдвигать кандидата, прямо или косвенно поддерживать или даже упоминать его.

Если журнал запрещает своим авторам под угрозой разрыва сотрудничать с другими изданиями, он должен быть закрыт, как только этот факт будет доказан.

Это подразумевает режим работы прессы, который сделал бы невозможным существование недобросовестных изданий, с которыми позорно сотрудничать (вроде Gringoire, Marie-Claire и других) [Gringoire — французская ультраправая газета, Marie-Claire — коммерческий модный журнал. — прим. переводчик].

Каждый раз, когда кружок будет пытаться выкристаллизоваться, давая определенную характеристику качеству своих участников, он будет подвергаться уголовному преследованию, когда этот факт будет выглядеть обоснованным.

Разумеется, будут тайные партии. Но их члены будут иметь нечистую совесть. Они больше не смогут превращать рабство духа в публичную профессию. Они больше не смогут вести никакой пропаганды от лица партии. Партия больше не сможет держать их в безвыходных сетях интересов, чувств и обязательств.

Всякий раз, когда закон беспристрастен, справедлив и основан на видении общественного блага, легко усваиваемого народом, он ослабляет все, что им запрещено. Ослабляет самим фактом своего существования, независимо от репрессивных мер, которые направлены на его обеспечение.

Это величие, присущее закону, является давно забытым моментом публичной жизни, который необходимо использовать.

Похоже, в существовании подпольных партий нет тех недостатков, которые в большей степени связаны с легальными партиями.

В целом, тщательный анализ не указывает на какие-либо недостатки, связанные с упразднением партий.

По необыкновенному парадоксу, такие безвредные меры имеют наименьший шанс быть принятыми. Люди говорят себе: если это так просто, то почему это не было сделано давным-давно?

Однако обычно великие вещи являются простыми и незамысловатыми.

Если бы эти меры были приняты, то их очищающая добродетель простелилась далеко за пределы публичных дел. Потому что партийный дух заразил собой все.

Институты, которые определяют игру общественной жизни, всегда влияют на мышление страны в целом из–за престижа власти.

Как в политических партиях есть демократы, допускающие существование нескольких партий, так и в области мнений есть великодушные люди, которые признают ценность мнений, с которыми они, по их же словам, не согласны.

Это подразумевает полную утрату чувства истинного и ложного.

Другие же, отстаивая свое мнение, отказываются изучать все, что ему противоречит. Это транспозиция тоталитарного духа.

Когда Эйнштейн приехал во Францию, все люди более-менее образованных кругов, в том числе и сами ученые, разделились на два лагеря, за и против. Каждая новая научная мысль имеет в научных кругах сторонников и противников, воодушевленных, как ни прискорбно, партийным духом. Кроме того, в этих кругах есть тенденции, группировки в более-менее кристаллизованном состоянии.

В искусстве и литературе это заметно еще лучше. Кубизм и сюрреализм были разновидностями партий. Чтобы иметь имя, полезно быть окруженным группой воодушевленных поклонников.

Точно также нет большой разницы между привязанностью к партии и привязанностью к церкви или антирелигиозной позиции. Быть за или против веры в Бога, за или против христианства и так далее. В делах религии дошло даже до того, что стали говорить о «воинствующих сторонниках».

Даже в школах не знают, как стимулировать мышление детей, кроме как предлагая занять сторону за или против. Им цитируют фразу великого автора и затем говорят: «Согласны ли вы? Развивайте свои аргументы». На экзамене несчастные, потратив на свою письменную работу три часа, не могут провести и пяти минут, размышляя, согласны они или нет. Так легко было бы сказать им: «Поразмышляйте над этим текстом и выскажите мысли, которые приходят в голову».

Почти везде — и даже в часто в чисто технических задачах — операция выбора какой-либо из сторон заменила собой обязанность мыслить.

Эта лепра, берущая начало в политических кругах, распространилась на всю страну и почти на всю мысль.

И вряд ли мы сможем вылечить эту убивающую нас болезнь, не начав с упразднения политических партий.

(Simone Weil. Note sur la suppression générale des partis politiques 1940, Écrits de Londres, p. 126 et s.) — перевод с французского Даниил Тютченко