Create post

Жила-была одна старуха (сон)

Бедная старуха: никого не любила, никого не берегла. Но не была она злой. Злой не была, а была, верно, самонадеянной и трусливой. Жила такая старуха одна. Впрочем, и старухой-то она не была. Барынькой она была в самом расцвете преклонного возраста: увядание еще не сказалось на лице, а вот усталось жизни уже отпечаталась.

Наступала весна. Народ приготовлял свой быт к Великой Пасхе, а пока праздновал Масленицу. Везде мели улицы, мыли окна, собак и котов, чесали скот, словом, столько дел имели, чтобы уж сорок дней о них и не вспоминать. Грядущий праздник настраивал людей на жертвенный лад. «Чужеземцев приимствуйте» возглашал с амвона священник, и слова его глубоко трогали расплавленные ожиданием сердца людей. Наша барынька, как каждая баба весной, хотела перемен. Что для этого делать надо, за все годы она так и не научилась, и оттого — просто ждала. А ждать она умела лучше всего другого. Ничего не делать, просто ждать. Чужеземцев ей не встречалось, позвать в дом было некого. «Значит, — думала барынька, -кого Бог пошлет — того и приму за стол». Ходила, глазела все дни, как бы кого не пропустить из малых сих. А апрель был — крепче всякого января. Снегу намело, вьюга каждую ночь гуляет. Все сидели по домам, да печь топили. На улице даже бездомных котов не было.

Шла раз барынька домой с вечерней, через сугробы пробираясь. Как до дому дошла, видит: сидит на крыльце кто-то. Ну, думает, гость и нашелся. Впустила она гостя в избу. Затопила печь, а как обогрелись оба, тогда и увидела, что гость ее — мужик, да такой огромный и рыжий, что свет таких не видывал. Где был, откуда взялся? — да только спрашивать его нечего — мычит в ответ да улыбается. Ну делать нечего — не гнать же в метель. Стали ужинать. А потом и спать легли. На другое утро барынька просыпается, а в избе уж и натоплено, пол метён, воды полны ведра, скотина кормлена-сыта, а на столе молока крынка стоит. Барынька так и ахнула — сколько лет она мается, а такого не видала. Говорит гостю: «Оставайся со мной жить. Будем друг друга греть на старости лет и не тужить». Так они и зажили по-маленьку, по-тихоньку, а вдвоем всё теплей да светлей.

Пасху справили, помилуй Господи, а к Рождеству у них и ребеночек завёлся. Ох и испужалась тогда барынька. «Где я, — причитала, — растить-то его буду? кормить-то чем? у меня ж и молоко-то почернело, а что люди скажут? Старуха ведь я. Лучше чем своими руками его уморить — сразу в лес снесу». Сказано — сделано. Отнесла она младенца в ту же ночь, и, как ни в чем ни бывало, помолившись, спать легла. Да вот только гость ее не спал. Встал он чуть свет. По хозяйству все переделал, взял крынку молока да хлеба ломоть, и поминай как звали.

Шли годы, барынька гостя того скоро позабыла, всё на прежние места в её уставшей жить судьбе встало. Всё бывшее, как рана на молодой собаке — быстро затянулось крепкой звериной шкурой. Пасха пришла, а там уже и Рождество подоспело. Сидит барынька в ночь Рождественскую в своей избёнке над скудным столом, а огонь в печи не горит. Все как-то отсырело, поветшало у нее в быту за долгие годы. Сами стены сыростью на века надышались, холодом дышат. Одна плесень влажная и липкая свисает со всей углов — даже пауков потравила. Бьёт баба брусок о брусок — искра не идёт. Натянула баба тулупчик и села за студёный стол, перекрестившись. Стало быть, так и праздновать. Да тут — ба! — из окна на нее прямо молнии засверкали. Четыре зрачка — все в огне. Испугалась баба, стала молитву читать, чтобы никакое зло в дом не проникло в такую-то ночь, а если чудо, пусть ей от него мирно станет. В это время молнии метнулись в избу и прямо в очаг угодили. Вспыхнул в промокшей печи огонь — да и как весело, как хорошо загорелся-заиграл, что и бедной бабе вдруг так сделалось радостно, и слёзы у неё полились рекой и не унимались уж всю Господню ночь до самых петухов.

Как благодарить старому человеку Ангелов Господних? Оставила она на крыльце еды и воды огненной Сынам Громовым, но их самих в дом пускать забоялась: вдруг не то чего сделает? Непривычно простому человеку таких гостей принимать.

Легла баба спать в мирном покое, поблагодарив Матерь Божию за «сие знамение, над бренной ея жизнью воссиявшее».

А утром встала — огонек еще горит, в доме тепло, на душе легко. Так вся жизнь её бабья в ту ночь переменилась. Никому об этих чудесных гостях баба не рассказывала, а осталась их ждать как знамение Божие каждый год. Так и было ей, видно, до самой смерти предначертано: четыре зрачка молниеносных, глядя в окно, её печь разжигали, и целый год скудный дом её теплом согретый стоял. Умерла баба во сне в какой-то из зимних месяцев. После чего домик её бысто льдом стянуло, да снегом припорошило. Люди судачили: «В сырости-то такой жить, конечно. У нее ведь даже и дров-то не было. Печь, вон, сколько не топила! И не пускала к себе никого — злая была, ни с кем дружбы не водила. Так и сколотила себе ледяной гроб».

Мужика того рыжего видали в окресностях, и еще, поговаривали, ходила с ним такая же как он рыжая девка, с огенным цветком в волосах. Что за цветок — никто не знал. Ходила молва, что мужик этот кузнец был, и цветок этот девке сам выковал. А про девку говорили, словно бы ее мужик в лесу нашел. Кто-то утверждал, будто он и её, как и цветок, из огня выдул. Кудесник, мол, был. Говорили, что питались они в основном подаяниями, а спали где Господь пошлёт — когда в хлеву, а когда и во рву. А больше о них никто ничего и не знал. Да и видели-то их только немногие.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Author

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About