Бедная старуха: никого не любила, никого не берегла. Но не была она злой. Злой не была, а была, верно, самонадеянной и трусливой. Жила такая старуха одна. Впрочем, и старухой-то она не была. Барынькой она была в самом расцвете преклонного возраста: увядание еще не сказалось на лице, а вот усталось жизни уже отпечаталась.

Наступала весна. Народ приготовлял свой быт к Великой Пасхе, а пока праздновал Масленицу. Везде мели улицы, мыли окна, собак и котов, чесали скот, словом, столько дел имели, чтобы уж сорок дней о них и не вспоминать. Грядущий праздник настраивал людей на жертвенный лад. «Чужеземцев приимствуйте» возглашал с амвона священник, и слова его глубоко трогали расплавленные ожиданием сердца людей. Наша барынька, как каждая баба весной, хотела перемен. Что для этого делать надо, за все годы она так и не научилась, и оттого — просто ждала. А ждать она умела лучше всего другого. Ничего не делать, просто ждать. Чужеземцев ей не встречалось, позвать в дом было некого. «Значит, — думала барынька, -кого Бог пошлет — того и приму за стол». Ходила, глазела все дни, как бы кого не пропустить из малых сих. А апрель был — крепче всякого января. Снегу намело, вьюга каждую ночь гуляет. Все сидели по домам, да печь топили. На улице даже бездомных котов не было.

Шла раз барынька домой с вечерней, через сугробы пробираясь. Как до дому дошла, видит: сидит на крыльце кто-то. Ну, думает, гость и нашелся. Впустила она гостя в избу. Затопила печь, а как обогрелись оба, тогда и увидела, что гость ее — мужик, да такой огромный и рыжий, что свет таких не видывал. Где был, откуда взялся? — да только спрашивать его нечего — мычит в ответ да улыбается. Ну делать нечего — не гнать же в метель. Стали ужинать. А потом и спать легли. На другое утро барынька просыпается, а в избе уж и натоплено, пол метён, воды полны ведра, скотина кормлена-сыта, а на столе молока крынка стоит. Барынька так и ахнула — сколько лет она мается, а такого не видала. Говорит гостю: «Оставайся со мной жить. Будем друг друга греть на старости лет и не тужить». Так они и зажили по-маленьку, по-тихоньку, а вдвоем всё теплей да светлей.

Пасху справили, помилуй Господи, а к Рождеству у них и ребеночек завёлся. Ох и испужалась тогда барынька. «Где я, — причитала, — растить-то его буду? кормить-то чем? у меня ж и молоко-то почернело, а что люди скажут? Старуха ведь я. Лучше чем своими руками его уморить — сразу в лес снесу». Сказано — сделано. Отнесла она младенца в ту же ночь, и, как ни в чем ни бывало, помолившись, спать легла. Да вот только гость ее не спал. Встал он чуть свет. По хозяйству все переделал, взял крынку молока да хлеба ломоть, и поминай как звали.

Шли годы, барынька гостя того скоро позабыла, всё на прежние места в её уставшей жить судьбе встало. Всё бывшее, как рана на молодой собаке — быстро затянулось крепкой звериной шкурой. Пасха пришла, а там уже и Рождество подоспело. Сидит барынька в ночь Рождественскую в своей избёнке над скудным столом, а огонь в печи не горит. Все как-то отсырело, поветшало у нее в быту за долгие годы. Сами стены сыростью на века надышались, холодом дышат. Одна плесень влажная и липкая свисает со всей углов — даже пауков потравила. Бьёт баба брусок о брусок — искра не идёт. Натянула баба тулупчик и села за студёный стол, перекрестившись. Стало быть, так и праздновать. Да тут — ба! — из окна на нее прямо молнии засверкали. Четыре зрачка — все в огне. Испугалась баба, стала молитву читать, чтобы никакое зло в дом не проникло в такую-то ночь, а если чудо, пусть ей от него мирно станет. В это время молнии метнулись в избу и прямо в очаг угодили. Вспыхнул в промокшей печи огонь — да и как весело, как хорошо загорелся-заиграл, что и бедной бабе вдруг так сделалось радостно, и слёзы у неё полились рекой и не унимались уж всю Господню ночь до самых петухов.

Как благодарить старому человеку Ангелов Господних? Оставила она на крыльце еды и воды огненной Сынам Громовым, но их самих в дом пускать забоялась: вдруг не то чего сделает? Непривычно простому человеку таких гостей принимать.

Легла баба спать в мирном покое, поблагодарив Матерь Божию за «сие знамение, над бренной ея жизнью воссиявшее».

А утром встала — огонек еще горит, в доме тепло, на душе легко. Так вся жизнь её бабья в ту ночь переменилась. Никому об этих чудесных гостях баба не рассказывала, а осталась их ждать как знамение Божие каждый год. Так и было ей, видно, до самой смерти предначертано: четыре зрачка молниеносных, глядя в окно, её печь разжигали, и целый год скудный дом её теплом согретый стоял. Умерла баба во сне в какой-то из зимних месяцев. После чего домик её бысто льдом стянуло, да снегом припорошило. Люди судачили: «В сырости-то такой жить, конечно. У нее ведь даже и дров-то не было. Печь, вон, сколько не топила! И не пускала к себе никого — злая была, ни с кем дружбы не водила. Так и сколотила себе ледяной гроб».

Мужика того рыжего видали в окресностях, и еще, поговаривали, ходила с ним такая же как он рыжая девка, с огенным цветком в волосах. Что за цветок — никто не знал. Ходила молва, что мужик этот кузнец был, и цветок этот девке сам выковал. А про девку говорили, словно бы ее мужик в лесу нашел. Кто-то утверждал, будто он и её, как и цветок, из огня выдул. Кудесник, мол, был. Говорили, что питались они в основном подаяниями, а спали где Господь пошлёт — когда в хлеву, а когда и во рву. А больше о них никто ничего и не знал. Да и видели-то их только немногие.