1

Было лето, однако моложе, чем это; лето, годами со мной наравне. Но была я не рада, без причины не рада, должна была быть такой же печальной, как все. Солнце зажгло меня. Оно любовалось зеленой вершиной, где я сидела, вершиной, с священным почти силуэтом, где я скрывалась от пыльной дороги. Была я уставшей. Уставшей от одиночества. Дорога та длинная позади, впереди меня… Ни петли дороги, ведущей к вершине, ни тополя, ни даже небо само не могли отнять у вершины печали. Мне было неловко, после короткой прогулки, что я совершила, вершина втянула меня в свое горе, в упадок. Дорога та была жуткой. Всезнающей была дорога. По ней шли лишь те, кто желал остаться один.

Наперекор всему я достала припасы из маленькой сумки. Жара все испортила. Пришлось еду выбросить. Даже птицы на то не польстились. От чувства досады усилились голод и жажда. Вокруг — ни ключа. Гора, казалось, скрывает источник, внутри глубоко, недоступный. А если б и был ключ неподалеку, я бы к нему не пошла. Была я уставшей и пусть не рыдала, но близко к тому.

Где были картины, что благословенно меня в моем детстве вели? Они на вершину похожи. Но все же не так, ибо я была на вершине. На тех картинах мне места уже не нашлось. Я наколдовала другую, правде благодаря, которой я не страшилась, я жизнь принимала упорно-смиренно. Мне нужен был идеал, идеал (раз прежних уже не осталось), что подошел бы лишь мне. Припомнила я одну картину юного Рафаэля, на ней был сон юноши. Чистота той картины меня всегда освежала. Сегодня тоже. Но она уже не была моей. На вершине росла картина из детства и теснила меня, гнала меня вниз на дорогу в пыли. У меня еще были силы.

У меня в голове здесь на вершине возник образ одра святой Анны. Ангел придерживал полог постели под облаками. Ниже множество женщин при благородных занятиях. Одни купали младенца, Марию. Другие вносили кувшины, иные держали полотенца. Все на картине дышало любовью и радостью, чистейшей радостью, что только есть на Земле. Я отвернулась. Я машинально смотрела вниз на дорогу. Ничего из видения не было вокруг меня. Я была на вершине одна, словно вышла за пределы себя. Никому не понять того, кому кусты и деревья как дом родной и постель, гроб или козлы; того, кто везде, на всех жизненных перепутьях видит дорогу себе. Все для него. Будь то Бог, или отец, младший брат, кого он с начала начал держит за руку.

Башмаки мои были в пыли, жара натерла мне ноги. Платье же было такое, что никому в целом свете не собиралось понравится. Если и был поначалу сей умысел, вскорости он был забыт. О подобных вещах нужно напоминать. Будь то рыбы в пруду, песня птиц или даже любовь, какую знает только природа, — что-то должно нам напомнить. Но я и саму себя позабыла.

Внизу шли торговки устало. Вот они окружили меня и прошли, словно проплыл полумесяц. Вот приблизилось стадо, в пыли, словно в облаке. Пара детей с пустыми корзинами в синих руках прошла следом. Они знали вину за собой. Сверху я видела, что они утолили голод редкой черникой. Они проглотили не ягоды, деньги. То было не счастье ищущих ягоды детей с гор, что, вернувшись домой, вместе с кашей черпали из миски радость…

Я погрузилась в воспоминание с застывшим взглядом. Прошел шарманщик, старый, по сельской дороге… Шарманка тихо висела у него за спиной. За ним бежала собачка, погрузившись в его шаги, так что казалось, что собачка бежит за повозкой, как те собаки, что охраняют немногое.

Прошел рыбак, неподалеку искусственный пруд.

Наконец показался гадкий на велосипеде. Обычный вполне человек. Четко был виден трепыхавшийся красный платочек в кармане жилета. Как расстроил меня этот велосипед! Даже если б любовь к человеку меня с ним примирила, и заставила его принять, даже тогда я бы не улыбнулась. Но разве он не смешон, этот велосипед? Неужели же в жизни я растеряла всю радость, всю веру?

Я сорвала подмаренник наощупь. Так что был май. Не июль и не август, самый жаркий день года? На этой дороге я потеряла счет времени. Я держала цветок как оракул. Потом положила в подол. Дунула нежно. Но, может быть, это был стон.

Пейзаж был вокруг некрасивым. Нет, печальный пейзаж сельской дороги, полной забот. Она ни на миг не забыла, что была в пыли, пыли по колено, мелкой от жернова Солнца и восходящей Луны.

Темная, непрохладная ночь, день, вот как этот, как блеск малахита, перемололи ту пыль, проникавшую всюду. Будто Господь нам ту пыль послал, аки змия в Эдемский сад. Пыль была ранним снегом на листьях деревьев.

 — Боже! — Крики о помощи срывались с губ, мне самой неизвестны. Этого слова давно я не знала. Истинно, даже не помнила.

Господа следует чувствовать телом.

Я знала, что имя Бога заключено в каждой твари. Написано в каждой былинке. Скрывалось оно и в головках цветов. Да и что аромат, как не живое создание в руке Творца. Я сделал вид, что Бога не знаю. Но держала в руках подмаренник. Доброта, что лилась из цветка, меня тронула. Я молча смотрела.

Внизу на дороге у барака стояла повозка. Барака я и не заметила. Повозку задумавшись я просмотрела. Стояла она под каштаном, ждала. Лошадь жевала листву и тянула повозку. Голос велел ей остановиться. И всё. Над зданием висела вывеска: Гостиница “Солнце”. Но я прочитать не могла. Вывеска намекала. Я поднялась. Мне пришло в голову, что повозка могла бы меня часть пути провезти. Оказаться где-то еще — уже кое-что. Я пошла вниз. Мне было так тяжко, как будто несла бремена, неизвестные, со всего мира. И все же то было мое бытие, что сыграло со мной злую шутку. Я разом проникла в смысл расхожего слова. Где, как не на сельской дороге.

Я с земли подняла свои пожитки. Еще раз окинула взглядом весь мир. Разве он не прекрасен?

С плачем откуда-то выбежал мальчик, как будто младенец, когда у них словно бы нету и глаз. Этого вот мне на сельской дороге еще не хватало!

Я стояла внизу на обочине и ожидала. Лошадь пошла цирковой иноходью, будто весь мир — карусель, и кругу ее нет конца.

Мужчина на переднем дощатом сиденье — не козлах — снисходительно взмахнул кнутом. Это был молодой человек. Кроме него там разместились худые женщины. А позади на повозке уложен был всякий багаж. Я посмотрела. Я посмотрела на юношу и посмотрела на женщин. Разглагольствовать мне не пришлось. Они увидали, что больше я не могу. Сочувствие вещь не такая уж редкая, как многие думают. Просто никто не придает ей значения, пока и до него не дойдет. Душа черствеет, принято думать, что сожаление ставит с несчастным на одну ступень. Так-то несчастья лишают нас слуха к чужой нужде… Женщины протянули мне руки и помогли влезть. Они разрешили мне выбрать место.

Я примостилась рядом с самым большим сундуком на повозке. “Да, — сказали они, — там вы тоже можете сесть, если, конечно, не страшно, внутри спит змея”.

Они услужливо откинули крышку. Под отрезами тканей спокойно лежала змея. Зеленые, желтые, несколько красных (дьявольски-красных, мне показалось) переливались извивы. Свивались в кольца, изгибы, символ беспутных змеиных путей. Пыль, пыль пустынь бесприютных, и все же казалось, это пыль королевская, не то, что на сельской дороге. Боялась я змей, не боялась, ее околдовала природа, которую люди сумели превратить в невидимый плен. Я содрогнулась. Но не от вида змеи. Я долго на змею глядела, пока не поблекли все краски и не расплылось видение.

Ее снова укрыли отрезами. Осторожно закрыли крышку. Я села сверху.

Повозка гремела. Позади пыль заклубилась. Меня окутала. Я прилегла на сундук, смирилась и с грохотом, с пылью, и со змеей.

Я почти засыпала, подложив под голову руку. Скрючившись, дергаясь, нас обогнал этот на велосипеде. Замерло все: дорога, тополя на обочине, мы и тот холм. Только этот на велосипеде стремился вперед. Он был уже далеко бесконечно, скрючившись под небесами. Куда этот черт только мчится?…

***

Регина Улльманн (Regina Ullmann, 14. декабря 1884 — 6. января 1961) — швейцарская писательница, поэтесса. С детства отличалась от сверстников повышенной чувствительностью и, вместе с тем, трудностями с речью и письмом, в связи с чем школьное образование получила в частном воспитательном институте. В 1902 г. после смерти отца вместе с матерью перебралась из родного Санкт-Галлена в Мюнхен, некоторое время работала в Баварской государственной библиотеке, вместе с матерью посещала курсы по истории искусств и литературы. В 1906 г. вне брака родила от экономиста Ханнса Дорна дочь Герду. В 1908 г. родилась вторая дочь Улльманн, от психоаналитика и анархиста Отто Гросса, Камилла. Обе дочери воспитывались у приемных родителей. С 1908 г. состояла в переписке с Райнером Марией Рильке. Их первая встреча состоялась лишь четыре года спустя. В 1911 г. Улльманн принимает крещение в католической церкви, что навсегда определит тему и стиль ее произведений. Литературная известность пришла к Улльманн после публикации сборника короткой прозы Проселочная дорога и застала ее врасплох: незамужняя, одинокая, без профессионального образования и страдающая депрессиями Улльманн зависела от матери. Благодаря покровительству и связям Рильке она получила столь необходимую финансовую помощь, поначалу — от издателя Антона Киппенберга, затем от швейцарских меценатов и церкви. В 1936 г. она была исключена из Союза немецких писателей и вынуждена покинуть Германию, обходными путями два года спустя вернувшись на родину, где обрела убежище в католическом приюте. Свои последние дни Улльманн провела на попечении у младшей дочери. Регина Улльманн похоронена в коммуне Фельдкирхен под Мюнхеном.