Какой потенциал рассеивания у листа формата А4. Известны ли характеристики этого агрегата. Каковы составные части пишущейся страницы. В какой момент текст в радуге тяготения достигает сверхмыслимой скорости.

Нет ни одного известного мне эксперта, способного ответить на эти вопросы, или хотя бы поставить необходимый вопросительный знак в конце каждого из них. Да и возможно ли говорить от лица текста, падающего на страницу, на скорости, превышающей скорость мысли.

Нельзя всё свести к некоей постоянной заданности, изначально присущей словам, разбросанным по листу.

Но сам текст, временами, способен рассеиваться и отвечать на вопросы, которые мы не решились задать. Но всякий ли автор отважится стать отцом такого текста? Мне известны двое — писатель и мыслитель, каждый в своем пространстве, на своих листах, разных по размеру и формату, признавшие отцовство нового способа письма, нового способа жизни — одноутробных близнецов, равных и нетождественных.

Реалии, в которых создаётся современный текст, строятся на тотальности неких Других и тотальности Целого, которые нельзя побороть, встретившись с ними лицом к лицу, а значит, и выйти за пределы того же самого и уже сказанного. Такая встреча неизбежно заканчивается встраиванием в уже отлаженную систему повторений. И для сопротивления остаётся лишь два варианта: стать антитезой тотальности, выйти из пределов логики и четкого определения; либо рассеяться, распасться на части так, чтобы ни одна система не смогла их собрать заново. Для текста они оборачиваются романом абсурда либо прозой диссименации, для жизни — безумием либо трансверсальностью. И если об абсурде и безумии знает хоть что-то каждый, то второе нуждается в уточнении.

Суть системы и её тотальность в очерченности, в строгих контурах, в создании графика с максимально определенными координатами, где всё имеет свое строго упорядоченное и названное место. Вот здесь мы говорим о некрофилии и точно отделяем её от всякого проявления жизни. В такой структуре не может возникнуть ситуации, когда умерщвление плоти приведет к масштабной оргии. Так же как в центральной части текста не может возникнуть ситуации, когда примечание к одному из фрагментов, перетянет на себя всю его смыслообразующую роль. Рассеивание текста в его комментарии, умерщвления в оргии, создают ситуацию выпадения из–под наблюдения, невидимость для системы, слепую зону, место шепота и неразборчивости фраз.

Но есть ли смысл сопротивляться системе, прятаться от неё в рассеивании, теряя себя в собственной невидимости? Войны и революции, присущие структуре, с их стремлением классифицировать, различить и унифицировать стремление человека к любви, к моменту слияния с другим, суть стремление к рассеянию, — достаточный ответ.

Мужчина и женщина — это та самая изначальная оппозиция, которая используются враждебной системой.

Это одна из первых структур, порождающая причины бессмысленной войны. Но, в то же время, отношение между ними — это единственный путь к моменту искомого грандиозного восхождения, заканчивающегося взрывом и потерей собственной идентичности. Подобно людям, текст пронизан собственной эротичностью, когда на пике противостояния каждая часть в нем внезапно сливается с другой, слово со слово, абзац с абзацем, с комментарием, с общим контекстом бытия.

Плата за попытку скрыться от системы, за жизнь в пуассоновом распределении бывает очень высока. Она лишает возможности быть понятым теми, кто находится в тотальной системе, и теми, кто рассеян в другом контексте. А далее начинает рушиться и та самая граница, отделяющая мысль от абсурда. В какой-то момент невидимость должна уходить от рациональных доводов, исключать попытки членораздельной речи, внятного содержания, прятать его, выбивать из контекста и вместе с этим затягивать в свою сложно-понятную сеть смыслов тех, кто всё ещё способен отдаться слиянию с миром, с собственной непроговоренностью.

Когда текст приближается к границе листа, происходит самое главное — мгновение абсолютного одиночество мысли. Текст завершен, рассеял пространство точными ударами букв, собранных в слова, и мысль, не успевшая за границей листа, дойдя до нее, не может и далее вписываться страницей. Пробелы заполнены, белизна разрушена, нет ни адресата, ни отправителя, ни листа. Мысль упирается в законченный текст и остается одна, чтобы рассеяться примечаниями, постскриптумами, своей избыточностью, своим желанием существовать.

автор Антон Косенко, специально для журнала Пыльца

https://vk.com/pollenpress