24

По легенде, Ньютона вдохновило на открытие упавшее на голову яблоко.

К Архимеду пришло озарение, когда тот принимал ванну.

Менделееву приснилась его знаменитая таблица химических элементов.

А ко мне идея второй книги пришла, когда я разбивал лёд копьём в Чарином вольере.

Если бы мне довелось взглянуть на эту ситуацию отстранённо, (например, вздумай я вдруг написать мемуары), то я непременно углядел бы в этом красивую метафору: копьё пробивается сквозь реальный лёд так же, как разум — сквозь лёд творческого тупика к озарению… Но так как я находился внутри ситуации, то мне было не до символизма.

За долгую, богатую снегом зиму бетонный пол в вольере покрылся толстой ледяной коркой. Копьё было тяжеловато даже для меня, здорового пятнадцатилетнего пацана. Если бы я попал в первобытные времена, где пришлось бы охотиться при помощи копья, то вряд ли бы смог точно метнуть его в цель. Сил едва хватало, чтобы методично поднимать и опускать орудие, и то руки уставали минуты через две непрерывного выполнения данной работы. Подкладка под курткой вся взмокла, хотя на дворе стоял январский мороз. Я дробил какую-то часть льда, сгребал осколки лопатой, выносил наружу из вольера и сваливал в кучу. Солнце надменно взирало с небосвода на мои потуги. Чара то крутилась возле меня, то вынюхивала что-то у ворот, то, устав, ложилась в сторонке, пристроив голову на лапах. Иногда я не мог удержаться и отрывался от работы, чтобы потискать её, погладить по голове, почухать по бокам.

Физический труд, как известно, стимулирует умственную деятельность, подсознание активизируется. До этого я дней десять пытался родить сносную идею для сюжета, и всё равно был полный «голяк». А тут вдруг начало что-то проклёвываться, и в один прекрасный момент меня торкнуло. Мозаика сложилась.

Закончив работу, которую поручил отец, вечером я написал короткий синопсис. Нечто совершенно непохожее на то, что издавалось прежде в серии. И в то же время предполагалось, что вторая книга будет развивать вполне определённые концепции, которые закладывались в первой, хотя и не задумывалась как прямое продолжение. Сергей синопсис одобрил. Я заверил своего старшего коллегу и учителя, что на сей раз всё будет по-другому. Я всё осознал. Настало время всё исправить!

Текст нужного объёма будет написан и выслан ему не позднее, чем к концу апреля, может, даже раньше. И теперь-то уж на обложке будут стоять две фамилии, потому что я заслужу своё место по праву. Это будет не услуга и не подарок со стороны Сергея, а честно заработанная награда.

«Ну-ну», — ответил Сергей, и по его интонации я сделал вывод, что он настроен несколько скептично. Впрочем, Поплавский не протестовал: «Хотите писать вторую книгу — пишите». На том и порешили.

Разговор состоялся в феврале. Так получилось, что книгу я начал писать в мамин день рождения, который тоже выпадал на этот месяц. Если писать по десять тысяч знаков в день (темп для меня уже привычный), то к дедлайну должен успеть с запасом, думал я. Параллельно на мне до сих пор висел второй сезон «Каратаевых». Честно говоря, после той оглушительной ссоры с бабушкой мне уже не хотелось ничего снимать. Но мои многочисленные знакомые в школе интересовались, когда будет продолжение. Так что делать нечего, нужно было продолжать. Зрители ждали. Если, конечно, они вообще существовали, эти зрители, вполне возможно, что я всего лишь убеждал себя в их существовании и выдавал желаемое за действительное.

Во второй книге я постарался учесть ошибки, сделанные в прошлый раз. Я помнил, что сказал Сергей: «Моменты, написанные “для объёма”, как раз в тему, в отличие от того, что вы полагаете настоящим, “криком души”». Положа руку на сердце, я и первую книгу-то писал, выкладываясь от силы процентов на пятьдесят от своего потенциала. Дай мне волю, я бы забабахал суперзакрученный сюжет с четырьмя параллельными сюжетными линиями. Первоначально, ещё до того, как Поплавский прислал мне «стержень», у меня в голове зрели другой замысел и другие персонажи. Но я не мог не понимать, что такой текст массовым читателем воспринят не будет, и пошёл на сделку со своей писательской совестью. Согласился на компромисс, пятьдесят на пятьдесят. А в итоге, насколько я понял со слов Сергея, даже эти скромные пятьдесят процентов «настоящего» меня оказались лишними, обременительными. Получается, чтобы удовлетворить ожидания публики и написать то, что требовал редактор, мне нужно было совсем… исчезнуть. А я был настроен на этот раз очень серьёзно. И твёрдо решил доказать Сергею, что МОГУ, что он не зря столько со мной мучился. Поэтому я предельно упростил фабулу. Теперь у меня был один сюжетообразующий герой, и весь внешний сюжет, по сути, представлял собой путь из точки А в точку Б, заполненный всевозможным экшеном.

Но тут возникла другая проблема. Оказалось, что если в книге нет достаточного количества событий (я имею в виду, настоящих событий, которые хоть как-то влияют на ход повествования, изменяют мотивации героев, мир, в котором происходит действие, а не бесконечных драк и перестрелок), а также достаточного количества ярких героев, то и писать как-то особо не о чем.

И приходится искусственно растягивать текст до нужного объёма. Как? Чрезмерно подробными боевыми сценами. Избыточными синонимическими рядами, добавочными словесными конструкциями, не несущими существенной смысловой нагрузки. Перечислением характеристик того или иного оружия длиной в целую страницу. Философскими размышлениями героя, лирическими отступлениями, которые на девяносто процентов состоят из воды. Рефлексия в хорошей литературе уместна и даже приветствуется, но она не может появляться на пустом месте, при отсутствии полноценного сюжета и необходимого количества значимых событий в нём. А если она используется для заполнения объёма, получается не текст, а какой-то непропорциональный монстр Франкенштейна.

Пока я ещё не овладел в совершенстве мастерством халтуры и был всего лишь начинающим книготворцем. У некоторых авторов серии в книгах встречались боевые сцены и по пятьдесят страниц, и я немного завидовал. Складывалось впечатление, что им, маститым гуру, давалось это легко. У меня же писать почему-то всегда получалось с трудом. Причём чем больше я старался халтурить, подогнать музу под стандарты, тем сложнее шло дело. А по идее должно было быть наоборот. Может, со временем пройдёт?

Приходилось буквально ломать себя. Когда мне хотелось выпендриться и ввернуть какое-нибудь мудрёное или редкое словечко, я сдерживался. Когда нужно было выбрать из нескольких синонимов, я умышленно выбирал самый простой и часто используемый. Сложное предложение дробил на несколько коротких, длинный абзац — на два-три поменьше.

Я стал ложиться спать ровно в десять вечера. (Каникулы ведь прошли, лафа закончилась, здравствуй, режим дня!) Никаких посиделок в телефоне, всё по-честному. Поначалу я пытался делать ровно то, что от меня требовал отец. Приезжал со школы и садился за домашнее задание, и только потом, если оставалось время, принимался за написание.

Однако, пожив так какое-то время, я быстро обнаружил, что… тупею. Это было предельно физическое ощущение. Мозги как будто бы превращались в желе! Усталость и вялость стали нормой. Чем раньше я ложился спать и чем неукоснительнее соблюдал режим, тем больше хотелось спать и меньше хотелось жить. («А что поделать?! — убеждал я себя. — Один раз я уже заигрался с распорядком, и ни к чему хорошему это не привело. Я нарушил все данные обещания и не успел сдать текст в установленный срок».)

Продержавшись несколько недель, я сдался и стал давать себе послабления, например, мог полчаса позалипать в интернет после отбоя или послушать музыку. Свою любимую «Машину времени», «Браво», «Ундервуд» или недавно открытую группу «Смысловые галлюцинации».

Если я соблюдал распорядок дня, честно, не списывая с интернета, выполнял домашние задания, то времени на то, чтобы писать, у меня попросту не оставалось. Во всяком случае, по десять тысяч знаков с пробелами в день. Приехал со школы, поел, сделал уроки, выполнил какую-нибудь работу по двору, которую нашёл отец (работа в загородном доме была всегда), погулял с собакой, послушал музыку, вот и спать пора. Остаётся, скажем, час свободного времени. Но велико искушение в этот час полежать, посмотреть что-то в интернете. Кроме того, чтобы писать, нужно настроиться. Человек не просто садится и час непрерывно пишет. Ему нужно подумать, как сформулировать то или иное предложение. Вообще, чем более вдумчиво и неторопливо ты пишешь, тем, как правило, качественнее получается результат.

Разрешить мне ложиться позже, скажем, в одиннадцать или двенадцать часов, отец наотрез отказывался. Тогда я стал раньше вставать, заводить будильник на пять, на четыре тридцать. Удивительно, как только у меня хватало силы воли. Я очень хотел дописать книгу. Утром голова была ещё свежая, не замусоренная школой. Повезло ещё, что делать зарядку по утрам папа меня уже не заставлял. Родители ещё мирно спали в боковой комнате (куда они переехали после того, как там был сделан ремонт, большая комната освободилась), а я уже работал. Писал, то есть.

Папа вскоре заподозрил что-то неладное и запретил мне ещё и вставать раньше определённого часа. Это было совсем уже за гранью разумного. Я понимал, что он беспокоился о моём здоровье, но, как говорила бабушка, всему же есть пределы…

Но я всё равно вставал раньше, насколько мог, пусть даже на тридцать минут, и старался использовать время по максимуму. Полчаса утром и полчаса вечером. Иногда я писал пять тысяч знаков в день, иногда семь, иногда вообще ничего.

Я чувствовал, что не успеваю выполнить план, который сам же для себя наметил, и это меня угнетало. Я понимал, что вторая книга — мой последний шанс, и если не успею закончить её в срок, до начала мая (а дедлайн приближался неумолимо), то Сергей окончательно во мне разочаруется. Я пытался себя мотивировать, ободрить, но одной лишь внутренней мотивации не хватало.

Отец был буквально одержим режимом дня. Доходило до того, что, когда мы ехали в машине после учёбы, и я ненадолго приклонял голову, он будил меня и начинал обвинять в том, что я не спал ночью, раз сейчас хочу. Не спал — значит обманываю его, сижу в телефоне. Сидишь в телефоне по ночам, портишь глаза?! Когда мы приезжали домой, и я поднимался наверх, в свою комнату, он периодически звал меня с первого этажа: «Сынок, не спишь?!» «Нет, делаю уроки». Если я слышал, как он не дай бог поднимается на второй этаж, а я в это время лежал на постели, то старался как можно тише встать и притворялся, что чем-то занимаюсь. Отец сам был поломанной совой, он рассказывал, что ночью у него голова работала лучше. Но он сломал себя, а значит, чтобы угодить ему, я тоже должен был сломать себя…

25

К великому сожалению, Сергей сказал, что второй (моей) фамилии на обложке не будет. Правила игры изменились. Новый редактор серии требует на каждую фамилию заключать отдельный договор. Раньше иногда разрешали без договора, теперь, как раньше, уже нельзя. А поскольку мне нет восемнадцати, то с договором могли быть проблемы. А все трудности сразу посылались на фиг… Мол, денег нет, тиражи падают, всё летит в… пропасть, в такое трудное время не до сложностей и нюансов. Кроме того, ходили слухи, что до конца года серию прикроют.

«А как же ваше обещание, что если всё выгорит, то после восемнадцати я получу своего литагента и возможность писать самостоятельно?» — спросил я. «Вы это серьёзно? — ответил Поплавский. — Литагент пошлёт вас после первой же сентенции о свободе творчества».

Конечно, подобные новости не добавляли мне оптимизма и мотивации, чтобы писать. Но я всё равно продолжал. Убеждал себя, что сейчас нужно работать, а там как-нибудь посмотрим. В конце концов, фамилия на обложке — не самое главное. Втайне надеялся на чудо. Как будто бы если напишу тот текст, который нужен, то передо мной сразу сами собой откроются все двери, и имя на обложке появится, и успех с признанием придут, и Сабина бросится на шею. Если книга «выстрелит» и привлечёт внимание большого числа читателей, то тиражи полетят вверх, серию не закроют. Как в шаблонных голливудских фильмах, где к героям в самый последний момент неожиданно приходит спасение. (Очень опасно учиться жизни по американским фильмам, да и вообще по продукции массовой культуры.)

Как-то раз я сидел за партой, скучал и пялился в окно, но, так как было ещё раннее утро, мало что мог там разглядеть, кроме собственного отражения. И тут я размечтался: «Жаль, что мы не живём с Сергеем в одном городе. А как было бы здорово, если бы я мог, например, после уроков взять и поехать к нему в гости, так же легко, как езжу к бабушке!» Дальше я подумал совсем уже крамолу. Что, если бы Сергей был моим отцом?.. Тогда бы я наверняка имел возможность всё детство творить в своё удовольствие! Он-то бы уж точно не чинил мне препятствия, а, наоборот, мог бы направить в нужную сторону и помочь советом, если что!

В начале книги, перед тем, как герой отправляется в путешествие, пресловутый путь из точки А в точку Б, я задумывал поместить маленький пролог, тысяч на пять знаков. Рассказать о жизни протагониста до всех приключений, сделать короткую зарисовку мира, в котором он находился до того, как попасть в водоворот смертельно опасных событий. И как-то так само собой получилось, что пролог, который изначально планировался небольшим по объёму, всё не заканчивался и не заканчивался, раздувался и раздувался, пока не вымахал до каких-то совсем уж неприличных размеров. Я решил добавить друга главного героя. Потом ещё одного друга. И ещё. Потом появились девушка и сцена драки с отморозками… В итоге я создал подробнейшее описание утопического города будущего, в котором жил протагонист. Тут ещё сыграло роль то, что в начале работы я немного переоценил силы и полагал, что итоговый текст будет на шестьсот тысяч знаков (хотя Сергей предупредил, что больше четыреста пятидесяти не нужно, но я завидовал его глобальности и способности выдавать романы по шестьсот-семьсот килобайт, а потому хотел доказать, что и я не хуже, что я, как он). Поэтому я не сильно переживал, что пролог оказался немного длиннее, чем ожидалось. А потом, когда к концу апреля стало ясно, что я не успеваю написать даже четыреста тысяч, то выяснилось, что «пролог» занимает едва ли не половину существующего объёма. Думаю, так получилось, потому что моё подсознание протестовало против уже набивших оскомину монстров и пострелушек, и мне как можно дольше хотелось задержаться в начале пути, когда «мочилово» ещё не началось. Как можно дольше не переходить к тому, что с точки зрения «массового читателя» и редактора было «главным блюдом». Посмаковать аперитив. Который на самом деле и был самым важным, вишенкой на торте, а не просто необязательным дополнением, как могло показаться.

В общем, оказавшись в таком любопытном положении, я нашёл внезапное решение, и «пролог» превратился в параллельную сюжетную линию. Теперь эпизоды, где герой активно «приключался» и попадал во всякие передряги, чередовались с его предысторией и рассказами о тихой-мирной жизни.

Как ни странно, отец прислушался к моим просьбам. Он по-прежнему находил мне работу по дому, но теперь хотя бы не заставлял часами столбом стоять рядом с ним, когда сам работал, на случай, если понадобится сделать что-то в духе «подай-принеси». Закончив ремонт в боковой и верхней большой комнатах, он принялся менять потолок в верхней ванной и задумал сделать там мансардное окно. Теперь отец звал меня, только если ему действительно требовалась какая-то конкретная помощь. Выглядело это порой комично. Я сидел за компьютером и писал, дверь в комнату была открыта. Отец звал, я шёл к нему, благо, ванная находилась прямо за стенкой. Подержав очередную досточку, возвращался и писал дальше. Минут через десять-пятнадцать всё повторялось. Иногда я успевал написать только один абзац за одну «передышку». Но всё равно, с горем пополам, работа двигалась, хотя и медленно. Лучше уж так, чем никак.

В феврале, параллельно с началом работы над второй книгой я начал читать неопубликованный роман Сергея. Тот самый первый роман, написанный в девяностых, объёмом два с половиной миллиона. Файл с текстом я вытребовал буквально шантажом. Сергей не хотел его скидывать, так как считал, что я «не дорос». Но, как известно, запретный плод всегда манит, и чем запретней, тем сильнее манит. Так получилось, что в сеть в начале нулевых утёк черновик этого романа, или, вернее, огрызок от черновика объёмом чуть меньше миллиона знаков. И я твёрдо заявил Сергею, что раз он не хочет давать мне читать полный текст, то с завтрашнего дня я начинаю читать черновик, как говорится, чем богаты, тем и рады. После такого заявления у Сергея не осталось иного выбора, кроме как прислать на электронную почту файл. Что он и сделал, к моей величайшей радости, но предупредил, что за любое неадекватное слово в адрес этого текста может отреагировать матом.

Впрочем, предупреждение оказалось излишним, так как, когда я прочитал роман, критиковать мне его не захотелось. Текст понравился, читался он легко (несмотря на более чем десять параллельных сюжетных линий), и, несмотря на громадный объём, я «проглотил» книгу буквально за месяц. К концу марта роман был уже прочитан. В общем, оказалось, что это «моё». Правда, так как мне всё понравилось, то и сказать-то особо было нечего. Когда книга не нравилась, как правило, я мог найти в ней много недостатков и обстоятельно говорить о них. А когда понравилось, что тут скажешь? Понравилось. Сергей обиделся и сказал, что я ничего не понял в его гениальном произведении.

Если вкратце, то сюжет романа рассказывал о путешественнике между мирами. Главному герою по имени Грэй (это писалось до «Пятидесяти оттенков серого») в молодости (ещё при Советском Союзе) сделали неудачную операцию по удалению аппендицита. Пьяный хирург забыл скальпель внутри пациента. Пришлось делать повторную операцию, скальпель извлекли, но слишком поздно, уже наступили необратимые последствия. Герой остаётся инвалидом на всю жизнь, у него нарушен обмен веществ в организме, что является причиной его лишнего веса и нескладного телосложения, такой внешний вид отпугивает большинство женщин. Но герой с помощью невероятной силы духа и воображения сумел вырваться на свободу из тюрьмы своего тела и найти способ путешествовать между мирами. Однако в конечном итоге ему приходится вернуться в родной мир, очень похожий на наш, с которым приключилась беда. В нём установилось что-то наподобие тоталитарного матриархата, где мужчин либо превращают буквально в рабов женщин, людей второго сорта, либо физически уничтожают. Грэй решает спасти свой мир. В итоге получается так, что он и главная антагонистка, которая и создала этот тоталитарный матриархат, влюбляются друг в друга. Побеждает любовь. Конец.

Главный герой, Грэй, если верить Сергею, во многом походил на самого автора. В частности, вся история про скальпель, неудачную операцию и мудака-хирурга не была вымышленной, а в действительности произошла с Поплавским. И болезнь оказалась правдой. И в реальной жизни Сергей имел трудности с лишним весом. Он подчёркивал, что дело не в неправильном питании, а именно в нарушении метаболизма. Он вроде бы даже писал точное название диагноза. Какой-то заковыристый медицинский термин, который сразу же вылетел у меня из головы.

Из-за своей болезни Сергей почти всю жизнь прожил в Николаеве и не имел возможности куда-то надолго уехать, так как в любую секунду с ним мог случиться приступ. Хотя он рассказывал, мол, когда-то, ещё в молодости, на неделю или что-то около того ездил в Москву, где в том числе работал над вышеупомянутым романом.

Имя героя — Грэй — в переводе с английского обозначало «серый», что не было случайностью. Сам протагонист называл себя Серым Соединителем. Дескать, есть чёрное и белое, но должно быть и что-то между ними, серое. Вот он как раз и есть это серое. (Здесь улавливалась и перекличка с именем автора, Сергей.) По сюжету герой большую часть времени занимался тем, что путешествовал во времени и искал людей, уникальных в своём роде, чтобы потом как бы впитать в себя и аккумулировать все их способности (поэтому Соединитель). Что в конечном итоге давало ему шанс помериться силами с противником, пресловутой антагонисткой романа…

26

Папа по-прежнему возил меня в школу. Приезжали мы немного раньше, чем нужно. Бывало, что в семь тридцать я уже торчал на четвёртом этаже, где стоял стол для пинг-понга (моё место силы). Даже Елена Викторовна приходила позже. Обычно я нарезал круги по коридору, уткнувшись в телефон, и, к примеру, читал книгу (а вовсе не играл в игры, как можно было подумать со стороны) или перечитывал текст, написанный накануне вечером. Так же рано, как и я, приезжала Варя, застенчивая голубоглазая шатенка, которая училась в одном классе с Сабиной. Но, к сожалению, не Сабина, в этом плане мне не везло. Похоже, что Варю, как и меня, привозили на машине, возможно, она тоже жила за городом и была из обеспеченной семьи. Она стояла возле подоконника и зависала в телефоне. Правда, вряд ли она читала там книжку. Подоконники в школьном коридоре служили своеобразным местом концентрации людей, подобно кострам в сталкерском лагере. Эдакие магниты. Когда время приближалось к первому звонку, к Варе подходили и становились кружком её одноклассницы, иногда и Сабина тоже. Я обычно не подходил к ним, так как боялся и не знал, о чём говорить. Телефон был моим спасением, моим магнитом.

Иногда я использовал подоконник, чтобы скатывать домашнее задание, если не успевал скатать накануне вечером. Варя, кстати, так не делала. А вот я очень быстро смекнул, что раз у меня есть «окно» перед уроками в сорок минут, почему бы его не использовать. Писать книгу в это время я всё равно не мог, так что… Дошло до того, что я почти перестал делать задания дома, рассчитывая на то, что успею всё сделать утром до звонка. Скатывал я или с ГДЗ, или у Марата, брата того самого единственного настоящего друга, о котором я упоминал.

Елена Викторовна только диву давалась, как это я, который раньше постоянно опаздывал на первый урок, теперь, наоборот, приезжал загодя, с большим запасом времени. Причина заключалась в том, что с мамой я обычно выезжал из дома позже, потому что, как правило, долго вставал и собирался, меня приходилось по десять раз будить, так что приезжали мы точно ко времени, а если приезжали раньше, то мне дозволялось зайти на квартиру «попить чай»; с отцом же мы выезжали ровно в семь, если я не спускался к положенному времени и опаздывал хотя бы на минуту, меня ждали последствия непредсказуемые, а оттого ещё более страшные, и доезжали мы за полчаса без пробок по пустому городу, и заходить на квартиру было нельзя. Конечно, Елена Викторовна не могла не заметить, как я делаю домашку на подоконнике в коридоре (разве что притвориться слепой), и не исключено, что она стуканула родителям. Вообще её бдительность граничила с бдительностью «образцового советского гражданина» тридцатых годов. (С другой стороны, был ли я, откровенно презиравший систему и пренебрегавший её правилами, сильно лучше?) Короче, в конце концов отец стал перед школой завозить меня на работу, а в школу мы приезжали точно по времени. И пятнадцать-двадцать минут стабильно каждое утро я проводил у папы на работе. Папа дремал на диванчике у себя в кабинете. Ему так рано на работу было не нужно, в отличие от мамы. Он вставал в шесть ноль пять только из-за меня. Я сидел на диване в проходной. Здесь горел свет, а у папы в кабинете ещё была ночь. Иногда я включал телевизор, иногда, когда приходил папин помощник Сергей Столяров и садился в кресло сбоку от меня, разговаривал с ним.

На столе стоял до боли знакомый папин железный подстаканник, и лежала всё время одна и та же книжка Омара Хайяма, которую я вертел и так и этак, и которую папа привёз, вероятно, чтобы читать на работе, и «читал» уже года три. В углу стоял кулер с водой. В кухне — почти пустой холодильник, только одна баночка с мёдом на дверце, которая стояла там от сотворения мира.

Бизнес папа когда-то начинал делать вместе со своим другом дядей Валерой. Папин кабинет раньше являлся их общим кабинетом, их столы стояли друг напротив друга. Когда я был совсем маленьким и впервые пришёл к папе на работу, меня восхитило, какой большой стул на колёсиках у его друга. У папы тоже был крутой, но у дяди Валеры ещё круче, не стул, а целый трон на колёсиках. Дядя Валера великодушно разрешил покататься на его кресле по офису. Он вообще любил внешние атрибуты крутизны. Если стул, то самый большой. В то время, как папа ездил на «Сурфе», он, кажется, уже ездил на «Крузаке». Одно время они с папой, казалось, действительно близко дружили, даже участки за городом купили по соседству. Потом дядя Валера предал папу и попытался обманным путём вывести из бизнеса. Обман вскрылся. С тех пор между ними пробежала кошка, простите за пошлость. Дядя Валера теперь в офисе появлялся очень редко, практически никогда, то ли со стыда, то ли от страха. Стол его до сих пор стоял в папином кабинете, но пустовал. Ходили слухи, что дядя Валера сошёл с ума. Поговаривали, что он ушёл в секту, и что один раз его видели бегающим по городу голым зимой. Мы по-прежнему жили по соседству, но уже не ходили друг к другу в гости. Точнее, сам дядя Валера там больше не жил, только бывшая жена с сыном Валеркой, с которым мы одно время в детстве даже дружили, и дружили вполне неплохо (он был на год или два младше меня). С женой Валера развёлся. С папиных слов я понял, что развод был как-то связан с домработницей, на которую дядя Валера будто бы положил глаз. Короче, между папой и его «деловым компаньоном» шла война не на жизнь, а на смерть. Дошло даже до экстрасенсов. Мой папа вообще верил во всякую эзотерику, порчи, заговоры и прочее. Он как-то сказал, что пятьдесят процентов автомобильных аварий, болезней и других трагических событий, которые людям несведущим кажутся случайными, происходят не просто так, а по вине гадалок, ведьм и потусторонних сил. Но дядя Валера перещеголял его. Папа установил в кабинете скрытую камеру, чтобы посмотреть, что происходит в его отсутствие. И выяснил, что дядя Валера, пока папа был не на работе, проводил над его столом какой-то древний колдовской обряд.

Из рассказов папы и из того, что наблюдал в детстве, когда бывал у него на работе, я сделал вывод, что бизнес — это постоянная война. Вот почему я втайне решил, что никогда не пойду по стопам отца.

В разное время я мог испытывать к отцу разные чувства, в диапазоне от испепеляющей ненависти до прохладно-нейтральной признательности, почти тепла. Но ещё иногда, очень редко мне становилось немного жалко отца из-за того, что ему как-то не везло с друзьями. Ведь вправду, в его окружении не было ни одного человека, с которым он мог бы на равных поговорить, например, о Достоевском или Джеке Лондоне, которых читал от корки до корки. С тем же Сергеем Столяровым, с которым у них были отношения, близкие к приятельским, они могли говорить о футболе или рыбалке, но не о высоких материях. А жаль, ведь каждый человек заслуживает друга, пусть даже одного (а лучше нескольких). Находясь в одиночестве, нужно приложить очень много усилий, чтобы не озлобиться, не утратить адекватное восприятие действительности. Папа не раз повторял: «Самое дорогое, что у меня есть — вы с мамой». Но мне кажется, этого недостаточно, кроме семьи, человеку нужны и друзья. Родственники, тем более близкие — как бы твоё продолжение, твоя тень. Чтобы полноценно быть собой, нужен Другой. Не зря же слова «друг» и «другой» — однокоренные.

Очень много сил и души папа вложил в ресторан, своё главное детище. Вообще, изначально идея открыть ресторан принадлежала его знакомому. Как-то раз, когда я был ещё ребёнком, мы с папой пошли в гости к дяде Валере на день рождения, и там среди гостей оказались и этот знакомый с женой. Поздно вечером мы с папой пошли домой, где нас ждала мама, а знакомый и его жена поехали (пьяные!) кататься на машине и разбились. В память о покойном приятеле папа решил довести его проект, который тогда находился лишь на стадии задумки, до реализации. И довёл. Во Владивостоке открылся хороший итальянский ресторан, в духе уже, кажется, закрытой на тот момент «Латаратории», в которую мы с родителями ходили в детстве, и где одна певица пела для меня «Прекрасное далёко». Только в «Латаратории» было потемнее, там ужинали чуть ли не при свечах, а у папы в ресторане — всегда празднично-светло, и играл Эннио Морриконе или что-то подобное. Мы неоднократно приходили туда вчетвером: я, мама, папа и бабушка Люда. Там отлично готовили пасты, ризотто, салаты и рыбные стейки, но особенно мне нравился изумительный яблочный штрудель с мороженым. Потом к ресторану прибавилась столовая. Иногда я приходил туда кушать после уроков, классе в седьмом, ещё в те времена, когда обладал относительной свободой передвижения по городу. В столовой готовили прекрасное безэ и прекрасную пюрэшечку с котлеткой. Не совру, если скажу, что на тот момент это была объективно лучшая столовая во всём городе, по крайней мере, из тех, в которые я заходил. И всё бы хорошо, если бы не постепенно усиливающаяся конкуренция между столовой и рестораном. У папы возник ряд недопониманий с администраторкой его ресторана, Ириной. В итоге он решил дать ей немного больше свободы действий, буквально сказав «делайте, что хотите», и сосредоточился на столовой. Это привело к падению качества еды в ресторане, снижению количества посетителей. Администраторка не справилась с ответственностью, которая на неё свалилась. Что, в свою очередь, вызывало зависть по отношению к столовой, у которой, наоборот, дела шли в гору. В конечном итоге, ряд работников ресторана с подачи Ирины решили отравить людей в столовой (часть продуктов в столовую, насколько я понял, поставлялись из ресторана). Например, некоторые ингредиенты для тортов — да, в столовой пекли торты на заказ. Короче, в результате злодейский без преувеличения план раскрылся. Ирину припёрли к стенке доказательствами. Папа уволил её и принял тяжёлое для него решение закрыть ресторан, на который потратил столько лет. Столовая же продолжала работать и по сей день, и дела в ней, насколько я знал, шли неплохо, хотя сам заходил туда не так часто, как раньше. Но мама нет-нет, да и привозила мне вечером какие-нибудь сладости «из столовой», закармливая меня прекрасными булочками с изюмом, ватрушками, пирожками и пирожными-картошками. Она и сама была сладкоежкой, несмотря на то, что ей, вслед за бабушкой, несколько лет назад поставили диагноз «повышенный сахар»…

27

Увы, как ни старался я дописать текст вовремя, но всё же с треском провалил очередной дедлайн и отправил файл Поплавскому только в середине июля, а не в конце апреля, как говорил вначале. Возможно, что, несмотря на проблемы в школе и в отношениях с родителями, я бы и успел доделать работу в обещанный срок, если бы сумел мобилизовать все свои внутренние ресурсы, собрать себя в кулак. Но последней каплей стало то, что я пытался параллельно с работой над книгой снимать второй сезон нашего с бабушкой детективного сериала. Под снимать я имею в виду не только непосредственно сам процесс съёмок, но и написание, с позволения сказать, сценария, и монтаж.

Второй сезон был гораздо более масштабным по замыслу, чем первый. Я, как всегда, по самонадеянности взвалил на себя ношу, которую не потянул, а потом, в процессе, оказалось уже поздно переделывать общую концепцию. Количество серий увеличилось с восьми до шестнадцати. Если первый сезон был построен по незамысловатому принципу «одна серия — одно расследование», то в новом добавились сквозные сюжетные линии. В одной из них герои расследовали убийство жены Евгения, бабушкиного племянника, а в другой Женя вспоминал о своём прошлом, о том, как, когда он работал в милиции, они с коллегой Маратом боролись против тайной организации ментов-наркоторговцев.

Марата играл тот самый Марат из школы, он был кем-то вроде «приглашённой звезды». Коренастый, обладающий прекрасным баритоном и способный, когда нужно, произносить низким колоритным голосом: «Говори, торчок, кто тебе наркоту толкает», Марат отлично вжился в роль незлобного по натуре, но простоватого и не совсем чистого на руку «стража порядка», который, однажды решив отомстить за сына, которого посадили на иглу, всё дальше и дальше погружается в бездны мрака и беззакония. Милицейскую форму Марату заменял тёмно-синий штурманский китель моего отца, который тот когда-то отдал мне.

Одну из ролей в сериале играл старший брат Марата, Илья, который ушёл после седьмого класса, и с которым мы до сих пор поддерживали дружеские отношения. Он играл роль «крутого» мафиозного бизнесмена, которого Женя подозревал в убийстве жены. Илья, во всяком случае тогда, казался мне более творческой натурой, чем Марат. Ему легко давались перевоплощения, он любил всякого рода творческий движ, мог быть и жёстким, и мягким, а потому его не смутила предложенная мной роль сурового высокостатусного бандита. В одежде Илья предпочитал эффектный стиль, и на съёмки приехал в белоснежном деловом костюме. В его манере держаться не было харизмы «реального пацана», как у Марата, но были пластичность и нечто от понасенковской утончённости.

Сцены с Ильёй мы снимали целый день на бабушкиной квартире. В награду я заплатил ему немного денег, и конечно, его, как и всю остальную съёмочную группу, накормили обедом и напоили чаем с конфетами и печеньем.

— Вообще-то я не так, чтобы голоден, — сказал он, когда только пришёл. — Но макароны с сыром… — Моё предложение показалось ему слишком заманчивым, чтобы от него отказаться.

Мы начали снимать в обед и закончили, когда за окном уже сгустилась темень. Но мне всё ещё не давали покоя лавры Эда Вуда. Напоследок, когда мы пошли провожать Илью до автобусной остановки, я попросил его помочь нам ещё и в качестве оператора. Камера разрядилась, и снимали на бабушкин планшет в красном чехле. Со стороны, наверно, смотрелось презабавно. Сцена, в которой на Людмилу нападает грабитель по пути домой. Я подбегаю, достаю кухонный нож, который незаметно положил в карман, когда выходил из дома, и говорю: «Давай сюда кошелёк!» На бабушкином лице было написано настоящее удивление. Когда я развернулся и бросился бежать с кошельком в одной руке и «оружием» в другой, бабушка рыкнула мне вслед:

— Нож убери! Нож убери, сказала! — И прибавила вполголоса: — Ебанашка, блять.

Я не смог удержаться и рассмеялся, но нож, конечно, спрятал.

— Макар, ну ты совсем уже что ли… Там вон как раз полицейский стоит… Хочешь, чтобы тебя забрали…

Дальше шла сцена, в которой Люда спрашивает у продавца цветов на углу, в какую сторону побежал грабитель. Естественно, я сбегал в цветочный через дорогу и купил настоящий жёлтый букет пионов ради одной этой сцены. Место, где мы снимали, было достаточно людным, проходным, рядом располагались автобусная остановка, супермаркет, торговый центр и так далее, поэтому шум голосов несколько заглушал наши с бабушкой реплики, но мы старались, как могли. Точнее, старался я, я был дирижёром этого сюрреалистического оркестра, а остальные, включая бабушку, были лишь подчиняющимися мне марионетками.

…Ради одной-единственной сцены мы с моей верной ассистенткой и по совместительству исполнительницей одной из главных ролей отправились на электричке не куда-нибудь, а во Владивостокский аэропорт! Эпизод по изначальной задумке выглядел так. Женю ищет полиция, и ему понадобилось срочно покинуть страну. Он подходит к эскалаторам, но вдруг видит спускающегося полицейского и прячется. Когда служитель закона проходит, и угроза благополучно минует, Женя быстро бежит вверх по эскалатору.

Однако уже на месте выяснилось, что работал только эскалатор на подъём. Поэтому кадры, как полицейский спускается, пришлось снимать в торговом центре. Роль полицейского, как нетрудно догадаться, исполняла бабушка — в уже упомянутом синем папином кителе, синей кепке и тёмных очках (именно так и выглядит типичный страж порядка). Кадры, снятые в двух разных местах, я потом соединил в одну сцену с помощью приёма, который некто Батиков назвал «мудацкий российский монтаж».

По странному совпадению, в первом варианте сценария убитую жену Жени звали так же, как и в настоящей жизни, Лера. Бабушке это совпадение пришлось очень не по душе. В конце концов под её давлением я уступил и заменил Леру на Веру. Но в некоторых сценах мы оговаривались и по привычке говорили «Лера». Бабушка до самого конца съёмок и ещё пару лет после них тряслась, что Женя случайно посмотрит на «Ютубе» наш сериал и обидится, что его жену убивают. Я так и не сумел внушить бабушке, что её страх абсолютно иррационален. Во-первых, у нас было в среднем по сто просмотров на каждом видео (только самая первая серия набрала больше пятисот), у нас не было миллиона подписчиков, и при таком раскладе вероятность, что Женя случайно наткнётся на сериал, равнялась ничтожной доле процента, статистической погрешности. Во-вторых, даже если бы он это увидел, он бы вряд ли с ходу разобрался во всех перипетиях сюжета, если уж даже бабушка в них не разбиралась, и тем более вряд ли узнал себя в моём исполнении.

Кроме того, как мне казалось, Женя по своей природе был не очень любопытным. Не из таких, кто стал бы специально искать нас на «Ютубе» или ещё где-то в интернете. Например, в две тысячи двенадцатом году бабушка написала книгу. Ну как, книгу, тысяч на двадцать — двадцать пять знаков. Я тогда хотел сделать из неё писателя. По телефону мы детально обсудили сюжет будущего произведения (я любезно помогал ей делать первые шаги), и бабушка принялась за работу. Потом, когда я отправил роман её племяннику Жене SMS-ками, он даже не задал никаких уточняющих вопросов и больше мне не звонил. Из чего я и сделал вывод, что он был не очень любопытным человеком.

Изначально планировалось добавить в сюжет также девушку Джерри. На роль планировалось пригласить Сабину. Я долго не решался написать ей и позвать. Но однажды вечером мы с отцом приехали домой, и он стал читать мне долгую изматывающую нотацию. Пока я стоял и тоскливо слушал, то твёрдо про себя решил, что сегодня, когда всё закончится, напишу Сабине, попробую с чего-то начать общение. Так я и сделал. Однако она отказалась от моего предложения. Я удивился, ведь её одноклассник, наш общий знакомый, говорил, что она очень хочет сниматься. Сабина, в свою очередь, тоже удивилась, узнав об этом, и заверила, что тот знакомый просто пошутил. Что ж, у человека странное чувство юмора, подумал я, бывает.

В серии «Побочные эффекты» Людмилу мучают угрызения совести. Она постоянно видит призрак Олега. Олег был парнем из приличной семьи, но попал в плохую компанию. Он был внуком её знакомой, примерно одного возраста с Джерри. Людмила неоднократно разговаривала с Олегом, но всё тщетно. В итоге под влиянием «друзей» Олег согласился принять участие в ограблении ювелирного магазина. Во время ограбления от его рук нечаянно гибнет охранник. Когда грабителей находят, и полиция окружает здание, Олег бросается бежать, Людмила — за ним, и, оказавшись перед выбором, выстрелить или дать преступнику уйти, она стреляет и смертельно ранит Олега.

Теперь её преследует его призрак. Чтобы справиться с галлюцинациями, Людмила обращается к психологу, тот прописывает ей какие-то таблетки, и первое время они действительно помогают. Но постепенно у Людмилы возникает зависимость от препаратов. Женя и Джерри замечают произошедшие с бабушкой перемены: она стала более раздражительной, вспыльчивой. Тогда Женя обманом запирает Людмилу на несколько дней в кладовке, естественно, оставив там запас еды и воды. У Людмилы происходит ломка. Но в конце концов ей удаётся пройти через все муки ада, выжить и воссоединиться с родными.

В последней серии действие начиналось вечером 31 декабря, с трогательной сцены, в которой Людмила и Джерри обмениваются подарками. Специально для неё пришлось вытащить из ниши и нарядить ёлку (естественно, съёмки происходили ни на какой ни на Новый год, а в разгар весны!). Правда, шары и гирлянды висели только с той стороны, которой дерево было повёрнуто к камере. Затем следовала заставка, и за ней — сцена, в которой переполошенная Людмила вбегает в комнату, размахивая пистолетом, и кричит, что внука похитили, а Женя пытается её успокоить и отнимает у неё оружие, чтобы она ненароком не нажала на крючок и рикошетом не убило кого-нибудь из них. Затемнение. На экране крупным планом появляется Людмила, говорит следующий текст: «После долгих следственных мероприятий я наконец выяснила, где бандиты держат моего внука. И буду действовать жёстко и бескомпромиссно», после чего в сердцах ударяет сжатым кулаком по ладони. На слове «бескомпромиссно» исполнительница главной роли не выдержала и разразилась хохотом, поэтому вторую фразу пришлось переснять ещё раз. Дальше следовала перестрелка Людмилы с неназванными бандитами, сопровождавшаяся музыкой из игры «Payday 2». Всех бандитов играл я, но многогранность моего актёрского дарования, конечно, меркла по сравнению с тем, что бабушка самолично, без помощи каскадёров или дублёров, выполняла самые разнообразные трюки, такие, как броски предметов, махи ногами, небольшие прыжки и даже перекаты по полу. И казалось бы, всё окончилось хорошо, внук спасён, злодеи повержены, но нет — на следующее утро в квартиру Каратаевых врывается спецназ и арестовывает Людмилу за учинённую ей накануне бойню. Суд. Так как судейской мантии у нас под рукой не нашлось (можно было разве что попросить у мамы, но она ни за что не разрешила бы), вместо неё достали бабушкину зимнюю шубу из ниши. Вместо судейского молоточка сойдёт и обычный, из ящика с инструментами. Камера, мотор! Сидит «судья» в шубе, в очках, ударяет молотком по маленькой деревянной табуреточке и говорит: «Людмила Каратаева приговаривается на много лет тюремного заключения. Подсудимая, приговор понятно?» (Вообще-то она должна была сказать «понятен», но произошла оговорка.) Действие заключительной сцены происходит через много лет. Людмила выходит из тюрьмы и медленно удаляется из кадра. Потом под вальс из фильма «Берегись автомобиля» идут финальные титры. Эту сцену мы снимали на улице Ивановской, где находилась больница Минобороны, и поэтому там был забор, увитый колючей проволокой, и шлагбаум.

Больше всего со съёмок второго сезона мне, пожалуй, запомнился следующий момент. Для одной из историй, в которой преступники грабили забегаловки в костюмах клоунов, мы с бабушкой отправились в специальный магазин в центре города, где взяли в аренду на один день костюмы и купили грим, что влетело в приличную денежку. Этот магазин я предварительно долго искал. Ясное дело, что в первом попавшемся магазине на углу нужные нам костюмы не продавались. Потом мы ехали на автобусе десять остановок от центра до бабушкиного дома. Мы сидели, а костюмы болтались сбоку на вешалках, на перекладине под потолком, за которую обычно держатся пассажиры. Самое удивительное, что никто не обращал на нас ровным счётом никакого внимания.

Костюмы клоунов надувались с помощью специальных насосиков. Когда снимали эпизод с ограблением, то во время первого дубля мы, с размалёванными лицами и игрушечными автоматами, оба одновременно ломанулись вперёд и не пролезли в дверной проём.

Бабушка только тихонько посмеивалась. «Два сумасшедших», «вечно втягиваешь меня в разные авантюры», «артист» — были самые цензурные из её комментариев. Ещё одной из любимых бабушкиных фраз, которую она повторяла очень часто, была: «Макар, запомни, это в последний раз!»

Вообще я очень хорошо понял за время съёмок, что мы слишком сильно заботимся о том, что подумают окружающие, тогда как на самом деле им, как правило, нет до нас никакого дела, они увлечены собой. Мы с бабушкой снимали и во Владивостокском аэропорту, и на городском пляже, и в торговом центре, и на Арбате, и на Луне, и во всех этих местах делали странные вещи в странной одежде, и никто ничего не сказал. Разве что в аэропорту попросили не снимать зону досмотра.

Однако большая часть второго сезона всё-таки снималась у бабушки дома. Один раз в неделю, скажем, я спрашивал разрешения у папы, можно ли сегодня после уроков я вместо того, чтобы сразу поехать домой с ним, на автобусе отправлюсь к бабушке. А вечером, часов в восемь — девять, меня оттуда заберёт мама на обратной дороге с работы. Если всё было хорошо, и по школе ко мне не было существенных нареканий, папа разрешал. Он вообще не проявлял никакого интереса до того, чем мы там с бабушкой занимались. Он знал, что мы вроде как снимали что-то, но ни одного нашего «фильма» не видел, а я и не настаивал, так как боялся, что, если ему не понравится, отец запретит нам снимать. Они с мамой очень дрожали за свой публичный образ. И если бы я показал папе наш сериал (где первая серия начиналась с того, как я, вернее, второстепенный персонаж, которого я играл, вызывал проститутку), да ещё и сказал, что это выложено на «Ютубе», не берусь предсказать, как бы он отреагировал.

Когда я приезжал к бабушке, большая часть сил, как правило, уходила у меня даже не столько на съёмки, сколько на то, чтобы уговорить её сниматься.

— Сначала испортит настроение, а потом говорит: бабушка, давай сниматься, — возмущалась бабушка и тихо добавляла: — Если бы всё было по-хорошему…

Настроение у бабушки действительно портилось очень легко. Она очень чувствительно реагировала на мои шутки, подколы, замечания в её сторону, иногда язвительные и даже оскорбительные, а иногда совершенно вроде бы безобидные. Предсказать, какую реакцию вызовет та или иная моя реплика, было трудно. Плохим поведением в бабушкином понимании являлось даже просто громко разговаривать или смеяться («стены тонкие, соседи всё слышат»). Она запросто могла начать плакать («на пустом месте», как мне казалось). К этому следует добавить, что я просто от природы обладал взрывным характером. У меня внутри бурлило огромное количество энергии, которую надо было куда-то выплеснуть. Мне было шестнадцать лет, и с бабушкой нас по большому счёту уже ничего не связывало, кроме съёмок, превратившихся в рутину. Я чувствовал, что занимаюсь, по сути, ерундой, великовозрастное дитя. Но не мог признаться себе в том, что трачу время, постоянно приезжая к бабушке, с которой даже толком не мог найти общих тем для разговора. Она говорила про то, какая была погода, как она вчера убиралась и стирала, как работала на заводе 20 лет назад, и про то, что пишут в газетах о жизни звёзд, а я думал про книги, фантазировал о девочках, думал о политике (из-за которой мы тоже ссорились). Но бабушка была единственным, подчёркиваю, единственным человеком, с которым я не боялся быть настоящим собой, и в присутствии которой мог громко смеяться (хотя последнее она и не одобряла). Это несоответствие того, какой я хотел видеть и представлял себе бабушку — полноценным собеседником, соавтором в моём творчестве, и тем, какой она была на самом деле — обывателем, вызывало внутри всё нарастающее раздражение. Которое, вкупе со взрывным характером, и приводило к постоянным ссорам с бабушкой, крикам и скандалам с матами, летящими с обеих сторон.

«С папой-то ты так себя не ведёшь, он-то тебя быстро бы поставил на место».

«Мало тебя, наверное, папа в детстве бил».

«Нет, ну ты посмотри на него! Самая настоящая тварь».

Но всё это, конечно, были лишь цветочки по сравнению с тем, что мог кричать я в припадке гнева. Если я по-настоящему выходил из себя (что, впрочем, не так уж часто происходило), то исторгал такой поток проклятий, что вокруг в радиусе километра вяли все цветы. Я крыл самыми последними грязными словами и бабушку, и всех заодно — родную мать, отца, себя и весь мир.

Проблема (если не сказать трагедия) была в том, что, несмотря на бешеную популярность в школе, свалившуюся на меня в какой-то момент, это качественным образом не изменило мои взаимоотношения с окружающими людьми. Со мной все здоровались и улыбались мне. Но очень скоро я обнаружил, что всё, дальше ты с нами не идёшь никуда не делось. Один раз, когда мы гуляли после уроков с Димой Леонтьевым и его девушкой (или я думал, что гулял с ними?), дошли до района, в котором жил Дима, и наступил тот самый неловкий момент, когда от меня ждали, что я откланяюсь, а я не понимал намеков и всё не откланивался и не откланивался, потому что хотел пойти домой к Диме вместе с ними, Леонтьев в конце концов не выдержал и даже прямо спросил: «Что ты тащишься за нами, как крыса?» Я старательно пропустил вопрос мимо ушей и сохранил безмятежный невозмутимый вид. Потому, что не знал, как реагировать: гордость требовала обидеться и уйти, но тогда это означало бы поссориться с друзьями, а значит, изначальная цель, перейти на новую ступень дружбы, была бы не достигнута. Проще всего было в ситуации двух конфликтующих потребностей свести всё к ха-ха да хи-хи. Закончилось тем, что Дима позвонил Елене Викторовне и нажаловался. Бить он меня не мог, потому что я находился как бы под опекой классной руководительницы. Из-за этой опеки я только сильнее её ненавидел, считая, что отношения с одноклассниками — моё личное дело. Когда тот, к кому ты испытываешь неприязнь, проявляет над тобой покровительство, то к нему чувствуешь не благодарность, а ещё большую ненависть. Если хотите разозлить человека, которому вы не нравитесь, не надо кричать, пытаться как-то его оскорбить, просто дружелюбно улыбайтесь и всячески выказывайте своё к нему расположение, эффект гарантирован. В пятом классе уже как-то произошла похожая ситуация, которая закончилась тем, что я получил люлей от группы ребят, после чего-то классная руководительница, Ленка, как её называли мальчишки между собой, и взяла меня «на повышенный контроль». В этот раз всё обошлось, Дима позвонил Елене, та стала звонить мне, и в итоге я хочешь-не хочешь вынужден был капитулировать. В оправдание своего недостойного поведения в той ситуации, должен сказать, что позже я написал Диме и извинился, и пообещал, что сделаю выводы и больше не буду навязываться. Не потому, что Елена Викторовна что-то мне сказала, а по своей инициативе. Я даже «крысу» легко ему забыл, потому что осознал, что с самого начала был неправ в данном случае. Всё-таки я немного повзрослел по сравнению с пятым классом. Больше я действительно не гулял с ними после школы, а если и гулял, то вовремя уходил. Отношение со стороны Димы ко мне улучшилось.

Парадоксальным образом, обретя популярность, я умудрялся оставаться чуть ли не самым одиноким человеком в школе (хотя, я уверен, были и те, кому приходилось тяжелее, чем мне). То есть уже в таком юном возрасте мне открылась теневая сторона славы. Слава не помогает избежать одиночества, наоборот.

28

Когда я скинул Сергею файл с текстом, он был очень разочарован. «Первый текст ещё так-сяк, а этот… вообще полная ж…па». Его реакция стала для меня сильным ударом. Когда я осторожно поинтересовался, что же там такого совсем ужасного, он спросил: «На каком килобайте текста у вас начинается экшен?!» В этой версии файла эпизоды ещё располагались последовательно, в том порядке, в котором они писались, то есть пролог не был вынесен в отдельную сюжетную линию.

Примерно в то же самое время в группе «ВКонтакте», посвящённой книгам Поплавского, у нас с Сергеем произошёл спор, в котором я позволил себе зайти слишком далеко. Я был любителем словесно пофехтовать, искромётно острил и старался, чтобы последнее слово всегда оставалось за мной. Когда некоторое время спустя я как ни в чём не бывало написал Поплавскому «Привет», оказалось, он обижен на меня. Я не понимал, за что, ведь он подливал не меньше масла в огонь разгорающегося срача, чем я, и так же настрочил кучу комментов. Но видимо, то, что было положено Юпитеру, не полагалось быку. Так или иначе, это досадное недоразумение ещё сильнее вбило клин в наши и без того непростые отношения. «Надо было вовремя остановиться», — написал он.

Потом Сергей неожиданно предложил мне написать текст в серию «Дружинники-джедаи из далёкого будущего». Это был один из проектов, в своё время «отпочковавшихся» от основной, неоднократно упоминаемой серии, в которой издавались книги Поплавского и других авторов. Создателем «Дружинников…» являлся некто Дмитрий Мансуров. В сети, в фанатской среде он имел неоднозначную репутацию и широкой публике запомнился в основном тем, что в его группах можно было попасть в бан за любой критический комментарий, даже оставленный на других площадках, или за лайк на такой комментарий. Когда-то я принадлежал к числу почитателей его творчества, и написать произведение в «Дружинников…» было для меня голубой мечтой. Но за год, проведённый в обществе Сергея, и после того, как сам написал книгу, я сделался жутким снобом, и теперь «Дружинников…» и подобные им проекты почитал за низкосортную попсу, треш. Вот так меня кидало из крайности в крайность. Хотя, по правде говоря, это и был треш.

Действие в сеттинге происходило в мире после ядерной войны. Остатки людей укрываются в чудом уцелевшем Кремле. За стенами крепости кишмя кишат мутанты, боевые роботы, шаманы, киборги и прочая нечисть. Так как цивилизация по большей части погибла, в обществе Кремля случился откат к архаичному порядку. Во главе стоит князь, ему подчиняются бояре, а воинов, которые обороняют крепость, кличут дружинниками. Дружинники, кстати, вооружены световыми мечами. Они были разработаны совсем незадолго до Последней войны, и часть образцов сохранилась.

Я решительно заявил Поплавскому, что не желаю марать своё честное литературное имя, и удивлён, что он готов принимать участие в подобном. «Я думал, это вам нужно, раз вы такой фанат», — ответил Сергей.

Окончательно всё испортилось, когда Поплавский скинул мне ссылку на статью, в которой в пасквильном стиле рассказывалось, что русские и украинцы никогда не были братскими народами, и нам долгое время врали. Я-то ничего не имел против этого тезиса. Насильно мил не будешь. Но, помимо него, легко было невооружённым глазом заметить, что в тексте русским приписывались только отрицательные черты характера, такие, как жадность, раболепство, трусость и так далее, причём всем русским без исключения, а украинцам только положительные. Я был удивлён, что Поплавский, человек, обладающий таким интеллектом, может всерьёз воспринимать настолько примитивную пропаганду. В первый раз я усомнился в адекватности Сергея и его уме.

Я, конечно же, выразил ему своё «фи». На что Поплавский ответил в своей обычной преувеличенно-драматичной манере: «Это был последний раз, когда я пытался открыть вам глаза».

Итак, похоже было, что наше общение зашло в тупик. Книга не двигалась с мёртвой точки. Так как я опять провалил все дедлайны, Сергей переключился на другие проекты. Если бы ещё мой текст оказался сносным, и у Поплавского появилось желание с ним работать, так ведь нет же… Увы, но Сергею было никак не угодить.

В июле мама на неделю поехала в Москву на учёбу (повышение квалификации) и взяла меня с собой. Мы жили в гостинице «Рэдисон» (бывшая «Украина»). Раньше, когда мы приезжали в Москву, то обычно останавливались в трёхзвёздочном «Измайлово», но на этот раз мы жили, как настоящие богачи, хоть и не в номере люкс. Избыточная роскошь была ни к чему. Из окон нашего номера на двадцать каком-то этаже открывался вид на огромное голубое небо и Москва-Сити, который тогда ещё строился, и на вершине одного из небоскрёбов виднелись почти игрушечные строительные краны. На завтраке нас ждал шикарный шведский стол, где были бутерброды с красной икрой.

Мы гуляли на Патриарших прудах, в том самом месте, где происходил легендарный разговор Воланда с Берлиозом и поэтом Иваном Бездомным. Один раз в каком-то случайном магазинчике, в который мы зашли совсем за другим, я увидел мягкую игрушку — огромного чёрного кота, который точь-в-точь походил на кота Бегемота из «Мастера и Маргариты». И я вбил себе в голову идею, что нужно обязательно купить этого кота и привезти в качестве подарка бабушке (у неё как раз в июле был день рождения, и я представлял, как она обрадуется и будет удивлена). Мне как-то удалось уговорить маму. «Как мы его повезём?» — спрашивала она. Как-то всё же довезли. В любом случае, это было намного легче, чем везти живого кота.

Мы гуляли на ВДНХ, заходили в ГУМ. У нас была цель купить мне новые кроссовки, так как старые уже держались на честном слове. Мне приглянулись необычные белые кроссовки за 20 тысяч. Мама сначала протестовала. Я не то чтобы сильно настаивал. Но если мне не нравилось ничего другого из того, что я видел, я так честно и говорил. В конце концов мы всё же купили эти кроссовки. Я чувствовал себя немного виноватым, но в то же время чувствовал благодарность и некоторую радость.

Мы заглянули в «Глобус Гурмэ», самый дорогой супермаркет Москвы, правда, практически ничего здесь не брали. Я увидел квадратный арбуз из Японии за 38 тысяч рублей и не смог удержаться, чтобы не сфотографировать его для истории.

Один раз мы с мамой чуть не рассорились. Мы снова заспорили о политике, о георгиевских ленточках, бандеровцах, Украине, Донбассе, сменяемости власти и прочем. Я попытался убедить её, что «всё не так однозначно», и она снова повторила: «Тебе кто-то засрал мозги». Я только плечами пожал. Она была очень эмоциональна. Ко мне исподволь закрадывалось подозрение, что со мной где-то что-то не так. С одной стороны был Сергей со статейками в духе советской агитки, только вывернутой наизнанку, а с другой мама со своей любовью к сами знаете кому. И только я был неопределившимся и никак не мог примкнуть ни к одной из сторон. Точнее, мне-то казалось, что я вполне определился и занимаю чёткую позицию, но обеим сторонам этого было недостаточно, они отнюдь не желали, чтобы я к ним примыкал.

А в целом, не считая разных мелких недопониманий, мы прекрасно провели время в Москве. В конце июля мы прилетели обратно. Бабушка была приятно поражена подарком. Её день рождения пришёлся как раз на наше отсутствие, и она не ожидала такого сюрприза. Правда, она не читала «Мастера и Маргариту», и не смогла в полной мере оценить сходство кота с булгаковским Бегемотом. Я тоже на тот момент ещё не читал роман, но в детстве неоднократно смотрел фильм Бортко. Это был один из моих любимых фильмов, наряду с такими шедеврами, как «Титаник», «Кинг-Конг» и сериал «Острог: дело Фёдора Сеченова». Бабушка фильм наверняка видела, но для неё он не имел такого значения, как для меня, поэтому вряд ли ей в голову сразу пришла соответствующая ассоциация. А жаль, кот был прямо вылитая копия киношного Бегемота. Впрочем, как бы там ни было, это не помешало бабушке сполна оценить наш подарок.

Вернувшись, я со свежими силами взялся за черновик книги, который уже отправил Сергею. Я решил превратить черновик в чистовик, чтобы избавить Поплавского от части работы. Бороться с собственным косноязычием оказалось весьма трудным занятием. Я проклял всё на свете, но за месяц очистил текст от большинства опечаток, орфографических, стилистических, логических и ещё чёрт знает каких ляпов. Выкинул пару кусочков с описаниями города, которые ну совсем уж тормозили темп действия. Также, поразмыслив, я принял решение убрать детальное описание золотого дождя в постельной сцене.

В перерывах я делал что-то с папой по двору или выполнял какие-то его поручения. Например, менял солому в курятнике. Сначала нужно было погрузить старое сено, слипшееся от помёта, в тачку. Я загребал сено широкой пластмассовой лопатой. Так как оно было слежавшимся и слипшимся, то отковыривалось неохотно. Дальше нужно было умудриться вынести лопату наружу и не рассыпать, так как выход был узким, сделать это было возможно, но требовались внимательность и доля грации. Иногда я придерживал горку сверху рукой (естественно, в перчатке). Нагрузив полную тачку, я отвозил её в огород и вываливал под деревья — яблони и сливы, растущие неподалёку от Чариного вольера, в качестве удобрения. Так повторялось несколько раз. Когда сено заканчивалось, я подметал остатки метлой. Пол был железный, и как ни шоркай метлой, кое-где всё равно оставались засохшие куски помёта. Запах в курятнике стоял совершенно особенный, ни с чем не сравнимый. Пройдясь метлой, я наконец высыпал новое сено, которое на короткое время перебивало старый, мерзкий запах, немного прыгал на нём, после чего поднимал перегородку и запускал курей, которые всё это время были заперты в уличной части курятника. Напоследок оставалось лишь помыть окно. Оно было одно, маленькое, но всегда неизбежно запачкано помётом, пылью, разводами от дождя и паутиной. Бывало ещё, что всё это действо совершалось в жуткую жару, и везде совали свой нос любопытные комары.

…Ах да, как я мог забыть упомянуть, что в июле вышла наша первая совместная книга с Поплавским! Во Владивосток бы она добралась не раньше конца августа — начала сентября, но я успел урвать её ещё в Москве. Мы с мамой специально два раза ходили в книжный. Я сказал, что ищу определённую книгу, которая должна вот-вот выйти, хотя и не сказал, что это за книга, и что она для меня значит. В первый раз, когда мы приходили, её ещё не было на прилавках, и только в последний день перед нашим отъездом она появилась. Свежая, только что из типографии, пахнущая типографской краской, с хрустящим переплётом. Казалось невероятным видеть рождённый тобой текст, напечатанный на страницах книги, которая продаётся в «Библио-Глобусе». Конечно, уже потом, дома, я буду старательно сравнивать итоговый результат с черновиком, анализировать, делать пометки на полях карандашом, но всё это потом, потом…

Обложка, правда, оставляла желать лучшего. Не то чтобы безобразно, но и не предел мечтаний. Ни рыба ни мясо. У меня было опасение, что такая «одёжка» может отпугнуть думающего читателя, но здесь я не мог ни на что повлиять. Я даже не контактировал с художником напрямую. Поплавский контактировал, но, думаю, от него тоже мало что зависело. Дай мне мужество изменить то, что я могу изменить, и дай мне спокойствие принять то, что я не могу изменить.

29

…Мы втроём с папой и дядей Серёжей на два дня поехали в Извилинку, деревню в Приморском крае, в гости к дяде Вове. Однажды, когда папа зимой поехал на охоту, у него заглох двигатель. Он пошёл в ближайшую деревню просить о помощи, и дом, в который он постучался, был домом дяди Вовы. Вова помог ему, и с тех пор они стали друзьями.

Мы с папой взяли с собой квадроциклы. Сначала погрузить квадроциклы в прицеп (папа тянул лебёдку, а я сидел верхом на квадроцикле и тихонечко подгазовывал), потом присоединить прицеп к папиному пикапу — это была целая эпопея, не столь увлекательная, сколь утомительная. Сергей Столяров ехал на своём пикапе, а мы на своём. Шесть часов в дороге. Я сидел справа от отца, смотрел на проплывающие за окном виды дальневосточной природы и вспоминал, как, когда я был ребёнком, мы всей семьёй ездили на море с палаткой, по пути покупали арбуз и ели его, вечером, приехав, жарили картошку на углях. Как-то в июне мы поехали на неделю, и всю неделю не переставая лил дождь. Нам с мамой так и не удалось покупаться. Только папа один раз окунулся и сразу вышел. Ему всё было нипочём.

Теперь мы так не ездили. У мамы было уже не то здоровье, чтобы спать в палатке, да и я вырос. Сейчас я ехал с папой. Но когда-нибудь и это станет далёким воспоминанием, подумал я. Фоном играла музыка, в диапазоне от чил-аута и «Энигмы» до «Кино». Это уж лучше, чем радио «Дача» или «Ретро ФМ».

— Как думаешь, — сказал папа, — что находится за пределами нашей галактики?

— Другая галактика, — ответил я, ожидая в чём-то подвоха.

— А за этой другой галактикой что?

— Может быть, галактик бесконечное количество. Никто не знает, заканчивается ли наша вселенная где-нибудь.

— А за этой бесконечностью что?

— Не знаю. Может, просто пустое пространство. Тьма.

— А за этой тьмой?

— Какой-то другой, невообразимо гигантский мир, для которого вся наша вселенная — не более чем одна маленькая молекула.

— А за этим миром что?

Тут моя фантазия иссякла. Приходилось признать, что папа меня подловил. Почему-то мне не приходило в голову спросить: «А сам-то ты как думаешь?» Я всерьёз загрузился его вопросом.

Началась морось, на лобовое стекло высыпали капли. Дворники принялись за работу со звуком, напоминающим недовольное ворчание. Дорога дышала на ладан, и нас с отцом периодически хорошенько подтряхивало на сиденьях.

Отец любил рассказывать мне, что всё во Вселенной есть Бог, что Бог может говорить со мной через него и других людей. Он упоминал что-то о прошлых жизнях, о том, что когда-то давным-давно много веков назад я мог быть его отцом, а он теперь возвращает мне кармический долг. Упоминал он также и о том, что у каждого человека есть множество оболочек, или тел, и физическая оболочка самая низшая из них, гораздо важнее то, что происходит на тонких планах, чем-то, что в физическом мире. Рассказывал про перевоплощения, про то, что если человек плохо вёл себя в жизни, то в следующей может превратиться в свинью или блоху, и наоборот, собака, которая преданно служила своему хозяину, возможно, станет человеком в результате реинкарнации. Да что там. В детстве, когда мама и бабушка читали мне сказки, как все «нормальные» родители, папа читал мне «Чайку Джонатана Ливингстона». Этим всё было сказано.

«Ты ешь, Максим, ешь», — говорил дядя Вова моему папе. «Да не надо, Вова, я уже наелся». «Может, тебе ещё борща подлить?» «Спасибо, Вов». Круглое волосатое пузо дяди Вовы торчало наружу из расстёгнутой рубашки. Вова и его жена Рая угощали нас борщом, сваренным на кабаньем мясе, и салом.

Вечером я, папа, дядя Серёжа и один из сыновей Вовы на квадроциклах отправились на охоту. Впереди ехали на большом квадроцикле мой отец с Иваном: первый за рулём, второй на багажнике с ружьём. За ними на маленьком мы с Сергеем, я за рулём. Когда выезжали со двора, к нам бросилась сторожевая собака (её будка стояла справа от ворот). Папа проскочил, а вот мы не успели: когда я понял, что она сейчас вцепится мне или Сергею в ляжку, то крутанул руль влево. Однако слева впереди оказалась какая-то бандура. К счастью, скорость была не такой большой, чтобы разбиться. Квадроцикл всего лишь чиркнул правым передним колесом в воздухе и завалился на бок, а с ним завалились и мы. Папа, увидев, что случилось, затормозил, соскочил с квадроцикла и бросился ко мне. «Ты в порядке, сынок? Всё нормально?» Повезло, что всё обошлось, мы отделались даже не ушибами, а так, лёгким испугом. Дядя Серёжа полушутя проворчал что-то про то, что я опасно вожу, и папа полушутя ответил: «Он вообще-то твою шкуру спасал! Если бы не Макарка, сейчас бы тебя собака того-разэтого… Правда, сынок?»

Дядя Вова подержал собаку, и со второй попытки мы выехали удачно. Проехав некоторое расстояние, мы оставили квадроциклы, замаскировали их и дальше пошли пешком. У окраины леса остановились. Как только кто-то попытался включить фонарь, на нас налетела мошкара. Свет тут же погасили. Надушились спреями от комаров, которые немного облегчали жизнь, но не служили стопроцентной защитой. Совсем без фонаря тоже было не обойтись, так что его приходилось иногда включать, чтобы во тьме не выколоть себе глаз. Мы пришли к дереву, в котором на одинаковом расстоянии друг от друга были вбиты небольшие колышки. Папа стал взбираться по ним, я следом. Когда я поднялся на высоту в два или три человеческих роста, мне стало страшно, ладони намокли. Я старался не думать о том, что могу упасть, и просто механически лезть вверх. Наконец мы с отцом очутились в домике на дереве. Иван с Сергеем остались внизу, они спрятались в другое укрытие. Мы смотрели на поляну и ждали, когда на поляну выйдет кабан, дикий козёл, лось или какое-нибудь другое животное. Точнее, папа ждал. У меня даже ружья не было. Я был добрый и очень безалаберный охотник. Места в нашем домике было немного, аккурат на двоих, сидеть не очень удобно, но терпимо. Пару раз папа давал мне свой бинокль с тепловизором. В остальное время я наблюдал за звездой. Она сначала висела низко, почти над самыми макушками деревьев, потом стала подниматься по небу и в конце концов очутилась прямо над моей головой. Небо, вначале тёмно-голубое, поблекло и покрылось непроглядным мраком. Вокруг «моей» звезды вспыхнули десятки и сотни других ярких точек.

«Проголодался, сынок?» — спросил папа шёпотом. «Проголодался», — так же осторожно ответил я. Громко говорить и совершать резкие движения было нежелательно, чтобы не спугнуть добычу. Мы устроили краткий перекус бутербродами и чаем из термоса. Часа в два ночи спустились на землю, так никого и не подстрелив. Папа посетовал, что, когда был молодым, мог проторчать на дереве хоть целую ночь, но сейчас ему уже не до таких «приключений».

Кустарник на другом конце поляны оказался примятым. Как объяснил папа, зверь был совсем рядом, но, видимо, унюхал наше присутствие и не рискнул показаться. А мы даже ничего не слышали! Зверь ходит очень тихо, сказал папа.

Вернувшись, мы сразу легли спать. Нам с папой пришлось спать на широком раскладном диване под одним одеялом. Хотя места хватало на двоих, никогда ещё в жизни мне не было так неловко. Когда я проснулся, папа уже встал. Я почистил зубы у рукомойника во дворе, сходил в туалет по-маленькому. Туалет был тоже на улице, запах в нём стоял отвратительный, крупные и блестящие, как картечь, мухи носились над отверстием в полу.

Дядя Вова всё время кричал на собаку, чтобы она не лаяла, не понимая, что это не подействует. По двору бегали петухи, куры и индюки. Мы заправили квадроциклы и отправились на второй заход. На этот раз дядя Серёжа с нами не поехал, почему, не помню. Я ехал один на маленьком квадроцикле. Мне выпала честь поучаствовать в чём-то вроде сафари. Мы бороздили дороги и поля, и казалось, это может длиться бесконечно. Стемнело быстро и незаметно. Папа жал на газ, Иван светил фонарём в сторону, надеясь, что луч внезапно выхватит из темноты красные глаза зверя. Если Иван что-либо замечал, папа останавливался. Дальше нужно было успеть вскинуть ружьё и выстрелить.

Мы катались до самого утра, иногда останавливаясь, чтобы сходить по-маленькому. У меня не было часов перед глазами, поэтому, когда небо на востоке начало менять оттенок, я сначала подумал, что мне показалось. Но нет, действительно светало. Сбылась мечта идиота! В детстве у меня часто бывали подобные фантазии: не спать всю ночь, уйти в поход далеко-далеко в лес… К моей вящей радости, ни один зверь не пострадал. Хотя несколько раз мы нападали на след, и как-то даже наткнулись на лёжку кабана.

Папа ехал на довольно приличной скорости, и я с трудом поспевал за ним. Дело в том, что чем выше скорость, тем больше ощущаются все ямы, колдобины и камни на дороге. На большом квадроцикле тряска ощущалась не так сильно, как на маленьком. И под конец я уже ехал стоя, так как не мог больше сидеть, мягкое место ныло от постоянных ударов и толчков и молило о пощаде. Сидя у меня был выбор: либо отстать от папы, либо терпеть тряску. Ездить стоя мне понравилось. Прокатились мы с ветерком.

Ещё я почему-то думал о Сабине. Я представлял, как, по случайному совпадению, она со своим отцом или друзьями тоже поехала отдыхать в эти места, и сейчас наблюдает за мной в бинокли вон с того холма. Глупо, конечно. Но во всём, что меня окружало, в каждом дуновении ветра, в каждой травинке была Сабина.

…Когда мы с папой приехали из Извилинки к нам, на Чёрную речку (так назывался район за городом, где мы жили), я первым делом прошмыгнул в туалет и надолго закрылся там. Перед выездом я не сходил по-большому. Воспоминание о деревянном толчке на улице приводило меня в дрожь.

30

Вопреки всем надеждам, второй сезон «Каратаевых» не снискал такой же славы, как первый. Наверное, дело в том, что съёмочный процесс затянулся чересчур надолго (а иначе и быть не могло, учитывая количество материала), и к моменту премьеры пик ожидания уже спал. Моя популярность в школе начала снижаться. Например, был один одиннадцатиклассник, Рома, чей младший брат Витя учился в моём классе, и они с Димой Леонтьевым были «кореша» в доску. А так как кореша Димы, как уже неоднократно подчёркивалось, автоматически становились и моими корешами тоже, то мы с Витьком были «на короткой ноге». Но речь сейчас не о Витьке, а о его брате-одиннадцатикласснике. Мы до этого с ним несколько раз здоровались за руку в общей компании. И вот как-то утром я протянул ему руку, а он не пожал её и послал меня на хуй. Я, поразмыслив как следует, сказал, что он действительно не обязан здороваться за руку, если не хочет, и я извиняюсь, если моё поведение показалось ему слишком навязчивым, но он был не прав в том, что послал меня на хуй, и тоже в свою очередь должен извиниться, и тогда конфликт будет исчерпан. Тот извиняться отказался. Он был поджарый крепыш, спортсмен, не очень высокого роста, и во внешности его сквозило что-то первобытно-неандертальское, какая-то брутальная агрессия. Я не хочу сказать, что это недостаток, для кого-то, наоборот, очень даже плюс. Выступающий вперёд волевой подбородок… Именно его, этот подбородок, я и попытался достать кулаком, так как спортсмен просто не оставил мне выбора, кроме как постоять за своё достоинство. К сожалению, вырубить оппонента ударом в челюсть не удалось, так как очень скоро я обнаружил себя лежащим на полу. Виной всему был рюкзак, в лямках которого я запутался. Если бы я не забыл его снять, исход драки мог быть иным. Я выкрикнул какое-то оскорбление, и Рома в ответ добавил ещё несколько ударов по мне лежачему, но несильно, чисто чтобы проучить. Вообще, надо сказать, он обошёлся со мной мягко.

Дима Леонтьев и Витёк, младший брат Ромы, стояли в сторонке и с интересом наблюдали за всей этой сценой, но не вмешивались. Ещё до начала драки они проходили мимо и остановились, чтобы посмотреть, что случится дальше. Представляю, как сложно не вмешиваться, когда у тебя на глазах твоему корешу навешивают люлей. Но они поступили честно, как настоящие пацаны. Когда настоящий пацан выясняет отношения один на один с настоящим пацаном, долг другого настоящего пацана — не мешать им. Я был благодарен им за то, что они такие хорошие друзья.

В другой раз моим оппонентом в драке выступал некто Денис Маслов из параллельного класса, с которым я прежде никогда не пересекался и про которого знать не знал, кто он такой. Конфликт начался с того, что Денис внезапно агрессивно отреагировал на мой комментарий в школьном паблике «ВКонтакте», совершенно безобидный комментарий, после чего начал в личных сообщениях оскорблять меня и мою бабушку. Я ответил что-то нейтральное в духе «будешь со своей мамой разговаривать в таком тоне», на что он буквально взбесился, сказал, что я зря затронул его маму, и что завтра в школе меня убьёт. (Хотя с моей стороны оскорблений в адрес мамы не прозвучало.) На следующий день у меня было неприятное предчувствие, крутило живот, и я готовился, что из-за угла выскочит какой-то придурок и нападёт. Однако прошла неделя — и ничего. Тогда уже я разозлился, вечером настроил себя и с утра, когда пришёл в школу, сам выловил этого чувака, причём ещё минут тридцать его ждал, потому что пришёл пораньше, а он, наоборот, к самому звонку. «Ты что-то хотел?» — спросил я. «Да, хотел, пойдём», — сказал Денис. Мы вышли на улицу, немного отошли от школы, положили портфели в сторонку, на землю. Первый раз у нас получилась не драка, а скорее неуклюжая репетиция, пародия на драку: я попытался съездить Дену по лицу, но удар получился недостаточно сильным и неожиданным, и вскоре мы оказались в патовой ситуации, когда два противника лежат, сцепившись, и держат руки друг друга, и ни один не может ударить. К нам, откуда ни возьмись, подбежала толпа народу, нас разняли. Толпа народу убежала.

— Это я всерьёз с тобой не дрался, — сказал Маслов. — Просто меня твоя одноклассница, моя подруга, очень хорошо попросила тебя не трогать. А иначе… если бы я стал с тобой драться, ты бы ушёл домой в слезах и с разбитым ебалом. Но если не веришь, то, конечно, можешь проверить.

Он говорил, глядя не прямо на меня, а немного в сторону. Я молчал. Я почувствовал что-то похожее на то, что чувствовал перед тем, как впервые отправить сообщение Сергею: что если сейчас перешагну черту, то возврата уже не будет. И панический страх. Но я шагнул, и на сей раз сделал так, как учил отец, постарался вложить в удар всю силу. И нанёс не один, а сразу два удара подряд, целясь в нос. После чего замер в сторонке, ожидая, что сделает оппонент. Тот закричал и схватился за окровавленное лицо, и какое-то время так стоял. В этот момент я увидел Сабину. Она стояла поодаль, в лёгкой голубой юбочке, и смотрела то на меня, то на Маслова. Видимо, она зачем-то вышла из школы и случайно стала свидетелем нашей схватки. Тут оппонент очухался и наконец кинулся ко мне. Помню, что одной рукой пытался разжать его захват, а другой ударить. Не знаю, чем бы это закончилось в итоге, если бы к нам опять не подбежали. Дениса оттащили и начали успокаивать. Меня успокаивать было не надо, я стоял в паре шагов и хладнокровно наблюдал. Сабина исчезла. Денису помогли снять рубашку-поло, чтобы свернуть её в комок и остановить кровь из разбитого носа. Он показывал на меня пальцем и кричал жалобно, будто плакался маме: «Он в крысу ударил!..» Имея в виду, очевидно, тот, самый первый удар, который был нанесён, когда оппонент смотрел в сторону. В конце концов, когда я было решил, что драка окончена, и направился к школе, так как уже давно начался урок, Денис вырвался и побежал на меня с красными от слёз глазами. Я не придумал ничего лучше, чем пнуть ногой в голый живот. А так как я был в кедах в тот день, на животе остался смачный отпечаток подошвы. Удар ненадолго замедлил Дениса, и тут-то его и подхватили сзади многочисленные руки, пары секунд оказалось достаточно. А бить человека, которого держат, я, конечно, никогда в жизни не стал бы.

После я спокойно пошёл на урок математики, заходить в туалет и приводить себя в «парадный» вид по пути не стал — и так уже сильно опоздал. Поэтому на первой парте я сидел, пряча одну руку, поскольку рукав рубашки был запачкан чужой кровью. Даже если Лолита Аркадьевна что-то заметила, то не подала виду. И только на перемене я пошёл отмываться от «следов борьбы».

Денис меня больше не донимал. Уже после нашей с ним схватки я краем уха слышал, что он был известным задирой, и что даже старшеклассники его чуть ли не побаивались, потому что он занимался то ли самбо, то ли дзюдо, то ли что-то в этом роде, и вёл себя крайне агрессивно. Когда человек занимается самбо, то иногда считает, что раз он сильнее большинства окружающих, значит, лучше их, и начинает самоутверждаться за чужой счёт…

31

Закончив работу над чистовиком, я отправил Поплавскому файл, но ответа не получил. Тогда я взялся за монтаж второго сезона «Каратаевых». Дело значительно осложняло то, что мой старый компьютер слабой мощности просто не тянул нагрузки, которую я из него выжимал. Что говорить, если даже «Ворд», когда я писал книгу, периодически зависал или подтормаживал, что тоже ненадолго выбивало меня из творческого состояния в придачу к отцу, которому то и дело требовалась помощь с ремонтом в ванной. А тут я резал и склеивал множество видео, вставлял титры, добавлял музыку, накладывал кое-где, пусть и простенькие, но эффекты на изображение. Однажды я буквально потратил двое суток только на то, чтобы загрузить одну пятнадцатиминутную серию из проекта в медиафайл. Грузилось оно с черепашьей скоростью. Не раз было так, что к концу полутора-двухчасового ожидания загрузка падала, и приходилось ставить её заново. Или что файл загружался, но при просмотре выяснялось, что какой-нибудь титр в каком-нибудь месте не прогрузился. Я дико психовал, орал, матерился, бился головой об пол, плакал, но ничего не помогало. Родители, конечно, всё это слышали, хотя я закрывал дверь и старался вести себя как можно тише, когда они были в нижней комнате. Один раз я так разозлился, что от удара кулака монитор улетел на подоконник и разбился. Сам я восстановить его не смог, несмотря на то, что прочитал тысячу инструкций в интернете, только крышку смог открутить сзади. К счастью, папа в тот момент уехал на охоту, а мама особо не допытывалась, зачем я, уходя из дома, прихватил с собой монитор. Я возил его в ремонт на автобусе, с Чёрной речки, где мы жили, до Кирова (недалеко от бабушки). В ремонте на меня посмотрели удивлёнными глазами и спросили, на кой-мне сдалось такое древнее барахло, сломалось и сломалось, но всё-таки отремонтировали, за умеренную плату, разумеется, за что я им был страшно благодарен. В итоге я всё-таки смог домонтировать второй сезон. Плюсом всей этой ситуации было то, что родители, слыша вопли, не остались равнодушными к моим страданиям. Это проявлялось не только в том, что мама периодически звала меня и говорила «сынок, не психуй», «сынок, не нервничай», но и в том, что на Новый год они подарили мне новый компьютер, и следующую книгу я мог писать уже нормально, без постоянных зависаний. Не нужно было трястись и сохранять файл на почту через каждые пять минут, боясь, что, если компьютер накроется, я потеряю написанное.

Кроме того, новый компьютер подарил мне возможность поиграть наконец-то в легендарную игру, по мотивам которой возникла серия, в которую писали книги мы с Сергеем. Диск с игрой пылился на полке уже несколько лет, но на старом железе просто не запускался. И… игра меня разочаровала. Дело в том, что когда я читал книги, то представлял мир, в котором происходило действие, намного более огромным. А в игре локации с теми же самыми названиями оказались чуть ли не тесными, по сравнению с тем, какими я их себе воображал.

В ноябре родители снова поехали на Мальдивы и оставили меня одного дома на две недели. Во-первых, решили, что я уже достаточно взрослый, чтобы остаться одному на долгое время, во-вторых, пожалели бабушку Люду и вняли её немым мольбам. Нет, если бы они попросили бабушку посидеть со мной, она бы согласилась, так как никогда не отказывалась и напрямую не перечила родителям. Но очень многое можно было прочитать в её взгляде, выражении лица, услышать в интонации, с которой она разговаривала, когда мама с папой вернулись в прошлый раз. Хотя бабушка не то, чтобы сильно жаловалась на меня, ведь я просил ничего не рассказывать родителям. К тому же, она знала, какой у папы взрывной характер (неслучайно она говорила, что характером я весь в отца), и не жаловалась, потому что боялась, что меня накажут. Но так как бабушка почти никогда не жаловалась, мама за долгие годы научилась определять, хорошо или плохо я себя вёл, с первого взгляда только лишь по бабушкиному лицу.

Короче, я остался один. Две недели я был пай-мальчиком и тщательно выполнял все предписания родителей. Дело в том, что мне впервые доверили такую огромную ответственность (приглядывать за целым домом), и я хотел оправдать доверие. Это было чем-то вроде экзамена. Хотя, на мой взгляд, указания родителей являлись даже чересчур подробными, они любили контролировать каждый мой шаг. Каждый вечер я должен был созваниваться с ними по «Скайпу» и говорить, что всё в порядке. Когда я спросил у папы, можно ли как-нибудь обойтись без отчётов, или хотя бы звонить не каждый день, отец сказал, что или так, или они с мамой никуда не поедут.

Я каждое утро исправно, как солдатик, вставал по будильнику. Включал свет у курей, проверял воду, кормил Чарку. Пил чай с бутербродами на завтрак (иногда потом ещё перехватывал днём какой-нибудь сэндвич на перемене, который покупал в магазине возле школы). Ездил на учёбу с водителем, старался не пропускать уроки, потому что догадывался, что, если отъезд родителей сильно отразится на моей успеваемости и поведении, в следующий раз они могут и не поехать. Сам по вечерам на кухне готовил еду для Чары. Помню, как в первый раз, когда взгромоздил эту здоровенную кастрюлю на печку, стоял рядом и ждал, пока варево закипит, а чтобы не тратить зря время, читал «Обломова», которого задали по литературе. Елена Викторовна сказала, что главное — прочитать первую половину, в ней, мол, самый цимус, самая мякотка, а дальше можно уже не читать. Я с интересом прочитал всю книгу и с ней не согласился. Да, роман был внушительным по объёму, но вторая половина где-то даже оказалась интересней. Вообще Елена Викторовна интерпретировала это произведение как книгу про извечную лень русского человека. Дескать, русский человек, такой Илья Муромец, Обломов, лежит на печи и думает о том, чтобы что-то начать делать, и ничего не делает, а если начинает, то не заканчивает. Однако я всё понял совсем по-другому. Я бы сформулировал главную мораль книги так: «Каждому — своё». Обломов лежит и мечтает целыми днями, а не гоняется за успехом, как Штольц, не потому, что такой уж неудачник, а потому, что ему не нужна вся эта суета. Кому-то суждено добиваться мирского успеха, гоняться за регалиями, а кому-то — постигать дзен, лежать на траве, смотреть на бабочек. Может быть, Илья просто был не создан для «успешного успеха». Может быть, допустим, если бы его с раннего детства учили рисовать, он бы стал талантливым художником, может, он созидатель по натуре. А ему говорят, что нужно срочно кем-то становиться, подрываться, заколачивать деньгу, добиваться Ольгу, подбегает Штольц, тормошит его за плечи, а он хочет просто остаться собой. И это не значит, что, наоборот, Штольц — неудачник, а Обломов гений, а значит, что они представляют собой разные типажи. И не потому, что один немец, а другой русский, не в национальности дело. (Говорить, что лень — неотъемлемая черта русского характера, не расизм ли это?..)

Может, Обломову не нужно было завоёвывать Ольгу, и идеальная пара для него — простая, домовитая Агафья? А гордой красавице Ольге гораздо больше подходит Штольц? И пускай Обломов страшно рассеянный и неорганизованный, но его лень отчасти компенсируется другими, положительными качествами. Недаром же Штольц говорит: «Какой ты добрый, Илья…»

С такими мыслями я стоял и ждал, пока закипит варево для Чары, а оно всё не закипало и не закипало. Я ждал часа полтора. Потом догадался, что по привычке поставил кастрюлю на маленькую конфорку, на которой всё время варил, а кастрюля большая, и так оно никогда не закипит. Передвинул на другую конфорку. Закипело. Во второй раз я, конечно, уже не допустил такую оплошность…

В общем, я послушно выполнял инструкции, стал на две недели идеальным ребёнком, и родители, когда приехали, даже похвалили меня за то, что проявил ответственность. Но был один минус. Я до такой степени напрягся, что не смог ничего написать за две недели. Пару раз пытался, но не выходило, кое-как выдавил две страницы, но получилось как-то косноязычно, без огонька, в общем, не то. Я слишком боялся, что если переключусь на что-то другое, отпущу себя, то перестану контролировать ситуацию, не справлюсь с этим грузом ответственности, который лежал на мне и давил.

Перед отъездом родителей я взял да и написал Поплавскому: «Айда общаться по “Скайпу”!» Прежде мы общались только текстом (и изредка смайликами), он первый не предлагал поговорить по видеосвязи, а я стеснялся. Но теперь решил, что час пришёл. Пан или пропал. Тем более, что был подходящий повод — кроме меня, целых четырнадцать дней никого не будет дома.

Сергей много и шумно дышал, пыхтел, вздыхал. У него оказался неожиданно низкий грудной голос. Почему-то я, когда читал сообщения от Поплавского, всегда представлял, что у него высокий голос. Возможно, потому что творец вообще часто представляется нам как некое андрогинное, бесполое создание, а Сергей мне казался особенно творческой, утончённой и ранимой натурой, творцом в кубе. А возможно потому, что в его сообщениях часто проскальзывала истеричная интонация с какими-то даже нотками капризности, визгливости, тех черт, которые чаще свойственны женщинам, потому я и представлял его с высоким голосом, который обычно больше ассоциируется со слабым полом.

Родители оставили мне на расходы довольно большую сумму, то ли тридцать тысяч рублей, то ли сорок. Часть денег я потратил на продукты, а часть перевёл Сергею при помощи системы «Золотая корона». Я уже упоминал про его хронические проблемы со здоровьем. А тут он ещё дополнительно заболел простудой, что дало осложнения, такие, как насморк, воспалённое горло. Сергею трудно было дышать, требовались деньги на лекарства, а денег не хватало, так как издательство задерживало выплату гонорара ещё за самую первую нашу с ним книгу, не говоря уж о второй, не сданной. Я сказал, что у меня сейчас как раз выпала возможность немного помочь деньгами, он ответил, что помощь бы не помешала. Родителей, конечно, я не ставил в известность. Когда они вернулись, около половины денег ещё осталось.

Сергей очень тепло благодарил за помощь, сказал, что необходимые лекарства куплены. Скоро он пошёл на поправку. Это положительно сказалось на наших с ним отношениях. На новогодних каникулах мы ещё несколько раз общались по «Скайпу», когда родителей не было дома, или когда у нас стояла ночь, и они спали. Во втором случае я старался говорить тише, вдруг кто-то, папа или мама, будет вставать в туалет и случайно подслушает за дверью. Комнаты-то наши были напротив.

Вопреки всем опасениям, многострадальную серию ещё не закрыли. И Сергей принялся за написание финальной книги цикла, которая должна была связать между собой все предыдущие и поставить точку в истории. Перед этим Поплавский ещё раз глянул мой текст, но, к моему огорчению, сказал, что там полный звездец. «Предложить вам сейчас написать новый текст с ноля — вряд ли будет адекватно воспринято», — как бы рассуждая сам с собой, добавил он. Однако я с радостью ухватился за эту соломинку. Я жаждал доказать, что повзрослел. Мне искренне казалось, что я сделал какие-никакие выводы из прошлых ошибок. Сергею пришёлся по душе мой энтузиазм.

Итак, передо мной стояла задача: написать черновик книги, которая, как предполагалось, станет постскриптумом. Напрямую сюжет был никак не связан с остальными произведениями цикла, хотя действие происходило в том же мире. Завязку придумал Сергей. Я задавал ему некоторые наводящие вопросы, что помогло определиться с дальнейшим развитием сюжета. Когда я приступал к работе, то у меня в общих чертах было представление, что и как писать. Сергей сказал, что если серию закроют раньше, и книга не успеет выйти, то он всё равно отредактирует её, а потом вместе выложим в сеть, конечно же, в соавторстве. На этот раз не было никаких конкретных дедлайнов. На вопрос о сроках Поплавский ответил просто: «Чем скорее, тем лучше!»

Примерно в то же время родители как раз решили опять улететь на Мальдивы, спустя четыре месяца после предыдущей поездки, и тут-то я расслабился по полной. Они уехали почти на месяц. Мне было дозволено отзваниваться им по «Скайпу» не каждый день, а примерно раз в неделю.

В «Волхве» у Фаулза есть момент, когда Кончис спрашивает у главного героя, Николаса: «Вы когда-нибудь чувствовали, что призваны?» Так вот, когда я писал третью книгу, у меня было такое чувство, словно я призван. Я внезапно отчётливо понял, что и как нужно делать, и что раньше делал неправильно. Я понял, что экшен, действие — это не столько подразумевает, что персонаж в буквальном смысле сражается с каким-то монстром. Что и эпизоды, где герой живёт обычной жизнью, можно написать динамично, так, чтобы было увлекательно и цепляло внимание читателя. Где-то добавить ярких описаний, но не увлекаться сильно. Где-то что-то преувеличить, утрировать в угоду драматизму, добавить пару-тройку гротескных штрихов, где-то напустить пафосу. Это выпуклые детали, колоритные персонажи, и главное — постоянно держать читателя в удивлении, не давать заскучать, наполнять сюжет новыми событиями. Причём герой не обязательно непрерывно должен сражаться. Да и даже в сценах экшена важен не сам факт, что кто-то с кем-то дерётся, а то, КАК написано. Герой может драться или стрелять, а читатель в этот момент зевать, если сцена написана скучно. Большую роль играет ритм, длина фраз. Не обязательно писать только самыми простыми и часто используемыми словами, можно иногда использовать сложные слова, главное, чтобы читатель понял, что ты хочешь сказать. Не обязательно писать только короткими рублёными фразами, можно чередовать короткие и средние предложения, в меру пользоваться и длинными, там, где это уместно, но не перегибать палку, не громоздить друг на друга сверхсложные конструкции и фразы длиной на целый абзац. Даже длинное предложение может быть написано так, что его смысл будет легко восприниматься, и наоборот, относительно короткое может быть таким, что несколько раз перечитаешь — и то дойдёт с трудом.

В общем, на меня снизошло просветление. Меня вштырило. Ночью я писал, потом, утром, ехал в школу, отсиживал уроки, возвращался домой и сразу заваливался спать. Потом, затемно, вставал, писал, и дальше по кругу. Такой распорядок подходил моему организму идеально. Работалось легко. Пальцы порхали по клавиатуре, страницы заполнялись сами собой. Иногда я выдавал за одну «рабочую смену» по авторскому листу. Раньше я никогда в жизни не испытывал такого творческого подъёма, разве что, когда писал «Затерянный мир», было что-то похожее, но то казалось мне уже совсем незапамятными временами.

Несколько раз Чара оставалась голодной по вечерам. Но чаще было так, что я ставил ей миску с едой и сразу убегал домой, писать, а Чара, привыкшая к прогулкам каждый день, недовольно и разочарованно лаяла во дворе. Я понял, что Сергей имел в виду, когда как-то раз сказал, что если канал откроется на полную, то я даже в туалет отойти не смогу, поссать — в лучшем случае в баночку. Правда, до того, чтобы не мочь отлучиться в туалет, дело всё-таки не доходило. Если хотел в туалет — то вставал и шёл.

Отъезд родителей повлиял и на мои отношения с одноклассниками. Я стал в целом более раскованным, свободным, когда меня оставили в покое, я осмелел, расправил крылья, что не могло положительным образом не отразиться на общении и взаимодействии с другими людьми. Я остроумно флиртовал, блистательно шутил, в общем, один месяц действительно наслаждался жизнью и пользовался статусом школьной «звезды». Раз на уроке географии мы сидели за одной партой с Димой Леонтьевым и играли в игру «кто громче скажет слово “хуй”».

Учительница географии, милая пожилая женщина, работала по совместительству школьным психологом. Поэтому в последние дни перед каникулами, или в предпраздничные дни, когда стояли сокращённые уроки, и ей нечем было нас занять, мы делали бесполезные тесты по психологии. В целом женщина неплохая, но имелась у неё одна черта, которая меня раздражала. Когда географичка начинала что-то рассказывать, и кто-то на задней парте говорил или издавал какие-то другие звуки, то она перебивала сама себя на полуфразе и разражалась спичем на полминуты о том, что её недостаточно внимательно слушают. И так буквально через каждые два слова. Только она возвращалась к теме урока, как кто-нибудь снова нарушал спокойствие. Сосредоточить внимание на том, что она рассказывает, таким образом было нереально даже при желании. Она требовала идеального порядка, но при этом не была способна увлечь учеников так, чтобы все слушали, затаив дыхание, но и не была достаточно строгой, чтобы поддерживать дисциплину в классе силой воли. Чем больше она ныла, что никому не интересно её слушать, тем меньше было интересно. И класс, конечно же, стоял на ушах.

Итак, мы с Димой Леонтьевым играли в игру, которую предложил он. Стоило только географичке отвернуться, как кто-то из нас говорил: «хуй», в начале тихо, потом уже громче. Географичка поворачивалась, делала такую мину, как будто лимон проглотила, ворчала, но потом притворялась, что ничего не заметила, всё в порядке. Чем-то она была похожа на мою бабушку. В конце урока я совсем уже обнаглел и во всю глотку закричал:

— ХУЙ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Я воплотил все свои потаённые фантазии. Один раз, когда у нас был выходной, а у взрослых рабочий день, я ничего не сказал водителю, а, как обычно, поехал в школу. Когда водитель меня высадил и скрылся, я сел на автобус и поехал к бабушке. Всегда мечтал так сделать. У бабушки я съел тарелку пельменей со сметаной, пил вкусный чай с лимоном и сахаром. У бабушки даже чай мне казался вкуснее, чем дома. (Мы уже не снимали фильмы — я решил, что второй сезон станет последним.)

В другой раз, когда, наоборот, у всех был выходной, а мы учились, я тоже ничего не сказал водителю, а утром сам пошёл от дома до поворота, чтобы там сесть на автобус. В тот день мела метель, такая сильная, что я брёл почти вслепую. Было так холодно, что руки онемели даже в перчатках. Я всё-таки прошёл километр до остановки, дождался автобуса и поехал в школу ради трёх уроков.

Ещё одна шалость, которую я учинил — это купил красную гитару «Ibanez» (как в песне группы «Год змеи»: «Секс и рок-н-ролл, старый “Ibanez”, мой друг вчера умер, а сегодня воскрес…») за 20 тысяч рублей, припёр её пешком к бабушке из музыкального магазина на Некрасовской и заявил, что буду учиться играть. Оставшиеся деньги (родители оставили мне немного больше, чем в прошлый раз) я почти до копейки перевёл Сергею. Бабушка была немало удивлена, когда приезжала в гости. Ты на что деньги-то потратил? У тебя в холодильнике ничего нет. Пустой холодильник меня не смущал, так как можно было, если что, заехать поесть к бабушке. Я также оставался у неё с ночёвкой.

Но моей любимой порой суток с детства было раннее утро, когда кажется, что ещё ничего не сделано, а значит, всё возможно, целый день впереди, и он будет таким, каким ты захочешь. За окном светает, но ещё горят фонари. Сверкая фарами, носятся машины. Уже можно выключать большой свет на кухне, без него всё видно и так. Электрочайник светится в этой полутьме, в мягких сумерках. «Что тебе приготовить на завтрак? Хочешь яичницу?» — спрашивает бабушка. После завтрака она каждый день чин-чином подтирала полы, потом шла в магазин или на рынок…

Вообще, не считая упомянутых шалостей, я наконец услышал совет Сергея о том, чтобы не распыляться, и этот месяц уже не снимал фильмы и почти не строчил комментарии в сети, а с головой погрузился в творчество. В итоге я написал 250 тысяч знаков за месяц, что стало моим личным (отличным!) рекордом.

32

— Я тебя предупреждаю, если ещё раз такое повторится, ты очень-очень пожалеешь, — сказал мне одетый в дорогое пальто интеллигентного вида парень в очках.

Он был на полголовы выше меня и на пару лет старше. Мне почему-то пришло в голову, что дома он наверняка тщательно репетировал свой монолог перед зеркалом. Ему хотелось выглядеть круто, не ударить в грязь лицом перед Жанной, своей девушкой, которая училась в одном классе с Сабиной. Сам парень, его, кажется, звали Семён, учился в университете и к нашей школе не имел отношения.

Итак, Семён стоял передо мной и битые пятнадцать минут выпендривался, изображая из себя крутого, а я равнодушно ему это позволял. Он припёр меня в углу раздевалки, куда я пришёл забрать куртку после уроков. Весь сыр-бор начался из-за того, что я позволил себе несколько неодобрительных комментариев в адрес Елены Викторовны в школьной группе «ВКонтакте». Жанна стала защищать её, и мы повздорили. Так как одолеть меня честным путём в споре она не смогла, то пригрозила, что её парень придёт со мной «разбираться», и точно, так и получилось.

Пригрозив напоследок ужасными последствиями, Семён повернулся и ушёл. Но я, конечно, и не думал прислушиваться к его словам, наоборот, во мне проснулся азарт. И через пару недель он появился снова. После шестого урока я спускался с четвёртого этажа, и на третьем меня уже поджидали Жанна, Семён и несколько «секундантов». Меня подозвали, чтобы истребовать ответа за мои комментарии, задевшие их чувства. Я подошёл. Жанна наотмашь влепила мне пощёчину. Стало чуть ли не до слёз обидно — ударить в ответ я не мог, и потому, что бить женщин нехорошо, и потому, что рядом были свидетели. Но я не подал виду, что мне обидно. К счастью, Семёна общественная мораль бить не запрещала, и я решил выместить злость на нём. Хотя вообще-то мне не очень хотелось к нему притрагиваться, потому что он по сути был не при чём, это Жанна его втянула в это дело.

Тем не менее, Семён был настроен решительно. Мы вышли на улицу и отошли подальше от школы и любопытных глаз. «Ну, что уставился? Давай, можешь ударить меня, — сказал он. — Я даже не буду уворачиваться, обещаю». Видимо, вид у меня был совсем не страшный. Но раз он так просил, я не мог ему отказать. И врезал Семёну в зубы. От второго удара он уже увернулся, схватил меня в захват сзади и стал душить. Я умудрился заехать противнику локтем и оставить кровоподтёк на лице. Но захват всё равно не разжимался. «Всё-всё, отпусти его, он уже красный», — раздался чей-то голос. Меня, впрочем, казалось, не волновало, что я сейчас задохнусь. Когда Семён отпустил меня, я тут же начал его оскорблять и посылать на три буквы. Я видел, что он вот-вот бросится на меня, и специально провоцировал. Но Семёна увели.

У меня из-за нехватки воздуха лопнул сосудик в глазу, и белок с левой стороны левого глаза стал красным. Неприятно, конечно, но мелочь. Видел я так же, как и раньше. Я гордился тем, что некоторые ребята, глядя на меня, ужасались.

Позже мы с Димой Леонтьевым шли до фуникулёра после уроков, и я пересказал ему ход событий. «Эх, когда он тебя в захват взял — надо было его перекинуть через голову!» — расстроенно сказал Дима. Он был на моей стороне. Парень Жанны тоже ему не нравился. Ещё через пару недель Семён пришёл «разговаривать» и с Димой. «Мне вообще по боку, — сказал Дима в тот день, когда была назначена “стрела”. — Я вешу больше его». Впрочем, драки между ними так и не случилось. «Я всё ждал, пока он первый на меня кинется, — объяснял потом Дима. — А он так и не кинулся».

После потасовки с Семёном я задал себе вопрос: и в чём, спрашивается, был неправ Поплавский, когда говорил мне, что не надо распыляться и тратить впустую время на выяснение отношений в сети? Пускай даже я сто раз был прав насчёт Елены Викторовны. Но ведь я сам спровоцировал эту ситуацию, если бы не мои комментарии, никакой драки бы не было. Неужели мне хочется тратить драгоценные мгновения своей жизни на то, чтобы учить уму-разуму всяких там Семёнов? Да ещё и с риском для собственного здоровья, хоть это и не казалось мне тогда первостепенным…

33

С приездом родителей работа встала на целую неделю. Причиной послужили длительные многочасовые выяснения отношений, которые я так «любил» и после которых просто уже не оставалось энергии на творчество. Неделю я не притрагивался к тексту, потому что мне не давали. Родителям было очень интересно узнать, например, на что я потратил деньги. Я мог бы сказать правду или придумать что-нибудь, но из принципа не хотел, поскольку считал, что не должен отчитываться. К тому же, расскажи я про материальную помощь Сергею, родители вряд ли бы очень хорошо отреагировали. Кроме политической ситуации и того, что они вообще не знали, кто такой Сергей, у них, особенно у папы, вдобавок было определённое предубеждение, связанное с благотворительностью. Мол, это всё показуха, которой люди занимаются для самоуспокоения и чтобы потешить самолюбие.

— Мы тебе оставляли деньги не для того, чтобы ты их все потратил, — сказал отец. — А с запасом на какой-нибудь экстренный случай, например.

Этого я не знал. Я-то думал, что раз мне оставили деньги, то имею право потратить сумму полностью и не обязан отчитываться за каждую копейку. Я ведь не взял их из папиного шкафа или, например, не выручил с продажи маминых драгоценностей из сейфа. Мне оставили деньги, на которые я должен был прожить определённое время. Я прожил, с голоду не умер; оставленной суммы хватило на месяц; о том, что нужно тратить меньше, никто не предупреждал. Какие ко мне могли быть вопросы?

— Ты просто скажи, куда их потратил, чтобы мы не переживали, — в сотый раз повторял отец. — Например, скажи: «Папа, я купил на них дорогой элитный алкоголь».

Так продолжалось битых два часа. Мы сидели на кухне, за окном уже стемнело, мама встала из-за стола, чтобы закрыть занавески. Я не имел права вставать и идти в свою комнату, пока родители не отпустят. А они ждали подробного отчёта. Я молчал. Не буду же я, в самом деле, рассказывать про электрогитару?! Глупость какая-то. Да и дело не в том, что я не покупал никакой алкоголь, а в том, что для меня был унизительным сам факт того, что нужно отчитываться, что родители мне не доверяли.

После психологического давления и наездов на повышенных тонах со стороны отца пошли классические упрёки в том, что я живу за их с мамой счёт, кушаю за обе щеки, катаюсь, как сыр в масле. Дошло до того, что я встал и решил уйти из дома на улицу, в зимнюю ночь, раз они меня попрекают. И вот мы втроём стояли на крыльце, я у входа, одетый, с рюкзаком за спиной, а отец продолжал сыпать обвинениями.

— Не надо, Сашенька, он же уйдёт, — сказала мама, едва сдерживая плач.

— Ну и пусть уходит.

Тем вечером я всё же никуда не ушёл, но и «тайну» свою не выдал, молчал, как партизан. Также много разговоров было по поводу моей успеваемости. После каждой тройки отец начинал задавать вопросы вроде «чем ты собираешься заниматься после одиннадцатого класса?». Если я отвечал «идти в университет», он спрашивал, как я собираюсь там учиться, если в школе получаю одни трояки. Честно говоря, я не знал, что буду делать после выпускного, у меня не было ясного видения собственного будущего. Я хотел заниматься литературой, но собственный литагент, возможность публиковаться, гонорары, то, что обещал когда-то Сергей — это всё оказалось под вопросом, потому что я отказался от псевдонима на обложке. Вначале отказался, а потом уже не разрешили.

Я обещал отцу, что до конца года подтяну успеваемость, но попросил пока от меня отстать, дать время. Я действительно ещё мог успеть закончить книгу и взяться за учёбу. Но отец не поверил. Он ждал результата через неделю, а мне нужно было СНАЧАЛА дописать текст, потому что это казалось более важным. И с каждой новой тройкой или двойкой он смотрел так, будто я его предал, и искренне расстраивался. Для отца это была катастрофа. «Если бы я знал, Макарка, что у меня с тобой будут такие проблемы…» Каждый раз он требовал, чтобы я озвучил ему конкретные шаги, которые собираюсь предпринять, чтобы такая возмутительная неприятность, как тройка, не повторилась. Сказать, что я был опустошён, чувствовал одновременно злобу на родителей и вину перед ними, значит ничего не сказать.

Когда я попытался пожаловаться Сергею на свои проблемы с родителями, он ответил совершенно замечательной фразой: «Вас отец насиловал каждый день, начиная с шести лет?!» Мол, раз нет, значит, и не нойте. Из чего я сделал вывод, что на эту тему, действительно, с ним лучше не заикаться.

Ещё папу по возвращении сильно заинтересовало, откуда на его «Лэнд Крузере» взялась свежая царапина вдоль всего корпуса. А я знать не знал, откуда она там взялась, и не видел её, пока он мне не показал. Я только предположил, что, так как машина была припаркована близко к стене дома, Чара могла пробежать между «Крузером» и стеной и поцарапать ошейником. Всё, как будто назло, складывалось против меня. Деньги, оценки, а тут ещё и эта злосчастная царапина… Хорошо хоть бабушка не выдала, что я приезжал к ней с ночёвкой. (Оставлять дом на ночь мне было запрещено — предполагалось, что я должен постоянно присматривать за Чарой, курами, хозяйством и т. п.)

С учётом всех вышеперечисленных событий, если за предыдущий месяц я, особо не напрягаясь, написал 250 тысяч знаков и мог бы написать ещё больше, если бы меньше позволял себе отдыхать, то за этот месяц я с огромным трудом выжал двести и кое-как смог закончить книгу. Хотя месяц был на два дня длиннее предыдущего. Оценки я подтянуть уже не успевал — не хватило как раз того самого времени, которое было потрачено на выяснение отношений с родителями и последующее восстановление сил…

34

Несколько лет назад, когда в школе только поставили стол для тенниса, я играл хуже всех, не мог даже толком попасть по мячу, и против меня никто не хотел становиться. Кроме Марата, который тоже был «гадким утёнком». Другие пацаны из нашего класса поиграли какое-то время, а потом бросили, надоело, мы же с Маратом продолжали оттачивать мастерство. Мы играли почти каждую перемену, если успевали занять стол, играли после уроков, иногда по несколько часов. Приходилось учиться сквозь пот, кровь и слёзы. Не раз я в бешенстве и отчаянии швырял ракетку об стену и выл. Марат даже перестал играть со мной из-за того, что я сильно злился, когда проигрывал (он-то, что бы ни случилось, сохранял каменное выражение лица). Потом я всё же приучил себя играть спокойно, не брыкаться и всегда держаться в рамках. Марат вернулся. К моменту, когда происходили данные события, я с лёгкостью выигрывал у всех мальчиков в школе, кроме пары-тройки человек, включая Марата.

Излюбленная моя тактика заключалась в том, чтобы отбивать любой удар и ждать, когда противник первый совершит ошибку. Мне больше нравился настольный теннис, чем волейбол, потому что последний всё-таки был командной игрой, где значительную роль играл эмоциональный интеллект, а пинг-понг — это битва один на один, он давал больше простора для импровизации, самовыражения.

С Маратом мы долгое время были друзьями не разлей вода, садились за одну парту. Он был из строгой религиозной семьи, довольно бедной. Но школьное окружение повлияло на него, не могло не повлиять, всякие Димы Леонтьевы и иже с ними, и от них он перенял некоторые дворовые замашки и соответствующую манеру поведения. Но для того, чтобы лёгкая неотёсанность в его исполнении смотрелась обаятельно, ему не хватало, во-первых, природной харизмы, во-вторых, творческой искры. Одно дело, когда телевизор из окна выбрасывает гитарист «Led Zeppelin», а другое, когда сантехник Вася. У Марата скорее была внешность простого хозяйственного мужичка, а не рок-музыканта. Если в случае Димы Леонтьева хамоватый развязный стиль смотрелся аутентично, потому что Дима практически вырос на улице, то в случае человека, который вырос в религиозной семье, и взял сам стиль, а не суть, внутреннюю свободу, подобное выглядело скорее неестественно и отталкивающе.

Марат был невысокого роста шатен, с виду такой худощавый коротышка, но сильный. Вроде бы он когда-то занимался самбо, по крайней мере, его старший брат точно ходил на самбо и в музыкальную школу. Марат не проявлял каких-либо творческих наклонностей, не очень хорошо учился. В целом он был вполне обычным и даже одевался заурядно: я привык постоянно видеть его в одной и той же серой жилетке без рукавов, застиранной белой рубашке и чёрных классических брюках.

Так как его брат ушёл после седьмого класса, и Марату было особо больше не с кем общаться, он общался со мной. До определённого момента он стойко терпел все мои дурацкие шутки и даже смеялся. Я любил юмор на грани, абсурд, кринж, шутки про секс, вагины, шутки с матом, про говно и так далее. Как можно догадаться, у нас не совпадало чувство юмора. Я-то по степени отвязки (в плане юмора) мог дать фору Диме Леонтьеву, а Марат где-то внутри оставался ребёнком из религиозной семьи, несмотря на всю свою демонстративную раскованность и вальяжность. Ещё я не всегда чувствовал грань, где следует остановиться, не чувствовал, когда, например, у человека плохое настроение, и к нему не следует лезть с шутками. И однажды я достал Марата своими приколами, когда он был явно не в духе. Расстались мы, как обычно, но вечером мне пришло длиннющее письмо от него с признанием, что он раньше дружил со мной только для того, чтобы списывать домашку. Дальше было ещё множество обидных слов, но почему-то больше всего запомнилось именно это. В конце письма было пожелание, чтобы я держался от него подальше.

Я не смог простить Марату такого предательства. Несколько дней я глядел на него косо. Но последней каплей стало то, что я всё ещё вынужден был играть с ним за одну команду на волейболе, потому что у меня не было выбора. На каждом уроке физкультуры мы играли в волейбол. И Марат вставал в команду со мной, потому что больше никто из парней не хотел, как бы ни упрашивала учительница. По другую сторону сетки стояли все остальные мальчики, а по мою сторону я, Марат и девочки. Мне казалось особенно унизительным, что, кроме Марата, со мной больше никто не хочет играть. (Ведь я-то был не таким, как Марат, я был таким, как Дима Леонтьев! Почему же он со мной не встаёт?!) После уроков я попросил Марата не вставать со мной на волейболе, чувствуя себя ещё более униженным. Он согласился через верхнюю губу, но только подлил масла в огонь тем, что держался как бы свысока, чувствуя, что я нахожусь в позиции слабого.

На следующий день, когда было «окно» в расписании, я подошёл к Марату, который сидел на стуле в коридоре рядом с другими пацанами, и предложил отойти в сторонку, поговорить. Тот сказал, что можно поговорить и тут. Тогда я накинулся на него и отлупасил. Это было исключительно подло, так как Марат не ожидал нападения и не успел ничего сделать. Меня с трудом оттащили, но напоследок я ухитрился наподдать Марату ногой и плюнуть ему точно на голову. Бессильная ярость, ненависть к себе, обида от непризнания и от одиночества, которые терзали меня, в буквальном смысле обрушились на голову невиновного, и, возможно, неплохого, хотя и не моего человека.

Тем же вечером Илья написал мне со вполне закономерным вопросом: «Ты что творишь?!» Я переслал ему письмо с гадостями от Марата. Илья ответил, что искренне сожалеет о поступке младшего брата, но кидаться на него с кулаками было ошибкой с моей стороны, я должен был уладить всё мирно. Каким-то чудом мне удалось сохранить более-менее приятельские отношения со старшим из братьев, хотя он, конечно, был далеко не в восторге от того, что я избил Марата. И я по-прежнему стоял с Маратом на волейболе, тут мне пришлось смириться. Но в настольный теннис мы больше с ним не играли. Я постепенно начал играть с другими ребятами, и почти всегда неизменно одерживал победу.

После случая с Маратом Елена Викторовна во время классного часа как бы вскользь обмолвилась о некоем инциденте и о том, что ей с трудом удалось убедить маму пострадавшего ребёнка не писать заявление в полицию.

Конечно, обо всём узнал мой отец. Он хотел понять, из-за чего произошёл инцидент, но я не считал нужным посвящать его в свои дела. «Сынок, подрался и подрался, просто объясни, из-за чего, — пытался уговаривать он. — В двух словах. Мне многого не нужно». Но я оставался непреклонен. Папа орал на меня в машине часа два. «Знаешь, кто ты, Макар? — наконец устало вздохнул он. — Ты — энергетический вампир. Вот так».

35

Только всё устаканилось, улеглось, разборки остались позади, и я более-менее вернулся в рабочее русло, как вдруг — новая засада. На перемене, как обычно, я пошёл в магазин и решил чисто по приколу купить двухлитровую бутылку пива. И конечно, ожидал, что продавщица скажет, мол, тебе нельзя, ты ещё несовершеннолетний. В другом магазине мне отказывались продавать энергетики, потому что я был младше восемнадцати. А тут продавщица возьми да и продай. Я пошёл с этой бутылкой в школу, не был застукан учителями, предлагал Диме Леонтьеву, моим-его дружкам и ребятам из старшего класса выпить со мной, но почему-то никто не захотел. Но все оценили мою дерзкую выходку. Бутылку я выдул в одиночестве, надо сказать, пиво я пил первый раз в жизни, оно было дерьмовым, так как и стоило дёшево. Никакого особого эффекта сразу я не почувствовал. Через некоторое время появилась повышенная смешливость и желание шутить. Вечером я заметил перемены: как будто бы сузился угол обзора, я видел только то, что находилось прямо передо мной. Однако я умудрился не спалиться перед родителями. Когда я сидел на кухне, папа, судя по всему, что-то заподозрил, потому что начал спрашивать меня о какой-то ерунде, о том, вкусные ли пирожки в столовой. Имелась в виду его столовая, в которую я ещё заходил иногда после уроков, так как она была совсем рядом со школой, недалеко от маминой работы. Папа никогда ни о чём таком не спрашивал. Про себя я удивился, но невозмутимо ответил ему что-то. Потом встал, чётко выверенными и ювелирно точными движениями помыл тарелку. Правда, когда поднялся наверх, в комнату, почему-то чудовищно, невыносимо захотелось спать, и я лишь какими-то нечеловеческими усилиями заставил себя пойти погулять с Чарой.

Всё закончилось хорошо, и я испытал моральное удовлетворение от того, что мне удалось нарушить правила и остаться непойманным. Причина, зачем я принёс пиво в школу, проста: банальная скука. Там было настолько невыносимо, что мне хотелось сделать что угодно, чтобы хоть как-то расшевелить это болото. Чтобы напомнить людям, что жизнь яркая. Потом какая-то гадина рассказала Елене Викторовне. Та подошла на перемене и спросила, правда ли, что я пил пиво. Я всё отрицал. Она сказала, что верит мне, и что раз говорю, что не пил, то так оно и есть. Я уж было воспрянул духом. Но на следующей перемене позвонил отец и сообщил, что его вызывают в школу. Я был вне себя от злости. После уроков я ворвался в кабинет к Елене Викторовне, где, кроме неё, сидели несколько ребят из нашего класса, и поинтересовался, почему это она говорит, что верит мне, а потом тут же за моей спиной звонит жаловаться отцу. После чего добавил, что она ведёт себя, как крыса, и хлопнул дверью.

Тем же вечером отец спрашивал, правда ли то, что говорила Елена Викторовна, про пиво. Я ответил, что нет.

На следующий день, после того, как побывал в школе, папа сказал, что Елена Викторовна показывала ему видео, которое ей скинул кто-то из ребят, и на записи отец совершенно точно узнал моё лицо. Выяснилось, что я солгал ему.

— Ты не просто солгал, а солгал, глядя в глаза отцу, — сказал отец. — Это — поступок. А если тебя обвинят в изнасиловании, а ты будешь всё отрицать, кому мне верить? Эх, Макар, что же с тобой будет дальше в жизни…

Странно, но он не бил меня. Только выматывал бесконечными монологами. Обвинял во лжи, но мне в глубине души было абсолютно всё равно, я ничего не чувствовал. Когда человека раз ударят в какое-то место, ему больно, но если постоянно долбить в одну и ту же точку — боль притупляется. В общем, я хотел только, чтобы отец поскорее отстал от меня, и всё это закончилось. Если бы я знал, что конкретно нужно сказать, чтобы пытка немедленно прекратилась, то сказал бы, что угодно, но я не знал, и приходилось продолжать выслушивать.

Вечером я как ни в чём не бывало собрался идти гулять с Чарой, но отец, пьяный, словил меня в коридоре, припёр к стенке, загородив проход рукой, навис надо мной и заявил, что я никуда не пойду. Я спокойно возразил, что Чара — не только их с мамой собака, но и моя собака тоже, и я имею право с ней гулять. Это во многом являлось правдой: изначально Чару купили по моей инициативе, почти сразу папа стал просить гулять с ней по вечерам, и теперь, после того, как я несколько лет гулял с Чарой и приносил еду, я имел все основания считать её своей собакой. Если уж совсем начистоту, она была больше моей собакой, чем родителей, в отличие от того же Джека.

Папина реакция удивила. Он заплакал и стал буквально упрашивать меня не ходить гулять. Я стоял в совершенной прострации. Не помню, пошёл ли тогда всё-таки на улицу вопреки желанию отца или нет. Уже почти наступила полночь, поздновато для прогулки. Но я помню своё удивление оттого, что оказался морально сильнее отца. Слёзы не вызвали у меня сопереживание, а скорее недоумение и какую-то неловкость, вроде той, что бывает, когда случайно увидишь что-то интимное, войдёшь в неподходящий момент.

Когда-то в детстве я сказал бабушке Тамаре, что папа (в отличие от мамы) никогда не плачет. Бабушка ответила, что, может быть, он плачет, но только когда никто не видит. Я тогда ей не поверил — просто не мог себе представить, отец и слёзы казались чем-то несовместным.

Я пытался выяснить, кто же сдал меня Елене Викторовне, чтобы объяснить стукачку, что он поступил плохо, но узнать не получилось. Одна девочка сказала: «Я не знаю, кто это, но хочешь, дам совет? Ты не там ищешь друзей. Если бы ты со всеми был в хороших отношениях, тебя не только не сдали бы, но ещё и бухнули за компанию…»

36

Итак, я отправил черновик на 450 тысяч знаков с пробелами Сергею, но он пока не начинал работать над ним, так как ещё не закончил свою сольную книгу, ту самую, которая должна была связать воедино все сюжетные линии цикла и поставить точку в основной истории. Этакие «Ветра зимы» в версии Поплавского. Насколько я понял из разговора с Сергеем, сейчас он переживал острый творческий кризис. Мол, при мысли о том, чтобы писать, ему становится плохо чуть ли не на физическом уровне. Поэтому пока Сергей в основном лежит, смотрит сериалы или просто таращит глаза в потолок. Я не знал, как можно ему помочь. С одной стороны, я прекрасно понимал Сергея. Написать столько книг в одну серию — тут любого начнёт тошнить. Даже меня, хотя я написал «всего» три (и те меньшего объёма), воротило от всех этих «выстрелил», «побежал», «прыгнул», «внезапно», «мутант», «артефакт» и так далее. С другой стороны, я боялся, что серию закроют раньше, чем обе запланированных книги, его сольная и наша совместная, успеют выйти.

В воздухе запахло весной, талым снегом. Практически каждую перемену я на пять-семь минут выходил на улицу, чтобы хоть недолго постоять, посмотреть на проезжающие за забором машины, поглазеть на небо. А иногда даже специально отпрашивался с урока. Я буквально рвался на свободу из клетки. Меряя шагами площадку перед школой, я много раз пытался звонить Сергею, не по «Скайпу», а по обычному телефону. Мне очень хотелось услышать его голос, хотелось как-то спастись от этой скуки, серости, безнадёжности. Только один или два раза Сергей поднял трубку, спросил, что случилось, я сказал, что просто звоню узнать, как дела, мы немного поговорили. И после этого он перестал брать трубку. Что, в принципе, логично, так как в Николаеве была ночь или раннее утро, но я знал, что он сова, а значит, возможно, не спит. Одно время я набирал его почти каждый день, иногда по десять раз, надеясь — а вдруг на десятый возьмёт? Но никто не отвечал, и в конце концов я перестал звонить.

Оставалась единственная вещь, которая спасала меня от скуки в школе — настольный теннис.

И как-то так вдруг само собой получилось, что мы стали играть с Сабиной.

Сабина, сердце моё. Луч света в школьном царстве. Девочка-праздник в лёгкой голубой юбочке и белых босоножках. Столько раз я искал её глазами на перемене, надеялся случайно столкнуться в коридоре, и напрасно, ведь стоило ей появиться в поле зрения, как у меня внутри всё замирало от страха, я был словно парализован. Правильно сказала одна известная писательница, что влюблённый мужчина похож на овцу. Жалкое зрелище! Сабина была моей отрадой, если бы не она, я бы уже сдох от тоски. В этой тюрьме духа, на этой каторге ума и души, и вдруг — призрак свободы, глоток надежды. Единственный живой человек в этом царстве сирых и убогих. Как пелось в песне «Машины времени»: «Одинокая птица, как могла ты среди них родиться…» О Сергее я мог только думать, его не было рядом, а Сабина была здесь, в реальности.

Пока мы играли, то почти не разговаривали. Я боялся спугнуть её неосторожным словом или скабрезной шуткой. Впрочем, мне казалось, что она и так всё понимает. Поэтому я просто молча млел от восторга. Причём мне даже в голову не приходило подыграть ей, потому что я полагал, что поддаться более слабому игроку, неважно, девушке или мужчине — значит унизить его.

Этот год был последним для Сабины в школе. Я уже говорил, что она была старше меня на один класс. Я с трудом представлял, как потом выдержу ещё год без Сабины. Страх потерять её вызывал у меня смутную тревогу. Но, как и всякий счастливый человек, я старался просто жить здесь и сейчас и не думать о том, что счастье может когда-нибудь закончиться.

Однажды, когда я вернулся домой после очередной игры, то подумал о Сабине и почувствовал, как внутри разливается приятное тепло. На миг я представил, что она сейчас тоже думает обо мне, что у нас с ней телепатическая связь. Волна ошеломляющей энергии накрыла меня с головой, и я испытал тихое, неизъяснимое блаженство. Это было что-то похожее на просветление в буддистском смысле, стадию самадхи, такую, какой её описывают в духовной литературе, — я почувствовал себя крохотной частичкой огромного целого, коллективного природного разума, и в то же время весь мир во всём его многообразии умещался во мне. Я враз всё понял и познал. Мне хотелось поделиться с кем-то этим состоянием просветления, радости, причастности к чему-то вечному и бесконечному. Человеку, который достиг просветления, и в голову не пришло бы думать о том, как подольше удержать его. Я и не думал. Удержать, подчинить своей воле — это всё от лукавого. Никогда в жизни больше я не испытывал таких ярких переживаний.

37

В 10-11 лет у мальчиков начинается половое созревание. Мальчики начинают смотреть на девочек, а иногда, в отдельных случаях, и на других мальчиков, по-новому. Но жить полноценной половой жизнью им пока ещё мешает давление общественных условностей и предрассудков, а также контроль со стороны родителей. Поэтому мальчикам приходится куда-то девать неизрасходованную сексуальную энергию, снимая напряжение.

Я с детства был очень гибким. Мой папа занимался йогой много лет. Каждый день на полчаса-час он закрывался на защёлку в боковой комнате и никого к себе не впускал. За это время из комнаты не было слышно ни звука. Разве что иногда доносился глухой стук упавшего тела об пол, когда папа, например, выходил из стойки на руках (разумеется, падение, как правило, было запланированным), а следом — звуки глубоких, полной грудью, вдохов и выдохов.

Папа наверняка догадывался, что я иногда подглядывал в замочную скважину, но не ругался на меня за это. Ну, а что он мог сделать? Дети по природе своей любопытны. Отец сердился, только когда я или мама стучались к нему в комнату и отвлекали его от занятий. Все, включая бабушку, знали, что папу в это время беспокоить было нельзя, не считая экстренных случаев.

Как известно, ребёнку свойственно неосознанно повторять всё за родителями. Поэтому в детстве я тоже занимался йогой. Я брал книжки по хатха-йоге с папиной полки и разглядывал картинки в них. Поначалу превозмогать боль было тяжело, но постепенно мне стало нравиться чувствовать боль и натяжение мышц, болевые ощущения стали приятными, и я уже не мог представить свою жизнь без растягивания. В шесть-семь лет я запросто мог сидеть в позе лотоса сколь угодно долго. Потом я научился доставать пяткой до лба. После упорных тренировок, я смог положить одну ногу на шею, за голову. В конце концов, я научился скрещивать обе ноги за головой. Правда, шпагат я так и не осилил, ни продольный, ни поперечный.

Когда я был в 5-7 классе, отец заставлял меня делать «зарядку», как он это называл. Был у него такой пунктик. В общем-то, элементов йоги там было достаточно мало, только наклон вперёд сидя к прямым ногам. «Зарядка» в основном состояла из подтягиваний, отжиманий, приседаний и упражнений на пресс. Сначала в моей комнате, потом в «боковой» стоял турник. Это было отнюдь не легко. Например, отжиматься нужно было сорок раз. Подтягивания: 3 подхода, 12+7+5 раз. Приседать 100 раз. Количество повторов с каждым разом постепенно увеличивалось. Итак, отец каждое утро перед школой будил меня и, не давая даже почистить зубы, гнал делать «зарядку». Когда ему казалось, что я «сачкую», он отпускал язвительные замечания, кричал на меня. Отказаться было нельзя. Неповиновение каралось ремнём. Один раз до этого чуть не дошло.

Утром, когда тело ещё не «проснулось», мне было гораздо сложнее делать упражнения, особенно на растяжку, которые я бы с лёгкостью сделал вечером. Наклоняться вперёд к прямым ногам мне было больно. Поэтому я, в общем-то, не очень люблю это упражнение и до сих пор.

Выполнять «зарядку» я должен был в одних трусах. Отец сидел и наблюдал. Мне было очень неловко из-за того, что он видел меня без одежды. Когда он был рядом, я стыдился своего тела. Мне казалось это унизительным. Я уверен, что отец не получал от процесса унижения никакого удовольствия, а искренне хотел, чтобы я был в хорошей физической форме. Могу предположить, что сейчас читатели разделятся на две группы: одни скажут про «стокгольмский синдром», другие про то, что я, наоборот, напрасно обвиняю отца. Я не знаю, какие из них будут правы, я лишь рассказываю, как всё происходило на самом деле.

Так было каждый день, кроме выходных. Это не считая обычных наказаний физическими упражнениями. Как я уже говорил, мой отец очень любил этот вид наказаний. В итоге сложилась совершенно парадоксальная ситуация. Я был в хорошей физической форме, это отмечали и учителя, и одноклассники, и в школе у меня никогда не возникало проблем со сдачей нормативов. Гордился ли я? Нет, я не чувствовал, что это моя собственная заслуга, потому что всё происходило не по моей воле. Физические упражнения вызывали у меня ненависть. И я наоборот привык стесняться своего «накачанного» тела и сильных мускулистых рук, на которых были отчётливо видны вены. «Мечта наркомана», — как сказала один раз моя мама. Вен я стыдился по ещё одной причине, о которой скажу позже.

Когда я стал постарше, отец стал «доверять» мне делать «зарядку» самому. Теперь он уже не сидел над душой и не считал, сколько раз я подтягиваюсь. Но по утрам, когда я вставал, он сидел в нижней комнате и ждал, пока я пойду в «боковую» комнату. Один раз я услышал, что он сидит внизу, и нарочно не шёл делать «зарядку», а как можно дольше заправлял постель в своей комнате. Терпение первым не выдержало у отца. Когда я уже по четвёртому разу принялся поправлять по очереди каждый угол, отец взбежал по лестнице, ворвался ко мне и принялся орать. Я заверил его, что прямо только что закончил заправлять кровать и уже иду на «зарядку», хотя у меня оставалось всего пять минут до выхода. Пусть отец теперь почти не надзирал за мной, мне всё равно было страшно его ослушаться, поэтому я делал упражнения сам. А вдруг он решит проверить и обнаружит, что вместо пятнадцати раз я стал подтягиваться десять? И начнёт снова меня контролировать? Но делал я их всё равно вполсилы, и неизбежно терял форму.

Освоив в совершенстве прогибы вперёд, я начал осваивать позы с прогибами назад. Итак, я с детства занимался йогой, и научился делать даже то, что мой отец не умел — дотягиваться ногой до головы сзади, что немедленно ему и показал.

Всё началось с того, что я лежал у себя в комнате в той самой «коронной» позе и думал о Женщине-Халке. И если бы не трение, случайно возникшее между моими гениталиями и полом, я бы так и не познал запретный плод. Мне стало приятно; потом очень-очень приятно; потом нестерпимо, немыслимо приятно, как не было ещё никогда до этого в жизни, так, что мне даже показалось, что я сейчас описаюсь от счастья… и вдруг я и правда описался, в прямом смысле! Вначале я испугался, потом мне стало стыдно. Детям даже в четырёхлетнем возрасте стыдно писаться, а мне на тот момент почти исполнилось тринадцать лет. Однако, когда я заглянул в трусы, то вместо мочи увидел там что-то белое и клейкое. И этого чего-то оказалось меньше, чем обычно было мочи.

Мне не то чтобы понравилось, наоборот, мне было ужасно неловко за тот случай, но почему-то через несколько дней у меня появилось острое и непреодолимое желание повторить, хотя в прошлый раз я зарёкся это делать. Но соблазн был очень велик. Кроме обычного детского любопытства, здесь было что-то ещё. Наверное, острота ощущений в те несколько секунд кульминации была столь сильной, что мне хотелось испытывать это снова и снова, длить эти мгновения бесконечно.

Я запомнил позу и что нужно делать, чтобы достичь желанного результата, и раз в несколько дней повторял неизменный «ритуал». Я неоднократно пытался «завязать», но меня хватало максимум на пять дней, а потом опять сносило крышу.

Я никому ничего не рассказывал. Мысль о том, что это может быть вредно для здоровья, угнетала меня, и я старался не думать о последствиях. Сначала я даже не понимал толком, что делаю. Я думал, что секс — это когда мужчина и женщина голые обнимаются и целуются, от чего и появляются дети. То-то я удивлялся, что на съёмках кино, когда актёры занимаются сексом, актриса каждый раз не беременеет. Когда я поехал в лагерь, более «продвинутые» дети, у которых интернет появился раньше, чем у меня, посмеивались надо мной из-за того, что я не знал значения некоторых неприличных слов, например, что такое «конча».

В лагере я находился под постоянным присмотром, и мне приходилось заниматься этим в основном в душе, где были отдельные душевые кабины. Я делал это прямо на полу, благо, душевые были достаточно чистыми. Один раз парень из соседнего отряда вошёл и через пару секунд отдёрнул шторку. Я еле успел вскочить с пола, но вошедший всё равно увидел мой возбуждённый член. «Здесь занято!» — пробормотал я. «Я вижу», — ответил незнакомый парень и удалился.

В школе мне нравилась молодая учительница по английскому, мне было тринадцать, а ей двадцать шесть. После уроков я приходил домой и давал волю фантазиям. Я ложился на ковёр прямо в школьной форме (разве что только носки снимал), если б мама увидела, она б меня убила. Мои школьные вельветовые брюки были такого же, тёмно-синего цвета, как и её юбка и жакет. Меня возбуждало представлять, что моя ступня — это её ступня.

Меня всегда, вначале неосознанно, потом осознанно, привлекали женские ноги. Когда мне было года четыре, я выхаживал по квартире на цыпочках, воображая, что я, как мама, хожу на каблуках. Вид женских колготок вызывал у меня затаённый трепет. Подростком я коллекционировал женские журналы, в которых были фотографии звёзд в купальнике, просто босиком, в колготках с туфлями на каблуке и так далее. Позже, когда я зарегистрировался в социальных сетях, то стал «охотиться» за фотографиями своих одноклассниц и других девушек. На их страницах попадались фотографии босиком, в шлёпанцах, сандалиях, балетках, туфлях на каблуке.

В тёплое время года, в начале осени или в конце весны, почти все девочки в нашем классе ходили в балетках. Балетки и женские ступни будоражили моё воображение. Из школы я выходил весь взбудораженный. Наполовину снятые балетки были похожи на голодные открытые рты, а пяточки — на торчащие из них языки. Зрелище одновременно чем-то и бесстыдное, и по-детски невинное, а потому особенно завораживающее.

Учительница по математике, Лолита Аркадьевна, строгая молодящаяся дама лет пятидесяти, носила синюю юбку до колен и синие же туфли-лодочки. Когда класс писал контрольную работу, она вставала в полный рост, упираясь кулаками в свой стол, и следила, чтобы никто не списывал. Я сидел за первой партой слева и старался делать вид, что не замечаю, как её босая нога играет с туфлей. Я испытывал одновременно крайнее смущение и невольное сексуальное возбуждение. Хотя как личность она меня не привлекала, а, напротив, вызывала глубокое отторжение. Так что это было скорее что-то животное, на уровне первобытных инстинктов. Туфля Лолиты Аркадьевны падала на пол с тяжёлым глухим стуком, и с таким же звуком моё сердце падало в пятки.

Прятать эрекцию мне обычно не было нужды. Я очень хорошо себя контролировал, в этом плане. И эрекция не появлялась, если я мысленно не давал «зелёный свет». В школе я очень хорошо умел скрывать от окружающих не только своё вожделение, но и свои истинные мысли и чувства, благодаря тому, что вырос в семье успешных родителей, которые учили меня быть замкнутым и не болтать посторонним, друзьям, да и вообще кому бы то ни было слишком много информации о себе. А лучше вообще ничего не болтать. Благодаря такому воспитанию, со стороны я казался своим сверстникам закрытым и необщительным, этаким букой…

…Я всё больше входил во вкус. Если вначале я делал это раз в несколько дней, то потом доходило и до пяти раз за день. Из-за онанизма я постоянно и всюду опаздывал. Дело в том, что после такого мощного выброса энергии, каким является оргазм, организм полностью расслаблен и лишён сил, и ему нужно некоторое время, чтобы восстановиться. Другими словами, нужно полежать, поплевать в потолок, подумать о ерунде, помечтать, и только потом вставать и куда-то идти. А так как я был страшно неорганизованным и нередко начинал делать это перед тем, как мне нужно было выходить из дома, то времени, чтобы прийти в себя, перевести дух, у меня не оставалось, и после окончания мне нужно было пулей подскакивать, одеваться и бежать в школу на занятия или ещё куда-то. Неудивительно, что потом я весь день был вялым и уставшим. Да и, честно говоря, после «разрядки» моё настроение менялось, и часто я вообще переставал видеть смысл куда-либо выходить сегодня из дома, вопреки изначальным планам, и мог принять решение проспать или прогулять урок.

В «12 стульях» был такой персонаж — завхоз, застенчивый воришка, всё существо которого протестовало против краж, но не красть он не мог. Вот я был кем-то вроде этого воришки, только если тот крал, и ему было стыдно, то я мастурбировал, и мне было стыдно.

Один раз мне стало интересно, как это, если бы я был девочкой? Что бы я чувствовал? Я лежал в постели, а на тумбочке рядом со мной лежала самая обыкновенная гелиевая ручка. Охваченный сиюминутным порывом, я стал вводить её в то отверстие, наличие которого частично может компенсировать мальчикам отсутствие влагалища. По недоразумению, я не догадался снять колпачок, и в итоге остался с зажатой в кулаке ручкой, а колпачок застрял внутри. Попытавшись достать пропажу рукой, я только протолкнул её ещё дальше, и колпачок бесследно канул в недрах моего кишечника. Конечно, после этого я не один раз ходил в туалет, но почувствовать тот момент, когда колпачок вышел из меня, мне не удалось. Поверхностный визуальный анализ отходов тоже ничего не дал.

Я неоднократно вспоминал об этом происшествии, и моя фантазия рисовала мне всякие ужасы. Вот, в один «прекрасный» момент у меня начинаются острые боли в животе. Мы с мамой приходим к врачу. Мне делают УЗИ и обнаруживают в моём организме инородный предмет. Нужна срочная операция… Придётся как-то объяснять всё маме…

Однако минуло довольно много времени, а боли так и не начались. Мне несколько раз делали УЗИ, и ничего подозрительного не обнаружили. Так что, скорее всего, колпачок давным-давно вышел из меня, просто я не заметил. А может быть, я доживу до глубокой старости, и когда я умру, и врачи будут делать вскрытие, то обнаружат, что всё это время внутри…

…Тот неприятный инцидент на время охладил мой пыл к экспериментам и жажду острых ощущений, но не смог унять их совсем. И я помню, что как минимум один раз, когда после уроков мне по какому-то незначительному поводу пришлось вернуться с квартиры в школу и поговорить с Еленой Викторовной, в моём теле присутствовали посторонние предметы. Брюки помогали успешно скрывать это…

…Моя мама была не просто судьёй, а со временем стала большим начальником. Не самым главным, но начальником. У неё был свой отдельный кабинет на самом верхнем этаже здания, в котором она работала. Наверху размещалось в основном начальство. Перед кабинетом была комната для ожидания, на стенах которой висели несколько скучных бюджетных картин и календарь. На подоконниках стояли цветы в горшочках. Был также диван для гостей. В самом кабинете стояли два длинных прямоугольных стола и один массивный письменный стол, а также шкафы с прозрачными стеклянными дверцами, за которыми пылились кодексы, комментарии к кодексам и толстые папки с делами. Над маминым столом висели портреты Вурдалака № 1 и Вурдалака № 2, масштабом поменьше. Рядом — настенные часы с надписью по латыни «tempus fugit», что означало «время летит». В кабинете была дверь, которая вела в подсобку. Подсобка фактически представляла собой полноценную комнату, в которой были окно, маленький холодильник, шкаф, в котором висела судейская мантия, журнальный столик и белый диван. Слева от шкафа, в углу, висело зеркало, а под ним стояли мамины сапоги. В этом месте мама обычно переобувалась, когда приходила на работу рано утром. По зданию суда она неизменно ходила в туфлях на каблуке. Самой мамы сейчас не было, она ушла и сказала её подождать. Кроме всего прочего, в подсобке была другая дверь, которая вела в собственную уборную. Когда я был помладше, и мама брала меня с собой на работу, обычно я сидел в этой «подсобке» и рисовал что-то, читал или делал бесполезные домашние задания. Сегодня я зашёл к маме совсем ненадолго, после уроков. На улице было холодно. У меня на ногах были тёплые уютные мокасины, покрытые изнутри мехом, и белоснежные носочки. Я снял обувь, но не стал снимать носки. Обычно я снимал их, но в этот раз не стал. Мне нравилось, как они пахли — они были свежими, совсем недавно постиранными, и ещё хранили лёгкий аромат стирального порошка, к которому примешался едва уловимый запах моих ног. К тому же, в любой момент за дверью могло раздаться цоканье маминых каблучков. Сунуть ноги в мокасины — пара секунд, а вот натягивать носки — это уже дольше. Если у мамы в кабинете была установлена скрытая камера (что теоретически было возможно, так как она была «важной шишкой»), то в тот день у ФСБ появился на меня «компромат»…

…Вторая дверь в спортзал обычно была заперта, но на этот раз поддалась. Видимо, её зачем-то открывали, а потом забыли закрыть. Так как я прогуливал урок, и делать всё равно было нечего, я тихонько проскользнул в щель, и плотно прикрыл за собой дверь. В спортзале стояла непривычная тишина. Основной вход был закрыт. В воздухе витал запах пота, видимо, оставшийся ещё со вчерашнего дня, когда здесь проходил школьный чемпионат по волейболу, и потому уже притупившийся, несвежий. Свет не горел, с улицы пробивались лучики солнца, в которых закручивались золотистые фонтанчики пыли. Поперёк зала была натянута волейбольная сетка. Окна тоже были затянуты сетью, повсюду была она, серая, как паутина. Вдоль стены с окнами протянулись низкие, узкие жёлтые скамейки. Вдоль противоположной стены выстроились в ряд лестницы с турниками, на которые было запрещено залазить, потому что они были плохо прикреплены к стене и могли упасть. В углу стопкой лежали маты. Там обычно валялись девочки, напоминая разложенные на тарелке анчоусы, пока мальчики выполняли физические упражнения. Девочки физкультуру не уважали.

При взгляде на маты у меня появилась мысль заняться этим. Я лёг на мягкую, пружинистую поверхность, снял носки (к висевшему в воздухе застарелому запаху примешался ещё один, более свежий), подтянул правую ногу к голове так, что стопа оказалась прямо возле моего носа, и начал елозить. Если бы кто-то вошёл в этот момент, он бы сильно удивился. Мысль об этом меня страшно возбуждала. Страшно возбуждала — это значит, что я испытывал одновременно смесь страха и эйфории. Как на американских горках. Разрядка наступила довольно быстро. Я тут же распрямился, принял сидячее положение, натянул носки, ботинки и, горя от стыда, тенью выскользнул из зала, потный и взъерошенный. Странно. Меня никто не увидел. Но мне было стыдно, причём не за то, что я сделал, а за то, что было бы, если меня бы увидели. Плюс к этому, я испытывал физический дискомфорт, потому что у меня в трусах всё было мокро.

Острых ощущений во время процесса добавляло то, что окна нашей квартиры находились прямо напротив спортзала. Конечно, квартира сейчас была пуста. Да и даже если отец внезапно решил бы зайти в неё, и случайно подошёл к окну, он бы вряд ли увидел меня, потому что свет в спортзале не горел, а я лежал в самом тёмном углу. Разве что догадайся он от скуки взять бинокли… Несмотря на явную нереальность такой ситуации, я всё равно переживал. Вообще у меня с детства была паранойя. Мне казалось, что отец постоянно следил за мной, читал мои мысли на расстоянии, а по всему дому были расставлены камеры наблюдения.

Всё началось ещё в детском саду. Обычно меня забирали родители. Чаще всего это был папа. Но в тот вечер меня должна была забрать бабушка. А днём я порвал какие-то листики. Не листы бумаги, не чьи-то рисунки, а бумажные, распечатанные на цветном принтере (в то время я ещё и не знал, что такое цветной принтер!), жёлто-красные «звёзды», имитирующие настоящие кленовые листья. Не знаю, зачем я это сделал. Не от злости, и даже не от желания нашкодить (хотя эти два пункта были наиболее частыми причинами моих плохих поступков в детстве), а просто так, не задумываясь, на автомате. На столике лежали листья, я проходил мимо, увидел — и порвал. Я в детском садике имел репутацию хулигана, плохиша — вот и оправдывал образ, наверное. Воспитательница, конечно, узнала, кто это сделал. Ей рассказали. Я не переживал, потому что знал, что бабушка сильно ругать меня не будет. Собственно, проблема-то на самом деле выеденного яйца не стоила. Но вечером, вместо бабушки, в садик влетел красный от ярости отец. «Что, думал, сейчас с бабушкой пойдём домой, склеим листики, а папа ничего не узнает? — сказал он. Собственно, именно так я и думал. — А вот и нет, сыночка. Я на расстоянии, сердцем почувствовал, что что-то неладно, и приехал». Излишне будет добавлять, что одними словами дело не обошлось. С тех пор у меня в подсознании отложилось убеждение, что отец постоянно наблюдает за мной и читает мои мысли. Дети очень восприимчивы к внушению.

А может быть, я просто через много лет убедил сам себя, что всё началось именно с того случая в детском садике. Может быть, правда состояла в том, что я уже родился с нарушениями психики, и паранойя у меня была с самого начала. Я не знаю.

Но когда я занимался тем, чем занимаются многие подростки в моём возрасте, мне было неловко ещё и от того, что где-то на краешке сознания постоянно мельтешила мысль, что отец сейчас за мной наблюдает через скрытую камеру. Мысль эта была абсурдной, так как, естественно, в комнате моей никаких видеокамер не было. Я точно знал это, потому что сам обшарил каждый сантиметр стен и потолка. Не засунул же отец скрытую камеру в пожарную сигнализацию. Но это было бы очень недальновидно с его стороны. В чём в чём, а в недальновидности отца было сложно упрекнуть.

Но подсознание не работает по законам логики. Неловкости добавляло то, что я делал это не совсем обычным способом, не как все «нормальные» парни. И то, что этот способ тесно переплетался с йогой, а значит, в моём подсознании имел косвенную связь с моим отцом. Поэтому я был довольно стеснительным и зажатым. Мне не столько казалось, что я делаю что-то неправильно (в 21 веке все знают, что мастурбация — это нормально и классно), сколько казалось неправильным то, как я это делаю. Поэтому я всё время стремился сломать психологические барьеры, раскрепоститься, чтобы в конечном итоге найти самого себя…