И вы лучше тоже никому ничего не рассказывайте. А то расскажете про всех — и вам без них станет скучно.

Джером Д. Сэлинджер, «Над пропастью во ржи»

Последний раз я виделся с Сергеем на летних каникулах, когда вернулся в Николаев из поездки домой, к родственникам, и он встречал меня на новом вокзале. Полтора месяца я провёл во Владивостоке, а на обратном пути, когда был проездом в Москве, прихватил для Сергея пакет с авторскими экземплярами его книг. Этот-то пакет я и вручил Поплавскому, как только его увидел. Авторские давно не отправляли по почте за границу, тем более в Украину, не считая нужным раскошеливаться на лишние расходы, а потому книги могли годами пылиться на складе издательства.

Сергей был в более-менее хорошем настроении (таким я видел его нечасто). Пока мы ехали в маршрутке, Поплавский, нарушив собственный принцип не говорить о текстах, которые ещё не написаны, охотно поведал мне о книге, над которой сейчас работал. Книга должна была стать последней, написанной им в злосчастный межавторский проект, и закончить многострадальный цикл. Что-то подобное я уже слышал несколько лет назад. Но теперь всё было всерьёз. Сергей заверил, что новая часть будет не просто последней, а САМОЙ-САМОЙ ПОСЛЕДНЕЙ, без базара.

— Хорошо, что ты отказался написать эпизод для неё, когда я предлагал, — сказал он. — Эту книгу я должен закончить в одиночку. Начал цикл сам, сам и закончу. — Сергей добавил, что жалеет о том, что затевал эксперименты с соавторами, потому что все они понимали его неправильно. Но тут же спохватился и сделал оговорку: — Ну, ты-то хотя бы пытался меня понять…

Через несколько дней, когда Сергей прислал текст на вычитку, у нас возникли разногласия из-за аннотации. Я считал, что у книги есть потенциал стать хитом, но аннотация показалась мне слишком туманной, слишком философской, не раскрывающей ничего о завязке сюжета. Я набросал и предложил свой вариант. Сергей отмахнулся от меня, сказал, что мой вариант фигня, однако я всё-таки решил попытаться переубедить его. Сергей долго спорил, потом признался, что аннотация уже утверждена в издательстве, и он и сам бы хотел её поменять, но не может. После этого Сергей обвинил меня в том, что я опять втянул его в «гнилой базар» и заставил выйти из себя, разозлиться.

И тут я посмел зайти в ОБЛАСТЬ ЗАПРЕТНОГО. Я спросил, действительно ли аннотация такой значительный повод, чтобы из-за неё злиться. И добавил что-то в духе, что не прошу его совсем никогда не злиться и не кричать, но может быть, стоит пересмотреть своё отношение к некоторым вещам и признать, что не каждая мелочь достойна того, чтобы из-за неё размахивать кулаками. Этим я «добил» Сергея. Ему ведь никто никогда ничего подобного не говорил. Все либо молча терпели его поведение, либо уходили, по собственной воле или не по собственной.

Сергей назвал меня «двадцатилетним аутистом, ни рубля за всю жизнь не заработавшим» и сказал, что теперь я ОДИН в чужом городе и могу больше никогда не показываться ему на глаза. Тогда я резонно напомнил Сергею (впервые за всё время общения), что помогал ему финансово, даже когда у нас были разногласия. В ответ на что Сергей сказал, что я попрекнул его деньгами, и добавил, что вся моя помощь не стоит и одной десятой нервов, которые на меня потрачены. Последними словами Поплавского, обращёнными ко мне, были: «Изыди, исчадие».

Я выполнил его просьбу.

…Чара умерла. Но не как Джек, старым и больным, а в самом расцвете сил. Мама рассказывала, что ещё вечером Чара была подвижная, в весёлом настроении, а утром, когда папа вышел её кормить, уже спала под деревом беспробудным сном. Родители подозревали, что Чару отравили, что-то перебросили через забор; у неё был очень непоседливый характер, и некоторые соседи жаловались на громкие звуки по ночам и днём.

Когда я приезжал домой на каникулах, Чара была ещё жива. Но я не пришёл к ней — мне было стыдно за то, что оставил её и уехал, считай, навсегда, в неизвестную даль. Я считал, что лучше уж совсем больше не появляться ей на глаза, это будет честнее, чем один раз прийти, а потом опять исчезнуть. Причём, когда я был дома, Чара что-то подозревала. Она не видела меня — я прошёл через передние ворота, а Чара тогда уже жила на заднем дворе. Но когда сидел в своей комнате, то слышал, как она лаяла за окном, словно в обиде за то, что я не заглянул к ней.

…Чем больше времени проходило с момента нашего разрыва с Сергеем, тем больше менялось моё отношение к нему. Я не читал теперь его книги на парах. Некоторые файлы так и остались недочитанными, а я ведь обещал когда-то, что прочитаю ВСЁ. Но, хотя мне и было любопытно, я решил, что вряд ли ему нужен читатель мудак и аутист, каковым он меня полагает.

А если человек считает кого-то моральным уродом, мудаком, аутистом и прочая, но в то же время поддерживает общение с ним, значит, этот человек не уважает себя, как минимум.

Так получилось, что я всерьёз заинтересовался темой деструктивных тоталитарных сект. Самое смешное, что сам Поплавский косвенно меня к этому подтолкнул. Когда мы только познакомились, я выразил опасение, что если буду долго сидеть за компьютером и писать книгу, то моё зрение ещё сильнее упадёт (то есть произойдёт, собственно, то, чего так боялись родители). Сергей сказал, что зрение, если что, можно восстановить. Например, занимаясь по системе Норбекова.

Позднее я действительно начал заниматься по этой «системе», прочитал книгу Норбекова. На протяжении месяца или чуть больше каждый день честно выполнял все упражнения. Не помогло. Тогда я стал искать информацию о Норбекове в интернете, и выяснилось, что его организация — обыкновенная секта. Система Норбекова была построена по принципу: чтобы помогло, нужно верить, а если результата нет, значит, сам виноват, недостаточно сильно верил. Тема меня увлекла. Я начал читать и про другие тоталитарные секты, например, «лайф спринг», наткнулся на статью Елены Костюченко про так называемые тренинги личностного роста, где так называемые капитаны постоянно орали на участников и оскорбляли их. Что-то мне это напомнило. Я прочитал, что один из капитанов успешно имитировал психическое расстройство якобы в результате травмы головы, полученной на войне в Чечне. Впоследствии выяснилось, что он не воевал. Я снова усомнился в версии с болезнью, которую рассказывал мне Сергей.

Главным отличительным признаком, общим для всех тоталитарных сект, было то, что запретным считалось любое мнение, отличное от мнения «пророка». Когда я поделился своими подозрениями с одной нашей общей с Сергеем знакомой, она согласно закивала и сказала: «Ты обратил внимание, что с Поплавским особо-то никто и не общается? К нему обычно приходят, если хотят одолжить денег». Последнее стало для меня открытием.

Я заново прокрутил в голове всю историю своего общения с Сергеем и взглянул на неё под другим углом.

Что, если он просто нашёл доброго, но наивного мальчика из обеспеченной семьи, богатенького буратино, и начал в красках рассказывать про свою якобы болезнь, зная, что тот, скорее всего, не останется равнодушным и захочет помочь?

Чем больше я читал книг и чем шире становился мой кругозор, тем больше я начинал подозревать Сергея в плагиате, но не в том, что касалось текстов, а в том, что касалось его воззрений, жизненных установок, модели поведения. Причём речь шла не только о пресловутом культе «лайф спринг». Образ свободного художника, как Сергей сам себя называл, человека «не от мира сего», непонятого гения, был, казалось, скопирован из «Чёрного принца» Айрис Мёрдок. Тут я не был до конца уверен, но почему-то подозревал, что Сергей как минимум читал эту книгу и что-то из неё позаимствовал. У меня были все основания так полагать, так как он был достаточно начитан, а произведение было известным. Концепцию деления поэзии на настоящую и ненастоящую он содрал у Грейвса. А громкие речи про то, что поэзия — это проклятье, которыми Поплавский эпатировал тогда ещё неискушённый юношеский ум, и которые звучали для меня как что-то новое, пересекались с Полем Верленом и его «проклятыми поэтами».

Действительно ли Сергей изучал деятельность тоталитарных культов типа «лайф спринг» и специально позаимствовал что-то из их методик контроля над сознанием, или просто неосознанно воспроизводил деструктивную модель поведения, которую когда-то усвоил в детстве и в молодости, оставалось до конца неясным. Но если первый вариант был правдой, и Сергей являлся осознанным манипулятором, то обидно было не столько то, что он на меня кричал, сколько то, что считал достаточно глупым для того, чтобы подобные техники на меня подействовали. С другой стороны, может, я и был глупым, раз столько лет общался с Поплавским?

Я испытал разочарование. Когда я учился в школе, Сергей казался мне единственным нормальным взрослым из тех, с кем я общался, этаким проблеском разума. И вдруг я приехал и увидел обыкновенного тирана. В майке-алкашке, с мешками под глазами, дурно пахнущего и вечно всем недовольного. Я сам когда-то в своей голове вознёс Поплавского на вершину и теперь сам же его низвергнул. Сказано же, не сотвори себе кумира. Свет погасили, не осталось даже проблеска, и я оказался растерянный в полной темноте, где не было никаких констант и авторитетов. От взрослых мне очень хотелось адекватности, поддержки, доброго совета, примера того, каким человеком нужно быть. Я и сам знал, что неидеален; так покажите, как нужно. Вместо этого одни как угорелые носились с георгиевскими ленточками, другие, чуть что, кричали матом.

…А, нет, вру! Темнота была не кромешной. В ней горела одна свечка, маленькая, но яркая. Анна. Значит, ещё не всё было потеряно!

…Я прогуливался по Соборной и пил кофе из бумажного стаканчика. В кармане лежала смятая одноразовая маска, которую я надевал уже множество дней, когда заходил в магазин, например. Хотя я недавно вакцинировался, но всё равно предпочитал, когда нужно, пользоваться маской, просто чтобы лишний раз не нервировать людей. Пускай в маске мне и было не совсем удобно — в ней быстро запотевали очки.

На углу улицы стоял какой-то незнакомый мужчина с телефоном, и я по пути краем уха услышал обрывок разговора:

— У Серёжи всегда всё плохо. Его послушать, так он всегда умирает. Этот Серёжа ещё нас с тобой переживёт…

Смысл сказанного я осознал, только когда уже прошёл мимо. Что это было, кем был тот человек и о каком Серёже говорил, о том, котором подумал я, или о ком-то другом — так навсегда и осталось тайной…

…Кто знает, может быть, я несколько перебарщивал насчёт Поплавского, а может быть, наоборот, недооценивал его. В итоге я понял только одно: то, что ничего не знал о нём наверняка. Так или иначе, теперь всё это осталось в прошлом. Надо было постараться абстрагироваться от Сергея и жить дальше.

Старый вокзал Николаева был практически заброшенным, дверь в здание заперта, сухую листву на платформе никто не подметал, но традиционный вокзальный запах, граничащий с вонью, ещё витал в воздухе, а может, это мне уже просто мерещилось.

Я стоял, с надеждой глядя в даль, и ждал поезда до Херсона. В наушниках играла песня «The Smiths — There Is a Light That Never Goes Out». День выдался погожий, почти что летний. Спину мне припекали лучи заходящего солнца, в лицо дул ветерок, ещё не холодный, но уже и не тёплый, скорее бодрящий, освежающий. Поодаль лежали, задрав кверху лапы, местные завсегдатаи, бродячие собаки, давно ставшие привычными взгляду. Собакам тоже было в кайф после изнурительной летней жары ощутить волны прохладного осеннего ветерка.

Впереди ждали долгих три дня выходных, в университет было не нужно, а потому я собрался ехать с ночёвкой к Анне, девушке с самыми прекрасными глазами на Земле, глазами цвета чистого водоёма. Я был счастлив и совершенно беспечен. И вот наконец на горизонте замаячил приближающийся поезд…

Это была осень две тысячи двадцать первого года.