Сложно вообразить более радикальную и внезапную точку переформатирования нашего взаимодействия с реальностью, чем COVID-19. Пространство повседневности задрожало тревожными новостями, масками, резиновыми перчатками, дистанциями в 1,5 метра, а затем начало вполне материально расщепляться, сползаться, схлопываться в уединение комнаты, застывая в устойчивом «здесь» и каком-то совершенно новом и растянутом «сейчас».

Для многих самоизоляция стала первым длительным опытом себя и подлинным испытанием собой; для большинства — возможностью увидеть мир хотя бы отчасти без нас, «после нас» (эта рефлексия породила целую фольклорную волну: мемов, шуток, визуальных фигур). В этом смысле COVID-19 — своего рода рубеж, разделяющий наше сегодня на «до» и «после» — по крайней мере, на уровне представления.

Одна из по-настоящему тревожных сторон этого разделения — социально-политическая.

В «Ненормальных» М. Фуко исследует влияние эпидемии чумы в Европе на интенсивное развитие технологий контроля, изоляции и учёта:

«Город XVIII века подразделялся на округа, округа делились на кварталы, в кварталах разграничивались улицы, и на каждой улице назначались наблюдатели, в каждом квартале — инспекторы, в каждом округе — окружные управляющие; городом же руководил специально назначенный комендант и эшевены, наделявшиеся на время эпидемии дополнительной властью. <…> Опасность требовала вмешательства. В этот-то момент и совершалось распределение индивидов на больных и здоровых. Все сведения, собранные в ходе этой процедуры — повторявшегося дважды в день обхода, своеобразного осмотра, парада живых и мертвых под командованием инспектора — все эти сведения, занесенные в список, затем сличались с общей книгой, которую эшевены хранили в центральной администрации города. <…> Речь идёт не об исключении, а о карантине. Не об изгнании, а наоборот, об установлении, фиксации, определении места, назначении должностей, учёте наличий, причём наличий замкнутых, наличий в клетках. <…> Так произошёл переход от технологии власти, действующей путём преследования, исключения, изгнания, маргинализации, пересечения, к власти позитивной, к власти, которая создаёт, к власти, которая наблюдает, познаёт и усиливается за счёт своей собственной деятельности».

Так, новый опыт чрезвычайной ситуации лёг в основу совершенствования технологий власти, которые, разумеется, после эпидемии не собирались возвращаться к прежнему уровню развития. Каждая чрезвычайная ситуация работает схожим образом. И едва ли COVID-19 станет исключением. По ряду причин это вселяет тревогу.

Чтобы их разглядеть, следует обратиться к самому источнику коронавируса: к тому самому крылану, которого то ли съели — как это делают в Китае с многими животными, не включёнными в сельскохозяйственные циклы, то ли пытались замучить в вивисекторской лаборатории, где он, однако, сумел вырваться и восстать против своих мучителей, а затем заразить их, ранив в бою.

Так или иначе, всё что случилось после, по всему миру вызвало множество вопросов к китайским практикам отношений с животными. Например, Великобритания поставила Китаю ультиматум: пересмотр гастрономических традиций, либо исключение из выгодных коммерческих проектов.

Характерно, что при этом, для ситуации международного партнёрства с Китаем правовой статус животных оказался не ключевым, но, скорее, ситуативным сюжетом. Государства и штаты подали на него в суд не столько в связи с животными, сколько в связи с ущербом для своих экономик. Однако в конкретном случае эти вопросы оказались тесно связанными друг с другом. Вернее, эта тесная связь существовала всегда, но лишь теперь обнажилась в полной мере.

Судя по риторике, заполнившей верхние слои медиа, подобраться к этой проблеме, минуя краеугольный камень неорасизма, сегодня не так-то просто. Множество интернет-комментаторов и обозревателей со всего мира — прежде вполне равнодушных к судьбе животных даже в собственных государствах, не что в далёкой Поднебесной, стихийно объединились в яром и довольно эссенциалистском порицании жителей Китая за «варварство», «дикость» и предполагаемую перверсивность.

Увы, это никак не изменило их отношения к животным в целом, а причинно-следственная связь их политических высказываний на деле носит характер, скорее, обратный провозглашаемому: не отношение к животным становится импульсом к расизму, но расизм ищет обоснования в чём угодно — например, в отношении к животным.

Всё это, однако, не должно мешать по-настоящему проблематизировать реальное обращение с животными в Китае. Главное — делать это последовательно и непротиворечиво.

Долгое время планетарный «демократический» консенсус состоял в сравнительной автономии культурных практик каждого государства перед лицом международного права. Исключение составляли разве что практики нанесения вреда человеку — впрочем, весьма ситуативно. Иногда к ним добавлялись единичные кампании в защиту исчезающих популяций животных, инициируемые экологическими инициативами.

Поедание несельскохозяйственных животных политкорректно оставалось за пределами внимания мирового сообщества — под благовидным предлогом сохранения культурной автономии Китая и невмешательства в дела герметичного и самобытного общества (что на первый взгляд должны вполне одобрять все, включая анархистов). Сегодня, когда результаты свойственных ему практик коснулись всего мира, институции международного права, похоже, близки к пересмотру этого вежливого нейтралитета. Осталось понять, на каких основаниях.

В самом деле, из перспективы очевидных политических риторик просматривается лишь два пути взаимодействия в такой ситуации: «деликатное невмешательство» — кажущееся, на первый взгляд, единственной неавторитарной стратегией (увы, чреватой, как выяснилось, рисками неведомых болезней), и «неделикатное вмешательство» — с авторитарным нарушением автономии (подобным распространению Штатами «демократии»).

Если индифферентность в отношении Китая будет нарушена, второй вариант станет неизбежным. Но в этом случае прискорбная история европоцентризма и колониализма лишь пополнится очередным сюжетом навязывания всем и вся универсалистского проекта, составляющего старую добрую истину Запада.

Ложность этой драматичной дилеммы позволяет обнаружить анархистская оптика, исходящая из приоритетности, с одной стороны, социальной автономии, с другой — научной картины мира. Так, если с социальной автономией, на первый взгляд, в Китае всё было как раз в порядке (на самом деле нет), то с научной картиной мира что-то явно пошло не так. И в данном случае речь идёт не о развитии промышленной техники или других востребованных рынком отраслей, но о целостной картине мира, ретранслируемой культурой и обществом. Что же произошло?

В силу ряда очевидных причин о современном Китае все мы — живущие за его пределами — знаем достаточно мало. Однако представляя себе его историю, и читая временами доходящие оттуда вести, мы как минимум понимаем, что речь идёт о закрытом и крайне авторитарном государстве — государстве, которое активно экспериментирует со сложными технологиями власти, жёсткими системами электронного контроля и прочими антиутопическими практиками, выглядящими весьма пугающе даже издалека. Очевидно, что под прогрессом в Китае понимается, прежде всего, прогресс рыночных мощностей (от чего, кстати, весьма зависим и Запад в условиях учреждённого им же глобального капитализма), с одной стороны, и систем государственного контроля, с другой.

На этом пути разрыв между благом общества и благом государства становится всё более зримым. Фактически речь идёт о прогрессе подчинения общества государством. И в этом смысле «культурная автономия» Китая, которую до сих пор деликатно обходило мировое сообщество, — автономия отнюдь не общества, но государства.

Так, даже если в далёких от центра провинциях чудом сохраняются области, свободные от электронного тоталитаризма, их жизненный мир хранит многовековую герметичность, лишённую доступа к внешней реальности. В этом случае эффект государства носит не прямой, но косвенный характер (подавления общества) — если исходить из его актуального определения как динамичной живой структуры, склонной к постоянному обновлению сообразно логике собственного внутреннего устройства. Время таких обществ было остановлено поработившими их государствами не один век назад. Лишённые связи с другими обществами и картинами мира, они оказались ввергнутыми в сонные циклы инерции, удобной для государства своей прозрачностью и предсказуемостью.

Если верно, что мысль рождается только от столкновения с другими мыслями, а рост происходит только через встречу с другим опытом и переосмысление своего собственного через его призму, то верно и то, что собственная мысль и рост этих обществ были остановлены вместе с их временем. Неприятие такого принуждения к инерции подробно исследовал Дж. Скотт в своей блистательной монографии «Искусство быть неподвластным» — на примере обществ, образовавших безгосударственное единство под названием Зомия.

Между тем, эта беда коснулась множества обществ по всей планете. Захваченные государствами и «заколдованные» их принудительным порядком, одно за другим они впадали в анабиоз, не в силах ни рефлексировать о себе в истории, ни пересматривать устойчивые практики: телесные, ритуальные, религиозные, аграрные, экономические, практики взаимодействия с животными, и так далее. Сколь бы чудовищными они ни выглядели из перспективы современного научного знания — в той мере, в какой оно обращено не к сохранению политического status quo Запада, а к более-менее релевантным рабочим представлениям о реальности.

По-видимому, в этом и состоит основная причина сохранения в современности практик, расцениваемых просвещённым Западом как «варварские» (прим.: что в корне неверно: варварами исторически называли как раз тех, кто уклонялся от государства, провозглашаемого цивилизацией. В данном же случае речь идёт о тех, кто в нём остался, и чьё время было им остановлено). Идёт ли речь об арабском мире, о Пакистане, о странах Африки или даже о близком Дагестане — всякий раз перед нами предстаёт именно такое общество: закрытое и подавленное государством, остановившем его время и движение.

Александр Фёдоров, режиссёр фильма «Они тоже мечтали», посвящённого современным дагестанским женщинам, метко уловил эту тенденцию. После премьеры в Петербурге на саркастичный вопрос из зала о том, как он предлагает решать проблемы этих женщин, не разрушая культуру их общества, он ответил: «Я не считаю правильным навязывать дагестанскому обществу западные нормы. Но я считаю необходимым помочь ему обеспечить открытость для того, чтобы оно могло развиваться, исходя из своего своеобразия, благодаря возможности встречи с чем-то кроме самого себя — с внешним миром».

Аналогично, в китайском обществе рефлексии о собственных культурных практиках взяться попросту неоткуда — в том числе о практике поедания крыланов. Закрытое и подавленное совершенной машинерией власти, оно обречено на гипнотическое блуждание в собственных циклах ушедших веков, будучи лишённым какой-либо политической субъектности, а значит — не видя себя ни в настоящем, ни в будущем. И сегодня впервые становится по-настоящему понятно: это может быть небезопасным не только для самих обитателей такого общества.

Вирус, вырвавшийся наружу из тьмы вековых ритуалов и привычек, распространился по всей планете. Потому что мир — больше не закрытая система. Даже если это не очень нравится авторитарным режимам, склонным продолжать это скрывать. Даже если это неизвестно жителю удалённой китайской деревни, привыкшему завтракать, обедать и ужинать крыланами (или чем похуже). Реальность планеты изменилась, и общества, не успевшие осознанно найти в ней своё место или способы присутствовать в ней автономно, но с учётом этих перемен, — не по своей вине оказались для неё опасны. Китай — очевидный тому пример.

Но не единственный. Другим вполне может служить Россия. Обладая схожим с китайским опытом авторитаритарных режимов, исторически она вполне повторяет рассмотренную драму противостояния интересов общества и государства. С этим были согласны даже такие неоднозначные и (парадоксально) чествуемые сегодня мыслители, как Н.А. Бердяев.

Однако в ситуации COVID-19 характер опасности обусловлен другой моделью. Последовательно лишаемое политической субъектности (вначале веками, а затем десятилетиями после революции), российское общество практически достигло дна, погружаясь в инфантильный невроз с примесью тяжёлого Эдипа и свойственной ему идентификации с сакральным Отцом. Трагические события 2014 года и последующее двухлетнее ликование продемонстрировали близость этого дна. В такой ситуации вполне закономерным выглядит безоговорочное, безропотное, почти зачарованное принятие россиянами целой череды самых драконовских законов и мер, нарушающих всё больший и больший диапазон их собственных интересов.

Но, как и всякий младенец в стадии идентификации, российское общество было обречено на противоречивость, которая лишь искала случая себя обнаружить: где-то нужно было проявить непослушание. Но где? И как — не разгневав строгого Отца?

COVID-19 подарил ответ на этот насущный вопрос. Наконец-то появилась возможность не слушаться, не затрагивая при этом области политического. Младенец знает: несерьёзные проступки не разозлят даже строгого Отца, но могут растрогать его — как милая шалость. Выслушав первый наказ о режиме самоизоляции, россияне радостно отправились его нарушать. Со всеми вытекающими последствиями в смысле роста количества заражений. Распространённым обоснованием этой стихийной легкомысленности стал пыльный призрак советской бравады о несокрушимости.

Вместо народных советов и коллективного консенсуса о стратегиях заботы о себе и друг друге, или даже более привычного для российской реальности бессильного оцепенения, — внезапно начались радостные гуляния. Как если бы постсоветский мир не был чужд их в своей нормальной обыденности, и не превосходил в угрюмости и некротичности большинство других миров. Такое парадоксальное непослушание закономерно вызвало к жизни новые меры контроля — и новые технологии для их совершенствования. Исчезнут ли они после эпидемии? И каким будет мир, получивший опыт их применения? Сегодня остаётся только гадать.

Пока очевидна лишь опасность такого общества для самого себя — подобно тому, как опасен для себя младенец. Особенно если принять во внимание случаи буллинга заражённых, вести о которых в СМИ встречаются всё чаще.

Впрочем, частично сохраняя герметичность, подобную китайской, на большей части своих территорий, и преимущественно отрезанное от глобального культурного процесса (в науке, искусстве, технологиях, и т.д.), российское общество — подобно китайскому — остаётся во многом замкнутым в остановленном времени прошлого российской государственностью. В этом смысле оно обречено воспроизводить инерцию архаичных реакций и моделей поведения, уже не релевантных современности. При этом, лишённое политической субъектности, оно не в силах перерасти эти модели и самостоятельно сформулировать видение себя в настоящем и будущем, а значит и стать соразмерным эпохе, в которую оно — помимо своей воли — всё же включено. По-видимому, в этом и состоит причина его неспособности адекватно реагировать на вызовы современности. В том числе, на такой сложный, как эпидемия.

Мы рассмотрели лишь два примера взаимосвязи пандемии COVID-19 и феномена государственности. Однако траектории развития событий в других странах и невероятно высокая смертность в ряде из них — позволяют предположить более общий характер этого отношения.

Итак, принципиальная особенность сегодняшнего дня заключается в том, что впервые в истории государственность демонстрирует свою опасность для общества и человека так многогранно, ярко и одновременно по всему миру. Останавливая время обществ как динамичных единиц, развивающихся сообразно собственной внутренней логике, лишая их политической субъектности и дезориентируя их в истории, она забирает у них возможность двигаться в унисон друг другу и растущему знанию человечества. И решительно препятствует их адекватной реакции на значимые события сегодняшнего дня — в той мере, в какой теперь они неизбежно касаются всех.

Замкнутые в инерции прошлого — как в Китае, оцепеневшие в эдипальной инфантильности — как в России, или страдающие от механистичности неолиберализма — как на Западе, все они сегодня оказались перед лицом нового, ещё не осмысленного единства. И внутри него на сегодняшний день просматриваются лишь два пути: пересмотр текущих политических проектов с выходом в радикальную историческую субъектность, и — высокотехнологичное усиление государственности, освоившей новые сценарии контроля. Последнее неизбежно послужит достижением новых бездн в том пике, закономерным этапом которого стал Covid -19.