Пространство большого города сплетено из множества измерений, различных по степени видимости наполняющих их фигур, слышимости их голосов (и вообще звуков), проницаемости сконцентрированных в них символов и спонтанных значений.

Особое место в этом полотне занимает земля (или асфальт). Это — своего рода антимир города, как бы символически совпадающий с платоновским небытием. Туда отправляют окурки, обёртки, использованные трамвайные билетики, жидкости, тяготящие тело. Там оставляют оброненную еду и прочие вещи, исчерпавшие свой эйдос или внезапно выпавшие из него. Обычно это даже не выглядит слишком странно: вещь встречается своей сравнительной плотностью с однокоренной плотностью асфальта, в конечном счёте, поглощающей её спустя недолгое время неизбежных преломлений исходной формы.

Нарочитым и тревожным этот странный метафизический метаболизм становится лишь тогда, когда в «антимир» земли проваливается живое существо. Например, кот. Если идти по людной улице в час-пик, взгляд уже издалека спотыкается об этот странный антагонизм, как бы пробуждаясь от естественной задумчивости пешехода: тёплое, мягкое, дышащее — на твёрдом, холодном и грязном.

В своей повседневности все существа соприкасаются с землёй инструментально, украдкой, как бы стараясь проскочить её не замеченными, не заглядываясь и не останавливаясь попусту. Земля — это то, о чём не следует думать иначе как о сиюминутном средстве, это — полный антипод всего, что наполняет намерение и мысль существа: человека или животного. И если забудешься, зазеваешься — она откликнется и — пиши пропало. Поэтому вид живого существа на земле — по-своему одёргивает от дрёмы обыденности: как резкий звук, как слова «что-то случилось».

Кот, лежащий на асфальте, в сущности, уже незаметно тонет в нём, исчезая навеки. Взгляды прохожих больше не останавливаются на нём: для них он затерялся в череде уходящих в небытие вещей: мусора, сухих листьев, навсегда потерянных предметов. Мимо него проходят даже те, кто сам заводит домашних животных, или, по крайней мере, листает их изображения в интернете. И если противоречивый союз любви к мясным блюдам и любви к домашним животным ещё можно объяснить через причудливое отсутствие в сознании тождества между родами вещей (существо и вещество), то равнодушие к коту на асфальте на фоне общей (теоретической) любви к котам можно объяснить только загадочной онтологией асфальта.

Впрочем, то же верно и для людей: человек, задержавшийся на земле чуть дольше, чем длится стремительное функциональное касание, становится подобен брошенному умирать коту. Он словно врастает в землю, становясь её зрительным продолжением: препятствием на пути, досадным искривлением городского пространства, настойчивой вещью на пути обладателей идей, — вещью, грозящей разомкнуть их защищённость. Человек на земле — всегда уже немного не человек. В глазах прохожих он больше не обладатель имени и собственной истории, но просто «пьяница», «наркоман», «маргинал» и в любом случае — неприятный эффект мира. Неважно, идёт ли речь о бездомном пожилом мужчине или об упавшей в обморок молодой женщине, земля делает незримыми всех: вначале символически, в пространстве города, позже — биологически, в пространстве почвы. Всё, что сколько-нибудь продолжительно соприкасается с землёй, постепенно проваливается в небытие. Поэтому, в сущности, асфальт — это первые врата смерти.

Каждый день возле них встречаются люди, животные, птицы. Они глядят в мир сквозь вырастающее перед ним стекло, как наблюдают за жизнью после своей смерти герои пьесы Сартра. Голубь, сползающий в смерть, стоя в углу дома, избитый кот, соскальзывающий в кому возле кошачьего лаза в подвал, человек, потерявший сознание или надежду, — все становятся неразличимы в пространстве асфальта, как бы сливаясь в единый чувствующий поток, из последних сил противостоящий непреклонной материи небытия, но неизменно проигрывающий эту схватку.

В целом ряде своих положений, составляющих содержания ума и культуры, платоновская онтология (по-прежнему одна из базовых прошивок нашего мышления) до сих пор требует фундаментального переосмысления. Символическая картография пространства — не исключение. Именно здесь, в буквальном, телесном, даже интимном измерении — граница бытия и небытия задаёт прообраз всех прочих границ, метафорически экстраполированных уже в пространство политического. Небытие человека, буквально лежащего на земле, — лишь прообраз небытия крестьянина или бедняка в глазах состоятельных обитателей метрополии. Небытие кота, распластанного на людной улице среди бела дня — лишь начало небытия абстрактного животного в уготованных для него механизмах индустрии.

Знание о том, где проходит эта граница, способно не только создать возможность её обойти, но и сместить её сообразно новому проекту. Сегодня нам уже не обойтись без новой оптики, чувствительной даже в стойком тумане платоновской онтологии, и способной различать бытие там, где прежде беззащитно сгинули так многие — те, кто вполне мог ещё длиться — если бы не проклятое пространство асфальта и не гибельные трущобы бедности.