Между психоанализом и феминистской эпистемологией

18+

Публикуем беседу о феминизме и психоанализе между Аллой Митрофановой, философиней и киберфеминисткой, и психоаналитиком Александром Смулянским, автором семинара «Лакан-ликбез». Диалог феминизма и психоанализа крайне важен, он включает в себя различные точки зрения, поэтому данный диалог выходит с комментариями. Высказаться по поводу этой дискуссии любезно согласились Елена Георгиевская, поэт, прозаик и публицист, транс-персона, участник редакционного совета журнала Ф-письмо, Елена Костылева, поэт, редакторка журнала Ф-письмо, психологиня психоаналитической направленности, студентка философской магистратуры ЕУСПб, Валерия Левчук, философиня, аспирантка философской программы ЕУСПб, исследовательница лакановского психоанализа, и Мария Бикбулатова, редакторка журнала Ф-письмо, философиня, студентка философской магистратуры ЕУСПб.

А. Смулянский. Известно, что с самого начала внедрения психоаналитической практики Фрейд постоянно получал от коллег претензии по поводу добросовестности внедряемого им метода — начиная с язвительности врачей общей практики по поводу неоправданной экстраполяции либидинальной теории в область страданий, требующих сугубо медицинской терапии, и заканчивая претензиями психиатров к тому, что воспринималось ими как фрейдовская спонтанность в выдвижении диагноза. Классическими мишенями для недругов аналитического подхода сегодня, как и ранее, являются такие, увековеченные биографами, промахи Фрейда, как случай Эммы Экштейн, получавшей аналитические интерпретации в тот момент, когда ей требовалось хирургическое вмешательство, а также анализ психотизировавшегося в дальнейшем Сергея Панкеева, который, впрочем, неудачей следовало бы считать лишь со значительной долей условности.

В свете этого трудно даже было предположить, что именно случай Доры как один из наиболее благоприятных и бесспорных в качестве невротического диагноза — и в свете этого наиболее всего подходящий для изобретенной Фрейдом психоаналитической проработки — в определенный момент станет в уже в философском сообществе неисчерпаемым поводом для проверки чистоты намерений психоанализа.

В недавно вышедшей книге мной был предложен особый метод прочтения этого случая с позиций, позволяющих заново поверить в нем все то, что для самого Фрейда могло стать своеобразным источником соблазна. При этом мой разбор, основанный на данных структурного психоанализа, не совпадает с критикой, адресуемой Фрейду со стороны философских феминистских направлений середины и конца прошлого века. С этой точки зрения, учитывая, что и к структурному психоанализу у французского и американского современного феминизма есть некоторые претензии, любопытно было бы сличить точки зрения, еще раз спросив, какого рода подозрение, по-вашему, лежало в основе феминистской проблематизации фрейдовского метода.

А. Митрофанова. Фрейдовский психоанализ открывает «новый континент» знания (как Маркс открывает другой континент истории социальных и экономических форм), по определению Альтюссера. Но что значит «новый континент»? Это выход к тому, что не может и не должно быть в знании с позиции классической рациональности. В прежней модели был установлен своего рода фильтр, который возможное новое знание выносит за пределы рационального, это полагает, что нечто не может быть наделено смыслом и ценностью. Обесцененные и невидимые сферы опыта маркируются как «само собой данное» и природно естественное. Такое «естество», вынесенное за пределы культуры и знания, работает как ресурсное и неисчерпаемое и, конечно, эксплуатируемое. Такое естественное/природное «дает сдачи» в виде патологии, неудовлетворенности, бунта, обеднения «реальности». Но классической парадигмой знания бунт «природно данного» трактуется как иррациональность, угроза, хаос, что-то тайное и постыдное, что нужно подавить и нормализовать. Тогда открытие бессознательного — это введение знания в сферу «природно данного». И, конечно, на Фрейда обрушивается эпистемологический гнев классизма со всем вооружением морального пафоса и стыда. Но поскольку основные эпистемологические баталии будут происходить в ХХ и ХХ1 веке, Фрейд еще не знает, частью какого процесса он оказался, он занимается лечением и познанием, ограничивая себя частной сферой домашней сексуальности. Но он уже ступил на зыбкую почву переописания понятий телесности, ее гендерной формализации и сексуального различия. Он вошел в зону эпистемологической недостаточности или даже исключенности. Если Маркс в исключенных увидел пролетариев, то Фрейд увидел сексуализированные тела, корчащиеся в тесных клетках нормативности :-) и бинарной метафизики, установившей непреодолимый разрыв между телом и знанием, природой и культурой, властью и ресурсом, мужским и женским. Не случайно в психоанализ приходят «эпистемологические лишенцы» гендеризированной метафизики — женщины-психоаналитики: Лу Саломе, Мелани Кляйн и др.

Обесцененные и невидимые сферы опыта маркируются как «само собой данное» и природно естественное. Такое «естество», вынесенное за пределы культуры и знания, работает как ресурсное и неисчерпаемое и, конечно, эксплуатируемое.

За возможностью нового знания приходят и пациентки: Дора, Анна О. Фрейд и его пациентки объединены тем же желанием знания. Но это не значит, что предмет знания и его границы у них совпадают. Молодые женщины «замурованы» в той камере женственности, которая для них была отведена гендеризированной биополитикой 19 века: репродуктивная гиперсексуальность, правовая инфантилизация, перекрывавшая доступ к культуре, образованию и способам политического изменения их ситуации. Они обе старательно пытаются реализовать себя через гиперсексуальность, приспособить доступный им инструментарий сексуальности к реализации эмансипаторного потенциала своего женского существования (ложная беременность Анны или попытка солидарности Доры с возлюбленной отца). Обе обнаруживают неудовлетворение этими попытками и покидают психоанализ, который был лишь первым шагом формулирования запроса к знанию. И, если Анна О. (Берта Паппенгейм, см. статью в Википедии) после анализа, и отчасти вопреки анализу, становится известной политической деятельницей суфражистского движения, то история Доры после анализа мне кажется недостаточно проясненной.

Дора со своим бунтарским пафосом оказалась временной союзницей Фрейда. (Не будем забывать, что Дора — это Ида Бауэр, сестра Отто Бауэра, разделявшая его взгляды и жизненные трудности. Отто Бауэр — революционер и теоретик австромарксизма, теоретик права, с 1918 г. секретарь социал-демократической партии Австрии.) Дора, возможно, помогла Фрейду понять его собственный интерес в психоанализе: преодолеть репрессивные авторитарные нормы знания, расширить доступ к натурализованному, т.е. исключенному знанию. Бунтуя, Дора поняла себя как объект обмена в желаниях отца и господина К., она хотела солидаризироваться с мадам К. и тем избавить ее от пренебрежения и от того, чтобы быть предметом обмена между мужчинами. Но Фрейд, в отличие от Доры, не посмел покинуть эпистемологические границы биополитического диспозитива, признал анализ неудачным, т.к. не вернул Дору к гетеросексуальности, т.е. к получению удовольствия в качестве сексуального объекта г-на К. Но Фрейд догадался, что она претендует на место отца, только он не позволил себе признать, что это место политического субъекта и место доступа к знанию и интерпретации желания.

А. Смулянский. Действительно, существует точка зрения, согласно которой Фрейд с изобретенным им анализом оказался на пути прогресса если не женского движения, то, по крайней мере, того, что вы в вашей реплике представляете как качество женского самосознания. Другими словами, как начал позднее подозревать ревниво настроенный к психоанализу философский постколониализм, было в начинании Фрейда что-то такое, что, предоставляя интерпретацию (как мы знаем, Дора получала их в изобилии), не сообщало женщине ничего о том положении, в которое, как кажется, анализ ставит ее дважды — во-первых, оставляя нетронутыми те общественные отношения, которыми ее бытие ограничено, и, во-вторых, еще раз затребовав у нее покорности и доверия к изобретенному Фрейдом методу.

Именно с этой точки зрения психоанализ во второй половине XX века начал получать упреки в солидарности с тем общим биополитическим фоном, присутствие которого интеллектуальная публика отчетливо начала распознавать как репрессивный и, в частности, нацеленный на закрепление за каждым полом определенной участи.

В то же время, эти упреки были бы правомочны, если бы Фрейд действительно находился в первых рядах тех, кто желал бы вменить истерической пациентке неизбежность следования за женской судьбой, которая Доре якобы с общей точки зрения — на самом деле, н