Автор: М. Агин
Кого Бог хочет наказать — того лишает разума
От Публикатора
Данный текст принадлежит перу одного знакомого философа. В силу современной политической ситуации в Росии и характера его общественной позиции, он попросил меня опубликовать его текст под псевдонимом. Выложенный ниже текст — это вводная и первая часть пространного эссе, состоящего из шести глав. В зависимости от реакции читателей, оставшиеся главы будут выложены несколько позже. Надеемся, что данное эссе вызовет интерес у читающей публики, особенно интересующейся ролью христианства, церкви и русской интеллектуальной традиции в противостоянии войне в Украине и скатыванию России в тоталитаризм. Автор и Публикатор будут с нетерпением ждать реакции читателей.
Введение
Основной тезис этого текста: разворачивающиеся на наших глазах страшные события, связанные с развязанной путинским режимом войной против соседней Украины, означают катастрофу России, катастрофу политическую, моральную, культурную и
Весьма возможно, что мы стоим на пороге краха нашей страны как культурного и политического целого, как целостного субъекта культуры, политики, международного права, как христианской — по культуре и самоопределению — страны.
Основную роль играют здесь, как мне кажется, не экономические, технологические, социальные или демографические процессы (хотя их значительность и опасность не следует преуменьшать), а то, что происходит в сфере морали, культуры, религии и духовности. При этом я не хочу сказать, что война впервые породила и запустила эти процессы, в действительности они имеют долгую историю, но именно война сводит их воедино, многократно усиливает и тем самым позволяет обратить внимание на их разрушительное действие. В этом смысле «катастрофа России» как событие структурно напоминает «смерть Бога» у Ницше: событие, которое произошло не сейчас, скорее, может быть, совокупность процессов, начавшихся уже давно, действие которых развертывалось в истории на протяжении не десятков, а сотен лет и выразилось в последовательном ряде срывов, политических и гуманитарных кризисов и разрушений теперь приходит к своему завершению. О природе этих процессов можно спорить, похоже, однако, что в настоящий момент они приводят нас к завершению исторического процесса «Россия», к его вступлению в новую, вероятно, последнюю стадию. Сколько она будет длиться в историческом, исчисляемом астрономическими годами, времени, какими разрушениями и жертвами она будет сопровождаться — предсказать, мне кажется, невозможно. Зависит это от решений людей, политическое и моральное воображение которых весьма ограничено, а сознание захвачено иллюзиями и страстями. Если кто-то заметит, что подобные утверждения делались и раньше — в 1917-18 и 1991-92 годах, а существование России тем не менее продолжалось, весьма возможно, и этот кризис не является последним, а только одним из многих — на это можно только сказать, что, во-первых, каждый раз эти утверждения не были беспочвенны и нынешний кризис, несомненно, занимает выдающееся место в этом ряду, а
Необходимо сразу обозначить исходную позицию этого текста —
это сочетание либерального консерватизма и христианского гуманизма, сочетание, которое было характерной особенностью русской культуры от 19 века (Карамзин, Пушкин) и вплоть до некоторых мыслителей эмиграции («Новый град»).
Основные принципы этой традиции мышления (да, выше было сказано о ее неудаче и поражении, но автор привык мыслить, исходя из нее и другого инструментария не имеет): панентеистическая интерпретация отношений Бога, мира и человека, идея богочеловечества как основа антропологии, философии истории и политического мышления, вытекающие из этого абсолютная ценность человеческой личности, как образа и подобия Божия, ценность религиозной и культурной традиции, ценность социальной справедливости в виде права на достойное человеческое существование для каждого человека. При этом здесь признается, что социальная и культурная жизнь человека слишком сложна, чтобы ее можно было осмыслить в рамках рациональных конструкций, а потому социальные и культурные противоречия, раздирающие человеческую жизнь, не имеют легких решений. Важным аспектом этой позиции является признание того, что специфика отдельных исторических образований (наций, культур, государств) находится к общечеловеческому историческому процессу в сложном, нерационализируемом до конца отношении. С этим связана присущая этой традиции особая диалектика патриотизма: чувство включенности в исторический процесс здесь и теперь, ощущение его как «своего собственного», выражающаяся в чувстве любви к Родине, сочетается с критикой национального самодовольства и в целом с традицией самокритики русской культуры, как это представлено у Чаадаева, старших славянофилов, Вл. Соловьева (ее аналог: пророческая библейская традиция, как она представлена у Исайи и Иеремии).
Эмоционально этот текст написан из позиции боли, которая приблизительно похожа на боль, которую испытываешь, когда видишь как близкий, дорогой и очень значимый для тебя человек, человек, без которого ты не можешь представить себе свою жизнь, сам, своими желаниями и поступками разрушает свою собственную личность, свой разум и свою совесть, добиваясь при этом, едва ли не насильно, твоего согласия и одобрения. Текст представляет собой попытку рационализации этой боли, попытку понять: как она устроена, что ее вызывает и как с ней жить дальше. Не претендуя на оригинальность и завершенность тех или иных описаний, выводов или оценок, текст ставит просто задачу самоотчета.
Ниже этот самоотчет будет представлен в виде последовательного анализа процессов, происходящих в политическом мышлении, собственно в политике, в моральном сознании, в культуре, в
1. Крах политического мышления
Представляется фактом, что в постсоветской России так и не произошло формирование реальных, организованных не вокруг сиюминутных интересов отдельных личностей или групп, а вокруг определенных социально-политических идей и определяемых ими стратегий развития политических партий. Пресловутая «многопартийность» является фикцией, гораздо более важную роль в политической жизни России играет политическая аналитика и публицистика, направления которых отчасти заменяют партии, а дискуссии между ними — меж- и внутри- партийные споры. В силу этого мне кажется разумным начать свой обзор с того факта, что все основные направления российского политического мышления перед лицом вторжения продемонстрировали свою неадекватность происходящему.
Я выделю три основных направления: 1) консерватизм, связанный с идеей особого пути развития России, примата национальной традиции и/или «цивилизационной специфики» над «общецеловеческими ценностями», православием, ориентацией на имперское прошлое; 2) левое движение, ориентированное на ценности равенства и социальной справедливости, зачастую тесно связанное с ностальгией по тем или иным аспектам советского проекта. Оба течения зачастую бывают согласны (правда на различных основаниях) а) в своем патриотизме, б) в своем пафосе коллективизма, в) в своей критике «Запада», его претензий на гегемонию, его империализма, его индивидуализма. В этом отношении им противостоит 3) «западнический» либерализм, принципиально позитивно оценивающий вестернизацию России, опирающийся, с одной стороны, на индивидуалистически истолкованную идею прав человека, а с другой — на принцип экономической свободы как наиболее рациональный способ организации не только хозяйственной, но и общей жизни в целом, рассматривающий их как универсальные, «общечеловеческие» ориентиры исторического развития. Рассмотрим неудачу каждого из них по отдельности.
Крах русского консерватизма, уже отмеченный некоторыми, наиболее здравомыслящими консервативными публицистами — бросается в глаза в наибольшей степени, поскольку
вторжение осуществляется при активной поддержке «славянофильского», патриотически-консервативного, как правило ассоциирующего себя с православием, лагеря, который в известном смысле взял на себя функцию его (вторжения) политико-идеологического обеспечения. На него тем самым ложится моральная ответственность за смерти и разрушения, сопровождающие эту войну.
Именно в этом и заключается его крах и самодискредитация, шлейф которой будет тянуться за любым такого рода проектом на весьма долгое время. Примерно также Гитлер дискредитировал немецких консерваторов. Суть этого краха может быть описана примерно так: культурные и общественные институты и «традиционные ценности», те «святыни», на которые они опираются, которые, как предполагается, являются носителями и аккумуляторами нравственного и духовного опыта народа или общества, в нашем случае становятся оправданием военного вторжения, убийств и насилий. Парадоксальным образом, тот факт, что эти святыни для двух соседних, этнически и культурно весьма близких и связанных множеством взаимосвязей самого разного уровня, народов являются общими, парадоксально становится основанием не для укрепления и поддержания, а для окончательного разрушения их общей жизни в конкурентной борьбе. При этом нормальный порядок вещей, при котором эти святыни являются основой для духовного и культурного становления человека, ресурсом не только его идентичности, но и его гуманности, самоуглубления, чувства общности с другими людьми, переворачивается и человек оказывается средством для их самоутверждения в качестве самодовлеющих нормативных принципов, в качестве каковых они оказываются ложными кумирами, порабощающими человека, калечащими человеческие жизни и судьбы, сеющими вражду, разрушающими общности, а не созидающими их. Это — имманентная опасность любого консерватизма, однако редко в каком случае она реализовалась настолько полно и явно.
Столь же основателен, к сожалению, и крах левого лагеря — поскольку Путин выступает как критик «однополярного» доминирования Запада и несправедливого мироустройства, а также «современной модели капитализма», поскольку в его риторике идея справедливости (как социальной, так и, в особенности, международной) занимает большое место, его позиция оказалась чрезвычайно соблазнительна и для левых, в особенности для таких, кто как «Зиновьевский клуб» или руководство КПРФ, совмещает такую критику с новым российским патриотизмом, вырастающим из ностальгии по СССР, и тесно связанной с ней постепенной реабилитацией Сталина. Другая опасная позиция здесь — попытка представить нынешнюю войну как войну двух империализмов — западного и российского, примерно одинаково виновных в ее развязывании и одинаково аморальных, своего рода двух банд рэкетиров, борющихся за сферы влияния: позиция, которая не просто уравнивает вообще диктатуру и демократию, но и именно в данном случае не позволяет поставить вопрос о конкретной вине конкретного режима за развязывание конкретной войны и совершение конкретных преступлений. Все это делает последовательную антивоенную позицию здесь — делом отдельных талантливых интеллектуалов, типа И. Будрайтскиса или Гр. Юдина, и столь же отдельных групп молодежи, чей протест носит скорее непосредственный эмоциональный (в особенности в связи с мобилизацией), чем отрефлектированно концептуальный характер. В итоге
значительная часть левой повестки и эмоциональных ресурсов, на которые она опирается, оказалась перехвачена режимом и поставлена им себе на службу. Идея справедливости и равенства также легко оказалась (в очередной раз) оправдывающей насилие и истребление людей, как и идея сильного государства, нации, традиции и проч.
Наиболее очевидным в текущей ситуации кажется либерально-правозащитное противостояние фашистским и тоталитарным тенденциям режима, противостояние, исходящее из идеи политически-активной личности, ее неотъемлемых прав, ее ценности и достоинства. Однако эта критика остается по большей части морализаторской и антропологически — высокомерно-поверхностной. Она слишком поспешно выносит слишком строгие и однозначные моральные приговоры и при этом игнорирует и пытается вытеснить и подавить иррациональные эмоциональные основания, на которые опирается и которые эксплуатирует режим: ощущение разрушенной идентичности, разрушенного социального порядка, «веймарский синдром» после распада СССР, болезненное переживание скачка социальной несправедливости и прочие формы ресентимента, накопление жизненной усталости, чувства безнадежности и агрессии в тяжелых условиях жизни в малых городах, на окраинах, на селе. Кроме того, идея ценности личности тесно переплетена здесь с апологией неолиберального капитализма, ее претензии на «общечеловечность» слишком часто выливаются в прямолинейное «западничество», как следствие эта позиция становится крайне уязвимой для упреков в лицемерии и обслуживании интересов других стран и культур. Именно по этим причинам
либерализм как доктрина прав человека в России давно не существует в качестве реально значимой формы политического мышления.
Различные его формы, конкурирующие между собой, имеют влияние лишь в узких кругах «интеллигенции» и студенчества, «системные» неолибералы, до определенного времени игравшие роль «столпов» режима и покровительствовавшие либеральной профессуре и студенчеству, оказались либо маргинализированы, либо полностью встроены в существующую систему. В глазах большей части населения либерализм был дискредитирован политикой начала 90-х, его политически активные остатки были маргинализированы еще на первых сроках президентства Путина (в значительной степени по причине упомянутого выше моралистического высокомерия и неспособности к диалогу и компромиссу), идея личности в сознании современного россиянина занимает крайне маргинальное место, идущая война только добивает русский либерализм, его ценностные и психологические основы.
Набирающая обороты ресталинизация — в значительной степени является результатом «сопротивления» морализаторскому характеру либеральной критики.
«Западничество» либералов отталкивает от них, является хорошей гарантией, что даже «системные» либералы (для которых, к тому же гораздо важнее экономическое измерение либерализма как эффективной высокотехнологичной и рациональной хозяйственной политики, чем гуманистическое, связанное с идеей прав человека) в обозримом будущем не смогут получить серьезное политическое влияние. С другой стороны, такие его аспекты как пафос технократии, защита интересов крупных корпораций, эффективная экономическая политика — также давно адаптирован режимом для своих целей. Не случайно даже наиболее глобалистически мыслящие среди «системных либералов» люди склонны оправдывать войну идеей вхождения в глобальную экономическую систему на своих условиях.
Наиболее последовательными противниками режима являются в настоящее время, пожалуй, те, кого можно очень условно назвать «либеральными левыми» — представители феминистских, лгбт- и под. движений. Их влияние, однако, весьма незначительно и в глазах населения, склонного в целом к патриархальности, их участие скорее может дискредитировать антивоенное и вообще протестное движение.
С сожалением приходится констатировать, что значимой христианско-демократической альтернативы — не только режиму, но и описанным выше интеллектуальным политическим трендам — выстроить в России так и не удалось.
Нескольких довольно робких попыток 1990-х гг., и деятельность нескольких довольно значительных интеллектуалов, мысливших в рамках этого направления, оказались безрезультатными организационно и не оказали никакого существенного духовного влияния. О причинах этого ниже будет говориться подробнее.
Это — крах не столько даже политических сил, которых в современной России, строго говоря, нет, а, гораздо хуже, типов и форм политического мышления, носители которых, каждый по своим причинам, оказываются неспособны противопоставить эклектичной идеологии правящего режима осмысленное и сильное, мобилизующее интеллектуалов и\или массы политическое высказывание. В каждом из рассмотренных выше направлений имеется и нечто, что режим использует для своего самоутверждения и, вместе с тем, нечто, что существенно ограничивает возможности влияния этого направления на массы (и даже на образованный класс).
Важно осознать, что дело здесь не в репрессиях со стороны власти, а в отсутствии интеллектуальной способности повлиять на общество и элиты, пробить кору присущего им политического цинизма, создать моральную возможность перехода части элиты и репрессивного аппарата на сторону протеста.
Можно сказать и больше — у нас отсутствует не только способность, но и желание борьбы за такое влияние: и виной здесь — не только лень или страх, но и присущее многим довольно-таки жуткое ощущение, что происходящее, при всей своей трагичности и неприемлемости, может оказаться несущим какое-то благо (данный текст написан против этого ощущения). В таких условиях описанные тут типы политического мышления не имеют не только физической, но и прежде всего моральной возможности стать зародышами формирования политических сил. Представляется, тем самым, что ситуация не имеет никакого осмысленного разрешения, никакого политического и морального выхода: независимо от победы или поражения России в этой войне страна будет и дальше развиваться в сторону укрепления авторитарной диктатуры, ее репрессивного аппарата, идеологизации, сопровождающихся моральным разложением и культурным упадком. Следует отдавать себе отчет, что в ближайшей перспективе, а возможно и в более отдаленной не существует никакой надежды на моральное возрождение страны силами нынешних культурных и политических элит — они коррумпированы и компрометированы в глазах населения, они в очень значительной степени пронизаны теми или иными элементами идеологии правящего режима (во многом благодаря ее эклектичности) — а это объективно ослабляет их волю к сопротивлению даже в том случае, если они не одобряют те или иные конкретные действия (напр. вторжение в Украину), а для их смены не существует ни объективных, ни субъективных предпосылок.
Надежда на то, что появится некая группа интеллектуалов, которая сможет сформулировать действенную программу выхода из создавшегося положения, публично ее высказать и избежать всех ловушек моральной дискредитации и репрессивных мер для реального обретения политического влияния, кажется стремящейся к нулю.
(Продолжение следует, см. https://syg.ma/@maxwell73/katastrofa-rossii-politika-moral-kultura-rielighiia-prodolzhieniie-ghlavy-2-6 и https://syg.ma/@maxwell73/katastrofa-rossii-politika-moral-kultura-rielighiia-prodolzhieniie-i-okonchaniie-ghlavy-5-6)
