Славой Жижек о том, что вы всегда хотели знать о Лакане, но боялись спросить у газеты «Завтра».

Действительно ли Джей Ди Вэнс лаканианец?

Влиятельность Александра Дугина не стоит переоценивать: он выступает за создание радикально новой Евразийской империи, основанной на господстве русского православия, обеспеченного военными победами, — при этом его сторонники находят Путина чересчур мягким. И всё же то, что Дугин пишет, следует воспринимать как индикатор неофашистской угрозы.

В коротком тексте от сентября 2024 года Дугин совершает нечто, шокировавшее даже меня, привыкшего к неожиданным поворотам в теории и политике: анализируя роли Дональда Трампа и Камалы Харрис в предстоящих президентских выборах в США, он прибегает к лакановской триаде Реальное/Символическое/Воображаемое. Представляя её так:

Реальное — та область, где любая вещь строго тождественна самой себе. Такое абсолютное тождество (А=А) исключает саму возможность быть, то есть пребывать в становлении. Значит, Реальное — это зона чистой смерти, ничто. В ней нет изменений, движения и отношений. Реальное — истинно, как истинно ничто, не имеющее альтернативы.

Символическое — та область, где ни что не равно самому себе, где одно всегда указывает на другое. Это бегство от Реального, мотивированное стремлением избежать смерти и падения в ничто. Именно здесь рождаются содержания, отношения, движения, трансформации, но всегда в режиме сновидений. Символическое — это бессознательное. Смысл символа в том, что он указывает на что-то отличное от самого себя (в сущности, не важно на что именно, главное — не на себя).

Воображаемое — та область, где динамика и кинетика Символического останавливаются, но без того, чтобы вещь умерла, рухнув в Реальное. Воображаемое — это то, что мы ошибочно принимаем за бытие, мир, самих себя, это — природа и общество, культура и политика. Это — всё, и в то же время это — ложь. Каждый элемент Воображаемого, на самом деле, застывший момент Символического. Бодрствование — это форма сна, не осознающего себя самого. Все в Воображаемом отсылает к Символическому, но выдает себя за якобы «Реальное».

В Реальном А=А истинно. В Воображаемом А=А — ложно. В Воображаемом всякая вещь не тождественна самой себе, но в отличие от Символического не хочет в этом признаться — ни себе, ни другим.

Реальное — ничто. Символическое — постоянно меняющееся становление. Воображаемое — ложные узлы замершего Символического [*].

В этом описании неверно всё: ключевая деталь, которую Дугин упускает — именно взаимосвязь трёх регистров, иллюстрируемая фигурой Борромеевого узла. Реальное не тождественно самому себе (А=А формула сугубо символической идентичности), но является препятствием, имманентным Символическому, невозможностью A=A, принципиальной неспособностью любой символической идентичности к полной самоактуализации. (Классический пример: Реальное полового различия заключается в том, что при патриархальном обществе женщина лишена возможности целиком раскрыть свой потенциал. Или: Реальное классового антагонизма подразумевает, что общество никогда не бывает органическим целым.) Символическое же, по сути, представляет собой систему дифференциальных идентичностей: идентичность каждого элемента заключается в его отличии от других элементов. В этом смысле оно не может быть просто отождествлено с бессознательным. Прежде всего, это то, что Лакан называет «большим Другим», социо-символический порядок, задающий основные координаты общества. (По тем же причинам, Имя-Отца выступает воплощением символического Закона.) Цель аналитического процесса — приблизить субъекта к осознанию того, что большой Другой не существует, что каждую из его форм пересекает Реальное антагонизма. Аналогично, и Воображаемое не сводимо к замершему Символическому: в самом обобщенном смысле оно представляет собой то, что Лакан назвал опытом раздробленного тела (le corps morcelé), хаотический поток частей, ещё не объединенных в телесную целостность.

Однако довольно о триаде (написанного о ней предостаточно) — сосредоточимся на том, как именно она связана с выборами в США. С точки зрения Дугина, Камала Харрис олицетворяет Символическое, она

воплощает в себе приглашение к трансгрессии, легализации извращений, к освобождению от всех запретов и норм, то есть означает расширение зоны Символического. Программа Демократов — это структура хорошо темперированного бреда — больше ЛГБТ, больше cancel culture, больше нелегальных мигрантов, больше наркотиков и операций по смене пола, больше декомпозиции старых порядков, больше BLM и критической расовой теории.

Политическая платформа демократов, стало быть, является в какой-то мере психоаналитической: коль скоро Символическое есть бессознательное, она воспроизводит старый фрейдомарксистский жест освобождения бессознательного от ограничений репрессивного порядка. Впрочем, в этом и заключается главный урок всех революций, усвоенный Лаканом и проигнорированный левым фрейдизмом: когда подавленное символическое бессознательное низвергает воображаемый порядок и освобождается, такое непосредственное утверждение бессознательного тотчас же производит на свет новый фиксированный воображаемый порядок, ещё более деспотичный и тоталитарный, чем предыдущий. Выходит, Дугин отпускает подходящую шпильку в адрес лакано-марксистов — ведь вот каким был ответ Жака-Алена Миллера, истинного знатока Лакана, на вопрос о том, какие политические последствия имело лакановское учение:

Лакан не считал себя прогрессистом, говорил, что не верит в прогресс. История представлялась ему, скорее, как своего рода цикличность. […] Он не был ни прогрессивным, ни консервативным, также не верил в кардинальные перемены, полагая, что, лишившись или избавившись от одного Господина, вы вскоре обретёте другого. Как показывает, например, нам случай советского коммунизма, Сталин оказался куда более жестоким Господином, чем царь.

Нельзя сказать, что Миллер особо оригинален здесь, учитывая, что подобные предостережения против радикальности изменений представляют собой старое консервативно-либеральное клише, впервые сформулированное Бёрком в его критике французской революции. (Куда изощрённее случай Гегеля: в своей «Феноменологии духа» тот продемонстрировал, что абсолютная свобода неизбежно оборачивается террором, однако такое движение представлялось ему необходимым шагом на пути к установлению гражданского мира.) Разрыв, отделяющий Миллера от Дугина, проявляется, как только мы переходим к следующему вопросу: что мы можем противопоставить этой радикальной тенденции, застывшей в новом тоталитарном Воображаемом? По версии Дугина, по-настоящему подорвать бред демократов можно, лишь обратившись к символическому бреду правых, представленному такими группами, как Proud Boys и протрампистскими комментаторами:

Но где найти место для атаки на застывшее либеральное Воображаемое, ставшее откровенным тоталитаризмом? Ответ очевиден: на противоположном полюсе. Можно назвать эту область трампистским Символическим. Уже во время первой президентской компании Трампа мы видели признаки этой стратегии в alt-right, в 4chan’е, в фигуре мема Pepe the Frog, в конспирологии рептилоидов, в магии хаоса и бредовых теориях Q-анон. Можно условно с определенными поправками назвать это «эзотерическим трампизмом» или, еще точнее, «психоделическим трампизмом». Если Демократы и их трансгрессивные практики стали Воображаемым, то есть замершим тоталитарным принудительным комплексом прескриптивных властных стратегий, то психоаналитическая критика со стороны Символического естественно сосредоточилась в Республиканцах. Конечно, не всех, но наиболее раскрепощенных, «отвязанных» и делириумных.

И в качестве ключевой фигуры Дугин выделяет здесь Джей Ди Вэнса, приписывая ему даже возможное знакомство с Лаканом:

На Вэнсе психоаналитическая стратегия демократов дает сбой, так как сам Вэнс и есть полюс атипичного правого Символического. Не исключено, что он сам даже осознает это и даже читал Лакана.

И вот куда нас это привело: Вэнс как лаканианец… Политическое видение Дугина, питающее подобное безумие, одержимо не только проектами европейских националистов и традиционалистов мусульман, объединённых борьбой против глобального либерализма, но и идеей совместного противостояния левых и правых либеральному центру:

На Западе есть отличные правые и очень не плохие левые. Альтернатива для Германии — замечательные правые. Сара Вагенкнехт отличная левая.

Однако раскол между глобалистами и честными, настоящими антиглобалистами существует не только среди левых — аналогичный раскол есть и справа, между подлинными антиглобалистскими правыми и теми из них, кто охотно участвует в глобалистской либеральной игре:

Есть европейские крайне правые, едущие воевать вместе с нацистами из «Азова» против нас. Они закрывают глаза на то, что Зеленский — еврейский либеральный клоун, наркоман и перверт. Тем самым, какие они правые, просто служебные псы на поводке либерального НАТО.

Подтекст этих строк очевиден: полная демонизация европейского либерализма.

Хороших либералов просто не бывает. Все либералы на стороне Мирового Правительства и западной гегемонии. И все, кто на их стороне — абсолютные враги и настоящих правых, и настоящих левых. Потому что капитализм есть чистое зло. Его надо снести справа и слева, одновременно.

Итак, что будет, если или когда правые и левые сообща уничтожат либерализм? Не приведет ли это к ещё более жестокому конфликту? Вдобавок, как идея о том, что «капитализм есть чистое зло и его надо снести справа и слева, одновременно», сочетается с поддержкой Дугиным России, Китая и других стран, не являющихся антикапиталистическими, а всего лишь представляющими авторитарный вариант капитализма? Ведь Дугин выступает против капитализма лишь в той мере, в какой тот связан с либерализмом; он, определенно, хотел бы, чтобы капитализм контролировался и регулировался сильным национальным государством, опирающимся на национальные традиции — мечта, разделяемая всеми фашистами. И как насчёт того, о чём твердили Лакан и Миллер без малого полвека: капитализм глобален, а значит, оппозиция между его либеральной и авторитарной версиями имманентна ему самому.

В последнее десятилетие своего творчества Лакан становился всё более одержим критикой политической экономии Маркса. Центральная категория его работы в этот период, его понятие прибавочного наслаждения (plus-de-jouir), разрабатывалась через постоянное обращение к марксову понятию прибавочной стоимости. Такая опора на Маркса указывает на то, что Лакан отчаянно искал выход из капитализма, рассматривая психоанализ как возможность соскочить, что уже была в ходу после 1968 года. Однако он требовал большего: чтобы психоанализ стал выходом из капитализма не только для избранных.

Лакан находит путь для такого преодоления в обращении к святости, определяя последнюю весьма специфическим образом: быть святым — значит быть тем, кто полностью принимает экскрементальную идентичность, кто низведен до куска мусора. А вовсе не то, что мы обычно принимаем за святость. Чему нам следует научиться, так это выходу за рамки давления капиталистического Сверх-Я — стремящегося к «всё большему и большему» [наслаждению], к непрерывному прогрессу, — и тому, как освободиться от присущей ему экономики расширенного самовоспроизводства, что смогла уцелеть как в классическом марксизме, так и в реальном социализме. Вот ключевое положение из лакановского «Телевидения»:

Хочу объяснить: святой не совершает дел милосердия (caritas), не благотворит (charité). Скорее, он сам становится отбросом (déchet) — он отбросотворительствует (décharite) [**].

А вот комментарий Франсуа Реньо к этому утверждению:

Тут возникает парадокс: ведь, согласно расхожему представлению, святой творит милостыню. Лакан же подразумевает, что именно это бремя [подаяния] он скидывает с себя. В этом смысле, отбросотворительство (déchariter) — взаимоналожение отброса и благотворительности. И к тому же, отмечу, начинается также как décharge — разрядка (Abfuhr), — со всей смысловой нагрузкой, присущей этому термину. 

Лакановская установка против благотворительности становится вновь актуальной в наши дни, когда подобные инициативы стали важной составляющей крупных корпораций (достаточно вспомнить Фонд Билла и Мелинды Гейтс с его пожертвованиями на десятки миллиардов). По версии Лакана, благотворительность функционирует согласно традиционной логике Высшего Блага, что позволяет корпорациям повторно вписывать стремления своего Сверх-Я к постоянному наращиванию прибыли в заботу о всеобщем благосостоянии. Но по силам ли нам достичь эффективной приостановки капиталистического Сверх-Я, уповая на святость, учитывая, что в конечном счёте она является внутренней субъективной позицией?

В широком смысле взгляд Лакана на это пессимистичен: в будущем нас, вероятно, ждёт новая форма глобального капитализма, дополненная новыми религиозными национализмами (что, в сущности, уже происходит), а самому психоанализу как особой практике, в которой аналитик выступает в роли экскрементального святого, скорее всего, уготовано забвение. Психоанализ не вечен, его существование возможно только в определённых социальных условиях. Я же остаюсь марксистом: капиталистическое Сверх-Я относится не просто к внутренней субъективной позиции; оно встроено в сложную сеть социальных и идеологических отношений, а также практик, которые эти отношения материализуют. Борьба на этом уровне не окончена, её следует продолжать.

Миллеровский вывод о социальных импликациях теории Лакана противоположен тому, к чему пришёл Дугин: по сути, лакановская критика студенческих протестов 1968 года была выступлением в защиту скромного и умеренного либерализма, призывом не бросаться в крайности и сохранять хрупкий баланс среди компонентов социального Борромеевого узла. Мы определённо можем отыскать у Лакана и консервативный, и либеральный, и левый антикапиталистический аспекты, но в целом Дугин слишком опрометчиво смешивает традиционный либерализм с культурой отмены, радикализирующей некоторые из либеральных тенденций, чему противится значительное число самих либералов. Более того, в своём эсхатологическом видении смертельной схватки глобального либерализма с союзом «отличных» левых и правых именно Дугин ратует за насильственные перемены, которые не могут не привести к новой волне террора.

Так какова же моя позиция? Я считаю себя умеренно консервативным коммунистом. Коммунистом — поскольку для меня очевидно, что только при радикальной трансформации общества мы сможем справиться со смертельными угрозами, ставящими под вопрос само наше выживание (изменения окружающей среды, контроль над нашей жизнью со стороны ИИ, новые социальные перемены). Консервативным — ибо, вторя Вальтеру Беньямину, коль скоро революции в линейно-эволюционном смысле знаменуют собой большие победы, ценой попавших под каток птиц (к примеру, британская колонизация стала для Индии рывком навстречу современности, однако ей сопутствовали миллионы смертей), нам стоит сказать без обиняков, что в беньяминовском духе революция означала бы величайшую контрреволюцию: возвращение полчища истерзанных птиц и месть за ужасную цену прогресса. Взять хотя бы восстание рабов под предводительством Спартака (не стоит забывать, что он защищал «примитивное» доклассовое общество от «прогрессивного» Рима), память о котором сохраняется как виртуальная тень и обеспечивает голографическую глубину последующим восстаниям именно вопреки поражению. И наконец, умеренных взглядов — поскольку всегда следует учитывать непреднамеренные катастрофические последствия наших действий и уметь сочетать радикальные меры с навыком сделать шаг назад. Эта триада — мой собственный социально-политический Борромеев узел — идеально соответствует лакановской теории. 

Оригинал: Everyday Analysis