Общество и мир меняются. Такие факты, как глобализация, отсутствие серьёзных конфликтов, и, как следствие, формирование информационной повестки дня экономикой, пожалуй, в целом описывают характер изменений. Происходит и де-идеологизация: национальные идеи (типа «русского мира») и глобальные идеологии (такие как коммунизм или «экспорт демократии»), как представляется, не мотивируют элиту и активную часть общества, а для обывателей они стали своего рода колыбельной, «заставкой», не обладающей мотивационным потенциалом и зачастую маскирующей коммерческие или внутриполитические интересы. Только исламизм стоит особняком, как исключение, подтверждающее общее правило де-идеологизации жизненного пространства.

В отсутствии идеологий общество претерпевает атомизацию. При этом средства массовой информации, которые традиционно оперировали идеологемами и доктринами, стремятся сохранять контроль за информационным потоком в этих новых условиях.

Архаические инструменты индоктринации, выражающиеся в изложении «единственно возможного» объяснения, столь характерные для авторитарной пропаганды и разного рода теорий заговора, и даже более современные инструменты «объективного» журнализма, выражающиеся в демократическом представлении «всего спектра» мнений в авторском изложении предвзятого журналиста, потеряли свою былую эффективность под натиском новых методов донесения информации, сформировавшихся на первых этапах развития Интернета. Существенными для популярности коммуникации стали такие её характеристики, как актуальность, краткость, диалоговость и эмоциональная насыщенность. Задачи идеологического воздействия (если они вовсе ставятся) решаются либо искусственным увеличением объёма (как в случае с ботами в Интернете или «массовкой» в студии) и значимости (идеологический речитатив озвучивается ведущим) «правильных» идей, но чаще и гораздо более эффективно — искренностью и эмоциональностью высказывания. СМИ также приходится решать задачу большего вовлечения аудитории в коммуникации. Поэтому на первый план выступило удобство каналов в сочетании с умелой популяризацией, которая может включать сотрудничество с популярной площадкой, эксплуатацию популярности или актуальности темы, сталкивание конфликтующих идеологем, стереотипов и несовместимых парадигм.

Расцвет получили программы, эксплуатирующие методы «троллинга» и способствующие эмоциональному отклику слушателя и потенциального участника дискуссии. Это неожиданный перевод эмоционального регистра (переход на личности, ругань, мат), подмен темы (обсуждение малозначимых деталей или формы высказывания вместо его сути, неожиданная смена темы), и самое важное — деструктивность коммуникации (когда собеседник намеренно избегает конструктива в разговоре: имитирует непонимание, начинает разговор с антитезы, спорит ради спора).

Деструктивность коммуникации также поддерживается определённой структурой общения, для объяснения которой мне потребуется ввести некоторые условные термины. Участники коммуникации оперируют тремя типами информации: 1) факты и предположения, — эта информация может обладать разной степенью достоверности и обоснованности и зачастую подвергается манипуляциям для доказательства правоты некоей теории, либо может вовсе отсутствовать; 2) аксиомы, — это некие очевидные или консенсусные истины, как правило, ценностного характера, не нуждающиеся в защите или доказательстве; и 3) аргументация и интерпретация обоснованных фактов через призму согласованных аксиом.

В рамках конструктивной коммуникации собеседники отбрасывают оспариваемые факты и предположения, формулируют аксиоматическую базу обсуждения и поддерживают спор только там, где он может повлиять на собеседника, — в области интерпретаций. В рамках авторитарной коммуникации или индоктринации, происходит манипулирование фактами, аксиомы умалчиваются, а интерпретация проговаривается и таким образом навязывается. В рамках демократической (или квази–демократической) коммуникации интерпретация фактов остаётся за слушателем, что является существенным прогрессом в сравнении с авторитарной коммуникацией, но СМИ сохраняют за собой монополию на подборку фактов и, если это надо, манипулированием ими. На первых этапах развития Интернет показал возможность участников коммуникации самостоятельно проводить более эффективную и глубокую проверку фактов, сохраняя конструктивный характер коммуникации. Но попытка перенести эти ещё более демократические инструменты в СМИ, привела к атомизации и потере конструктивного характера информационного взаимодействия — спор помимо воли собеседников сконцентрировался в области второго, аксиоматического типа информации, превратившись в подспудный спор о приоритете ценностей, который не имеет права на существование.

Характерным в этом плане представляется случай «информационной лавины» вокруг сюжета «Пусть говорят» с Дианой Шурыгиной. В передаче речь идёт о девушке, которая, по её словам, была изнасилована на вечеринке. Суд приговорил предполагаемого насильника, Сергея, к 8 годам лишения свободы на основании показаний жертвы, хотя ряд деталей давал основание подозревать, что парень был оговорён с целью вымогательства. Ролик с программой набрал огромное для русского сегмента число просмотров в YouTube, а рекордный рейтинг навёл продюсеров на мысль снять ещё четыре передачи на ту же самую тему. В чем причина такой популярности передачи, сюжет которой можно изложить в двух предложениях?

На протяжении серии из пяти передач студия была вовлечена в спор, лейтмотив которого состоял в конфликте парадигм — условно «женской» о недопустимости насилия под любым предлогом и условно «мужской» о презумпции невиновности.

Эти ценностные, аксиоматические истины, не нуждающиеся в защите и отстаивании, не были озвучены ни участниками, ни ведущим, но именно они подменяли отсутствующие факты и хромающую аргументацию спорщиков. Никто не указал ни на невозможность опровергнуть любую из этих двух аксиоматических парадигм, ни на невозможность выяснить отсутствующую фактологию произошедшего в спальне между Дианой и Сергеем силами общественного обсуждения. Будь это сформулировано, дискуссия потеряла бы конфликтный накал, реплики — искренность, а собеседники — убежденность в своей правоте.

Пленники «женской» парадигмы объявили крестовый поход против мужского шовинизма с абсурдной мыслью о том, что без их участия в дискуссии насилие над женщинами станет общепринятой практикой. А пленникам «мужской» парадигмы не давала покоя мысль о том, что без их активного участия любой секс подшофе превратится в материалы новых и новых уголовных дел. Аргументы противной стороны только повышали градус дискуссии, поскольку аргументы, способные наголову разбить любую возможную встречную аргументацию в рамках одной парадигмы, в рамках иной парадигмы были лишены какого-либо смысла.

Если любого пленника «мужской» парадигмы изъять из этой конфликтной коммуникации, потрясти за плечи и спросить, считает ли он допустимым насилие над женщиной, любой скажет «нет». Таким же образом, пленник «женской» парадигмы, изъятый из конфликтной коммуникации, без труда допустит гипотетическую возможность существования людей, способных ко лжи, оговору и шантажу. После того как эти очевидные истины были бы согласованы, можно было бы обсудить детали и заблуждения — кто-то будет сомневаться, что секс с пьяной до бесчувственности девушкой — это тоже насилие; кто-то поспорит, является ли оговором обвинение в насилии того, секс с которым произошел по взаимному согласию, но по прошествии времени стал ощущаться ошибкой, вину за которую должно возложить на парня как инициатора и наиболее активную сторону этого досадного происшествия. Но для того, чтобы участники услышали друг друга, требуется прервать порочный круг конфликтной коммуникации, а он не разрывается, и позиции участников коммуникации все больше отдаляются друг от друга.

На определённом этапе пленники парадигм настолько жёстко в них «застревают», что перестают прислушиваться к аргументации собеседника и просто следят за «маячками», маркерами позиции — и на одном их основании формируют своё отношение к собеседнику. Как в случае со скандалом в семье, спором в очереди или разборкой во дворе, участники коммуникации обесчеловечивают друг друга, стремясь морально раздавить, уничтожить собеседника, и на первый план выходят скорость реакции и сила эмоции высказывания, диалог превращается в череду деклараций позиций и обмен обвинениями.

Эта схема конфликтной коммуникации, усиленная характерной для России традицией агрессивного поведения, дублируется во всех областях общественного интереса, формируя образ крайне разобщённого нигилистического общества, не имеющего общих убеждений, и не способного по этой причине не только к достижению некоего национального консенсуса, но и просто к ведению конструктивного разговора. Для многих горьким итогом трансформации информационного поля стало разочарование, происходящее из невозможности выяснить правду и быть услышанным — и отказ от попыток дальнейшего участия в формировании информационного потока. Для других характерна изоляция в «осаждённых» информационных анклавах, «закукливание» на безопасных форумах, постоянная «прополка» френдлент социальных сетей и ограничение общения узким кругом ситуационных единомышленников. При этом общее информационное пространство переходит во власть беспринципных идеологических стервятников и троллей.

Тщетные попытки сформулировать «национальную идею» наиболее ярко демонстрируют неспособность добиться политического «единоверия». В обществе намеренно или стихийно (что на данный момент уже и не столь важно) насаждается противостояние между так называемым «либеральным» дискурсом и «патриотической» позицией.

Патриотическая парадигма в своей основе имеет примат государственности. Либеральная парадигма абсолютизирует пользу от гражданских и экономических свобод. Но противостояние между ними настолько же мнимое, как противостояние оппонентов на передачах «Пусть говорят» с Дианой Шурыгиной.

Внутри патриотической парадигмы мы обнаружим весьма пеструю картину идеологий и убеждений. Тут и сакрализация власти (зачастую авторитарной), отрицающая любого рода критику в отношении личности и действий руководства, государственных институтов и структур, и апология прошлого, дополненная миксом из консерватизма, ностальгии и ретроградства, и ожидание перехода государства из статуса организационной структуры в статус строгого родителя, предусматривающий тотальный контроль, усиление ответственности за преступления и мыслепреступления, вплоть до репрессий.

Либеральная парадигма по факту опять же собирает достаточно пеструю толпу оппозиционных по отношению к действующей власти политиков и активистов. В перечне их убеждений некритичное равнение на западные образцы государственных и общественных институтов, включая демократический подход к формированию власти и апологию прав человека в формулировке европейской конвенции, сокращение контроля государства над коммерческой и идеологической сферами деятельности общества, варьирующееся от лёгкого ослабления бремени бюрократии до полной анархии, а также ожидание перехода государства из статуса организационной структуры в статус доброго родителя, предусматривающий всестороннюю заботу, помощь и поддержку со стороны государства в социальной сфере, включая здравоохранение, образование и культуру.

Подавляющее число «патриотов», ссылаясь на успехи власти, по сути подтверждают аргументацию «либералов» о плюсах рынка и «открытого общества» сотрудничающего с западными странами; а 99 процентов либералов не являются анархистами, и осознанно или неосознанно разделяют чаяния «патриотов» о сильном государстве, без которого невозможно обустройство рыночных и демократических институтов. Левая идеология и национализм одинаково комфортно себя чувствуют, как в рядах «патриотов», так и в рядах «либералов». Более того, основным вопросом лично мне представляется переход от инфантильного отношения к власти как к самостоятельному субъекту внутренней политики к более зрелому и ответственному отношению к ней как к обслуживающему персоналу, инструменту реализации воли множества отдельных людей, составляющих общество, поскольку именно народ не только является источником власти, но и наполнителем бюджета, ресурсом повышения благосостояния страны, источником талантов и жизнеспособности страны. Но ни островки согласия, ни темы, дискуссия относительно которых была бы возможна, никогда не попадают в центр обсуждения, как будто по злому замыслу пропасть между мнимыми противниками только расширяется.

В спорах в соцсетях и средствах массовой информации, и те и другие целенаправленно ищут маркеры инакомыслия, и, находя, переходят в обвинительный режим, додумывая ход мыслей оппонента. «Патриоты» спорят с несуществующими анархистами, революционерами и агентами западных стран, то удивляясь политическому инфантилизму, то пугая реками крови, то рекомендуя отправляться на запад, к своим хозяевам. А «либералы» противостоят мнимым чекистским палачам, приспешникам коррупционеров и слепым поклонникам архаичных государственных институтов, то сетуя на кровожадность народа в целом, то досадуя на всероссийский коррупционный сговор, то обвиняя предпринимателей в безынициативности и инертности. И никто из участников коммуникации не осознает, что он атакует концепции, не имеющие или почти не имеющие сторонников.

Спор не доходит до обмена аргументацией, поддерживающей позицию. Профессиональные «либералы», равно как и профессиональные «патриоты» оперируют мыслями и аргументами, выхолощенными до состояния недоказуемых абстрактных концепций. Но в этом и заключается жанровое правило конфликта и двигатель процесса атомизации — абсурдность коммуникации, никогда не позволяющая достичь «согласия не соглашаться», консенсуса на основе многообразия идей, а постоянная борьба, до последней минуты эфира, до «последнего патрона», до последнего человека. За гомоном ток-шоу хотелось бы услышать голоса людей думающих, сомневающихся, способных видеть сквозь черно-белые стереотипы и формировать сложное представление о мире и нашем обществе. Но Малахов с профессионально наигранным энтузиазмом говорит нам «Будем разбираться», и что-то подсказывает, что на этот раз разобраться в наших проблемах нам снова не удастся — не с этими помощниками, не в этой информационной среде.