Дед не успел рассказать мне ни одной стоящей истории из своей жизни, хотя я знаю, что их было немало. Это заставляет меня грустить и теперь. То немногое, что я смог узнать из рассказов бабушки и отца — что-то яркое и важное для каждого из них — не позволяет мне понять, каким он был человеком в действительности, оставаясь наедине с собой. Его обширная, как мне казалось в детстве, библиотека не наталкивает на мысли об определенном складе ума или характере: здесь и русская классика, и советская военная литература, и толика западной литературы, просочившейся сквозь заслон цензуры. Записок или писем нет, незнакомые люди на туристических фотографиях бесхитростно улыбаются, глядя в объектив.

Он ушел, захлопнув за собой дверь. Мне осталась память о теплых крепких руках, добром голосе, мудром взгляде из–под густых черных бровей. Он душился «Тройным», обильно нанося его на щеки после бритья. Принимал горячий душ, оставляя после себя столбы пара в ванной комнате. Не выносил насилия и стрельбы по телевизору, но ежедневно смотрел вечерний новостной выпуск. Любил смородину и крыжовник. По праздникам выпивал немного коньяка. Спал после обеда, громко храпя. Был главой нашей семьи, ее единственным связующим звеном, источником любви и центром ее притяжения. Вместе с ним закончилось все, что я называл домом.

Я хорошо запоминаю даты дней рождения, но вот с датами смерти у меня не складывается — когда он умер я помню весьма приблизительно, то ли в августе, то ли в сентябре. Да и неважно это, со смертью каждый год не поздравляют.

Тем летом я чувствовал себя в высшей степени беззаботно. Работа была однообразной и вялой, времени и сил особенно не отнимала, а платили достаточно, чтобы болтаться с друзьями по барам. Очередные отношения зашли в тупик и я не предпринимал никаких усилий, чтобы как-то изменить ситуацию — было по-летнему безразлично и легко. Больше всего времени я проводил с Кириллом и Олей — это был год, когда Aga_Me выпускали пластинку и дела шли неплохо: концертов было много, народ кое–как интересовался происходящим. По настоянию Кирилла, я торчал вечерами на репетиционной базе и учился настраивать оборудование, читал журналы по звукорежиссуре и иногда крутил не самые сложные ручки. От Кирилла же мне досталась подержанная компакт-камера Nikon с поворотным объективом, в которую я тут же влюбился и надолго увлекся фотографированием. В общем, не сказать, чтобы жизнь била ключом, но поводов для расстройств как-то не находилось.

То ли в середине, то ли в конце лета Аня, которая была для меня на работе чем-то вроде сказочной феи, странным образом оказавшейся в обществе троллей (в толкиенском смысле слова), наколдовала себе симпатичную редакторшу не от мира сего по имени Сима. Поначалу я испытывал легкое недоумение, глядя как она спит посреди дня, опустив голову на руки, скрещенные на столе, как ходит одиноко на обед в огромных наушниках, превращающих ее голову в совершенно карикатурную. Она не рвалась на контакт с коллегами, но порой ходила курить с юным родственником главреда Шмелева, который с повадками кронпринца занимался в нашей редакции, в сущности, черт его знает чем.

Хоть убей, не помню как, но однажды вечером мы оказались за стойкой в «Бурбон стрит» на Китай-городе, и с тех пор повторяли это всякий раз, как удавалось вырваться. Мы выпивали безбожно много лонг-айлендов (сейчас я бы не выдержал и половины той дозы) и без умолку болтали о кино, музыке, работе, каких-то смешных случаях из жизни, и, конечно, я много рассказывал про деда. Точно не могу сказать, как именно Михаил Наумович попал в хит-парад дежурных тем для полупьяного разговора, но предполагаю, что все лучшие истории из моего детства просто-напросто были связаны именно с ним. И как было не похвастаться его способностью делать чудеса собственными руками — мне, как человеку из эпохи планомерной виртуализации, совершенно неподвластны таланты теплые и ламповые, как теперь говорят. Все эти его штуки с обработкой самоцветов, с диорамами и панорамами, котельнями и часовыми механизмами, радиоприемниками и осциллографами — это целый «Властелин колец» наяву. Так, рассказывая о нем, вспоминая самые забавные случаи, какие любила рассказывать бабушка, а также уйму никак не связанных с дедом историй, я смиренно проваливался в большую и сложную любовь.

В то время дед тяжело болел и было понятно, что осталось немного. Обычно лето они с бабушкой проводили на даче, но в том году попытка вывезти его на воздух, кажется, не особенно удалась. Помню, бабушка рассказывала, что в тот последний год, он как-то пришел к мысли, что ей неудобно сидеть в комнате на старом кресле, и превозмогая себя, из чувства только одной той нежной заботы, которая ему была всегда свойственна, отправился в ближайший мебельный магазин, чтобы раздобыть ей новое кресло — какое-то маленькое и неприглядное, но тем более ей дорогое. Могу только полагать, что на этом кресле она и сидела с ним все дни, когда он постепенно угасал. Когда я приходил к ним в гости, уже не каждый день он находил в себе силы встать, но всегда молча улыбался мне и глаза его по-прежнему светились. Чем слабее становилось его рукопожатие, тем сильнее, как будто, он мог выразить все нужное без слов. Последний раз я видел его спящим — тяжелый запах болезни заполнил комнату и находиться там было неприятно. Я сказал ему, что люблю его и ушел, а следующим утром позвонил отец и сказал, что деда не стало.

Я шел по мосту от Ленинского проспекта к Лужнецкой набережной и не испытывал никакого особенного удивления по поводу этой новости. Зашел к главреду Косте и в неуклюжей манере сообщил что-то вроде: «Мне бы выходной, у меня тут такое дело, типа, дедушка умер, как бы», а потом вышел на улицу с Аней и сказал ей, нервно улыбаясь. Потом, наверное, мы снова пили в баре с Симой, а может быть и нет.

В том же году, ранней весной, кажется, умер мой пес. Дед никогда не был большим поклонником домашних животных, но с Майком они в какой-то момент спелись. Даже внешне они, наверное, были немного похожи — два старикашки с живыми, яркими и порой очень грустными глазами. Отец часто говорил, что после смерти Майка и деду стало хуже, как будто они были связаны чем-то неземным, недоступным пониманию. Я далек от веры в подобные вещи, как и в загробную жизнь, но в этот момент мне стало нравиться представлять, что они гуляют где-то вдвоем по зеленой лужайке и объедают смородиновые кусты, два старых славных медведя.

Потом были похороны, никчемные, как и любые другие на свете похороны. Убогий фарс с прощанием в присутствии наемного попа, гвоздиками и горсткой левых родственников, которых никто не видел ни до, ни после, оставил по себе ощущение дурно поставленного спектакля. Напудренный человек, лежащий в открытом гробу, уже не был моим дедом. Мы с сестрой уехали вместе с глухонемым дальним родственником, а добравшись до ее квартиры, кажется, прилично накидались. Новизна ощущения не давала грустить и унывать, скорее всего, просто не верилось в то, что смерть оказалась реальной — прежде мне не приходилось терять родственников.

На кладбище я с тех пор объявлялся дважды: на день рождения деда в следующем году и на похоронах бабушки. В первом случае я приговорил бутылку коньяка и долго о чем-то разговаривал с надгробием, раздавая направо и налево невыполнимые обещания и жалуясь на то, что все пошло под откос. Во втором случае ощущение дурной сцены, к сожалению, полностью повторилось.

Жизнь после похорон деда продолжалась, даже заиграла новыми красками, в некотором роде — только печальные события могут вдохновить так сильно к видению новых горизонтов. Работа в скором времени подкинула мне новые возможности, а Сима окончательно украла меня у меня самого. В те же дни ее командировали на какой-то кинофестиваль то ли в Сочи, то ли в Анапу, и в ночь перед ее отъездом мы как всегда были в «Бурбоне», а ранним утром ехали в поезде до Домодедово. Я боролся со сном, положив голову ей на колени и чувствуя, как она поглаживает меня по волосам. Потом стоял у окна в зале вылетов и смотрел, как капли стекают по стеклу, а за ними зеленые самолеты S7 медленно катятся по рулежкам под проливным дождем.